Пекинский узел

И в английском посольстве, и в близлежащих кварталах, да, наверное, во всём Шанхае, все будто с ума посходили: посланник её величества королевы Англии устраивает бал! Все непонятно чему радовались и если чего не делали, так это не вертелись, как белки в колесе, и не скакали на одной ножке. Разве что мальчишки бегали по улицам и запускали змеев. И всё оттого, что из Англии прибыла военная эскадра и транспортные суда, битком набитые пехотой, конницей и артиллерией. Мятежники разбиты, отряды их разрознены, в Шанхае – бал!

Толпа гудела. Восточный народ любопытен. Зеваки приподнимались на носки, тянули шеи, напирали на передних. Передние теснились, упирались в кордон англичан – в бараньи шапки и красные мундиры.

День выдался жаркий, и пока добрались до клуба, Игнатьев взмок и проклинал себя за верность этикету. Рубаха прилипла, между лопаток текло, до рукояти сабли было не дотронуться – нагрелась.

– Народищу-то… жуть, – подивился хорунжий Чурилин.

– Што вшей у цыган, – уточнил Шарпанов.

Один за другим прибывали экипажи гостей, но вот, наконец, подъехала та карета, которую все ждали, – с геральдическими львами и короной на дверцах. Она играла солнечными бликами роскошной позолоты, зеркальными стёклами, отражающими разнаряженную толпу местной знати, праздную публику и сопровождавших карету лакеев в парадных фраках из тёмного сукна с широкими галунами. Форейтор возвышался на козлах, обтянутых красным сукном с кистями, и, натягивая длинные красные вожжи, удерживал четверку лошадей, запряжённых попарно. В правой руке он сжимал длинный пурпурный хлыст с витой золотящейся плетью. За его спиной, на крыше кареты четыре позолоченных женских фигурки поддерживали корону Британской империи.

По толпе пронёсся ропот восхищения.

– Виват королева! – закричали англичане, хотя из кареты показалось одно лишь самодовольное лицо лорда Эльджина. Это был высокий дородный человек с большими тёмными глазами, с бледным холёным лицом и прямым носом, слегка сдвинутым набок, сдвинутым так, что идущие к уголкам рта складки казались глубже и резче. Возможно, это впечатление усиливалось острым проницательным взглядом и плотно сжатыми губами, говорившими о крайнем самолюбии того, кто стал виновником людского торжества. На нём были богатый английский сюртук, тёмно-фиолетовые брюки и ослепительно-белая, туго накрахмаленная сорочка с таким же сияюще-белым атласным галстуком. Всё новенькое: только от портного – с иголочки. На руках – белые перчатки. В руке – трость с золотым набалдашником.

«Постаревший Байрон, – тотчас подумал Игнатьев. – Денди, искалеченный гордыней. А точнее, – сказал он сам себе, – накрахмаленный волк».

Его отношение к лорду определилось сразу.

Вслед за англичанином подъехал барон Гро.

Уже по одному тому, как он щёгольски вынес себя из кареты, дав возможность лакеям помочь ему ступить на землю, было видно, что он любит мишуру высшего света, шумные балы и праздную толпу. Сам Игнатьев этого терпеть не мог, смеялся в лейб-гусарах над зазнайством и напыщенностью петербургских богачей, но – воистину! – над чем посмеешься, тому и послужишь: теперь он вынужден был проводить почти всё свое время в кичливом обществе аристократов.

Произошло то, о чём он раньше не мог и подумать: он стал дипломатом. Его сосредоточенная энергия искала выход в действии, а он обязан был плести слова.

Величественные манеры лорда Эльджина и аристократически-небрежная вальяжность барона Гро подсказали ему, как вести себя на званом ужине, как держаться перед европейской знатью и местными аристократами.

Распрямив плечи, он гордо ступил на красную ковровую дорожку, по которой только что прошли две дамы, одна из которых двумя пальцами придерживала отлетающий край платья.

Среди гостей лорда Эльджина – почти все именитые жители Шанхая, друзья его брата Фредерика Брюса, друзья барона Гро, американца Уарда, приветственно пожавшего руку Игнатьеву, и родственники приглашенных. Лорд Эльджин издали обводил глазами собравшихся и, наткнувшись взглядом на Игнатьева со свитой, почувствовал, что ему душно: напомнил о себе тугой узел галстука. Вот уж кого он не хотел видеть, так это настырного русского, успевшего сойтись с бароном Гро и приблизиться к американцу. Если бы не дипломатическая корректность и давняя привычка использовать людей в своих целях, он бы его не пригласил ни за какие коврижки. Но так как он считал себя жестким прагматиком, то велел своему секретарю Олифанту отправить «этому русскому» приглашение, и сейчас Игнатьев должен был почувствовать всю значимость того, кто представляет могущество и величие Соединенного Королевства в Китае.

Николай встретился с ним взглядом, отвесил вежливый поклон, но тот остался неподвижным. «Ладно, – подумал Игнатьев, хотя краска бросилась ему в лицо, – стерплю и это». Придя на торжество, он хотел лично убедиться в том, о чём его предупреждал князь Горчаков: Англия использует любую возможность, чтобы настроить китайцев против русских.

Убедиться и сделать всё прямо противоположное закулисным инициативам англичан, внушить китайцам искреннее уважение к их северному соседу, раскрыть им глаза на респектабельную и чудовищно корыстную политику британцев. Естественно, об этих его мыслях, если кто и знал, так это секретарь посольства Вульф, драгоман Татаринов и отец Гурий. Все остальные могли лишь догадываться относительно его истинных намерений. Глядя на высокомерного лорда Эльджина и блистательно-галантного барона Гро, обменивающихся между собой оживленными фразами и рассыпающимися в любезностях перед сонмом элегантных дам, Игнатьеву вдруг показалось, что политический, да и чисто человеческий альянс этих двух дипломатов непрочен. Слишком уж себялюбивым и вместе с тем довольно благодушным виделся ему француз Жан-Баптист Луи, барон Гро, и непростительно высокомерным представлялся англичанин. Но и слишком многое в их глазах было против него – молодого, неопытного, никому не известного и, вследствие этого, никому не нужного представителя России, прибывшего в Шанхай с непонятными целями. Они, видимо, полагали, что, побывав на приеме столь высокого уровня, он сам поймёт всю нелепость своего положения и добровольно откажется от своих необоснованных притязаний на пусть не радушное, но в общем-то терпимое отношение к своей особе. Отказать человеку в общении – это невежливо, а дать понять, где находится выход, вполне пристойно. В какой-то степени даже гуманно. Не выталкивать же человека взашей. С порога.

Представляя свои будущие отношения с русским «наблюдателем», как барон Гро и лорд Эльджин окрестили его про себя, они видели в нём провинциального зрителя, впервые попавшего в оперу или в театр. Они не переставали играть роль могущественных политиков, прекрасно образованных и поднаторевших в плетении словесных кружев, с помощью которых уже не раз достигали поставленных перед собой целей. Их успешное подыгрывание друг другу повышало не только дипломатический статус их государств, но и собственное материальное благосостояние, что отнюдь не маловажно: большие деньги – это ещё и большое влияние при дворе. Одним словом, они те, кто снисходит до вежливых бесед с профанами. Если русский посланник об этом не догадывается, тем хуже для него – пусть тешит самолюбие возле чужих столов. Возможно, что его удастся приручить, сделать своим; угодливо-послушным. Если им правильно руководить, он сможет воспринять внушаемые ему взгляды на жизнь и – чем черт не шутит! – невольно втянет Россию в вооружённый конфликт с Поднебесной. А это, что ни говори, крайне уместно. Англия тогда погреет руки.

Лорд Эльджин посмотрел на оживлённо разговаривавшего с его секретарём Игнатьева и оценил безмятежность гостя, как свойство недалекого ума. Сказать по совести, ему бы хотелось видеть представителя России унылым и подавленным, осознавшим свою роль третьего лишнего, но… быть может, это и неплохо: жизнерадостный кретин всегда понятен. Управляем.

Вскоре к Игнатьеву подошёл посол Франции в Китае господин Бурбулон с женой – миловидной глазастой шатенкой, державшей свою голову так, что все невольно любовались её статью и причёской, украшенной чудесной диадемой – бриллиант на бриллианте. Игнатьев, со своей безукоризненной осанкой и богатырским разворотом плеч, в парадной генеральской форме с орденами, был почти на голову выше всех и выглядел от этого ещё моложе. Было видно, что госпоже Бурбулон льстит внимание молодого русского посланника. Молодость прекрасна сама по себе, а молодость дипломата всегда обворожительна. Жена французского посла протянула ему руку для поцелуя и смешливо заметила, что на фоне лорда Эльджина все дамы меркнут.

– Сколько я его знаю, – весело защебетала она, слегка жеманясь и отвечая на приветствия знакомых, – он всегда был поразительно умён, хорош собой и вёл себя, хотите этого иль нет, как откровенный баловень судьбы.

– Причём безнравственность его могла шокировать и даже восхищать натуры слабые или же явно склонные к пороку, – с ревнивой неприязнью в голосе заметил Бурбулон. – А коль уж так устроен мир, что худшее всегда скорее находит отклик в душах и сердцах, нежели чувство добродетельное, отбоя от поклонниц всех возрастов у него не было.

– Он пользовался этим беззастенчиво, – сочла нужным заметить жена Бурбулона и отчего-то погрозила пальцем мужу.

– Да и чего стыдиться, – мрачно оказал тот и недовольно покосился на супругу, явно заигрывавшую с молодым посланником России. – Лорд Эльджин всегда хорошо знал цену всем, с кем приходилось знаться, вольно или же цинично уступая обстоятельствам.

– Да, да! – поправила на своей открытой шее бриллиантовое ожерелье госпожа Бурбулон. – Лорду Эльджину приписывают слова, известные в дипломатических кругах. – Она стыдливо прикрылась рукой и вполуоборот к Игнатьеву сказала: – Прежде чем заниматься политикой, научитесь заводить любовниц или любовников, если вы стремитесь к более успешному развитию своих насущных или далекоидущих дел…

– … а может, и своих естественных наклонностей, – многозначительно подмигнул Бурбулон и повлёк супругу за собой.

– Это не я сказала, – засмеялась госпожа Бурбулон и пошевелила пальцами в воздухе, как бы давая знать, что они ещё встретятся и поговорят откровенней. – Это лорд Эльджин сказал.

Николай почувствовал, что покраснел. Лицо заполыхало.

– Я рад: нас замечают, – шепнул Вульф. – Это удача.

– Чтоб стать любимцем короля, надо сначала добиться у него аудиенции, – сказал Игнатьев и жестом показал адмиралу Хопу, что приветствует его. Жесткое обветренное лицо старого моряка просветлело. – Как говорит барон Гро, – продолжил он, обращаясь к Вульфу, – чтобы стать любовником влиятельной маркизы или фаворитки короля, надо уже быть любимцем всех, уже прослыть угодником и ловеласом. Другими словами, иметь заглазное ручательство своей неординарности.

– Ну что ж, – приосанился Вульф. – Постараемся всех обольстить.

Татаринов щелкнул крышкой карманных часов. Спешить было некуда, и он рассеянно взглянул на циферблат: поинтересовался временем чисто машинально.

Лорд Эльджин и барон Гро поджидали китайцев: уполномоченного Си Ваня и генерал-губернатора Шанхая, чьё имя ни тот ни другой не удосужились запомнить. Вокруг них толпились белокурые англичанки и черноглазые француженки. Лондонская роскошь, парижский лоск. Съехались, сочли за честь прибыть на бал, засвидетельствовать своё почтение, познакомиться и представиться, протежировать и шельмовать, доносить и сплетничать, строить прогнозы и разрушать иллюзии, возводить напраслину и с упоением интриговать. Вся история мировой дипломатии – одна нескончаемая интрига. Помпезность и пышность нарядов поражали взор. Когда на званом вечере много красивых женщин, это говорит о том, что жизнь чудесна, и тот, кто пригласил к себе весь этот шумный рой красавиц, понимает, для чего живет. Молодые сотрудники посольств, морские и сухопутные офицеры сразу же столпились в бальной зале. Каждый выбирал глазами ту, которую нашёл самой красивой. Пусть в одном месте сойдётся хоть тысяча пленительных жеманниц, всё равно захочется отыскать среди них ту, которой вы бы с легким сердцем и без колебаний отдали пальму первенства.

Барон Гро покручивал на пальце перстень. Его раздражало, что к мнению лорда Эльджина прислушиваются буквально все: и ветреные хохотушки, и люди серьезные. А ведь ничего сверхъестественного он им не говорил. Обычный набор фраз, как у цыганок. Главное, смотреть в глаза, не отпускать руку и сообщать доверительным тоном, под видом страшной тайны, какую-нибудь благоглупость, сродни той, которую обычно говорят мамаши своим взрослым дочерям: «Я могла бы умолчать о многом, но ради твоего душевного спокойствия, родная, вынуждена сказать правду». «Правда» всякий раз была одной: сиюминутно-устаревшей.

Несомненно, в свое время Жан Баптист-Луи, барон Гро, был одним из самых блистательных молодых дипломатов Франции, но и теперь, когда прошло немало лет, он держался с той снисходительной величественностью, какая свойственна лишь избранным аристократам.

Рядом с ним стоял аббат Де ля Марр – католический священник с тяжёлым двойным подбородком, терпеливо перебирающий чётки и бросающий исподлобья взгляды на оголённые плечи красавиц, делавших вид, что им душно, и вынужденных беспрестанно обмахиваться веерами, входившими в моду.

Локоть к локтю со священником заметно смущался выпавшим ему соседством бледный и напряженный секретарь французского посольства барон Меритенс, с которым Игнатьев успел познакомиться в день своего первого визита к французам. Высокий, стройный, аристократичного вида, он произвел хорошее впечатление приятной доброжелательностью в разговоре.

Когда прибыли китайцы, Николай демонстративно направился к Уарду – он знал, что маньчжуры поощряют действия американца по формированию отрядов самообороны среди жителей Шанхая и, восхищаясь тем, что он вооружает наёмников для борьбы с повстанцами за собственные деньги, постоянно напоминают европейцам о благородстве американцев, об их бескорыстном мужестве. Уард крепко пожал руку Игнатьеву и вернулся к прерванному разговору с каким-то португальцем.

– Мы готовы, – говорил он, – относиться ко всем с равной мерой уважения, но, поскольку у Соединенных Штатов самые дружественные отношения с Китаем, мы намерены обсудить финансовые вопросы и всемерно развивать торговлю и промышленность в Шанхае, чтобы насытить жизнь других территорий.

«Молодцы, – мысленно похвалил американцев Николай, – не теряют времени зря».

Уард не оставил без внимания и грядущие контрибуции, которыми союзники обременили Пекин. Здесь он напомнил угрозу англичан.

– Лорд Эльджин лично заинтересован в скорейшем получении пяти-шести миллионов лянов серебром. По неписаным законам Соединенного Королевства человек, увеличивающий благосостояние государственной казны, получает свою долю в виде единовременного вознаграждения или всевозможных привилегий, способствующих многократному увеличению имеющегося капитала. Главное, считает английский парламент, чтобы исчезла никому не нужная «разобщенность в обществе» и все его члены работали на достижение единого результата: могущества Англии.

Звучало красиво.

Глава XIX

Привыкший к царским балам со времён своей пажеской юности, Игнатьев сразу выделил главные фигуры сегодняшнего торжества. Глаза у него не разбегались, пульс не частил, и слышал он отчётливо и ясно. Чувствовал он себя в атмосфере спесивой помпезности, как рыба в воде, в отличие от секретаря Вульфа, который был оглушен и ослеплён происходящим. Зеркала вдоль стен отражали многоликое собрание, множили число сапфировых колье и драгоценных украшений, алмазные россыпи заколок, жемчуга, сияние и блеск.

Дамское общество напоминало собой живой калейдоскоп ювелирных изделий, где преобладали белые и золотистые тона, самым чудесным образом сочетавшиеся с нежно-голубым и бледно-розовым соцветием тех, кто демонстрировал своё великолепие и красоту в одном и том же месте.

Вульф всеми силами старался скрыть свою нервозность. Он чувствовал себя неловко и теснее прижимал локти к груди, боясь кого-нибудь задеть и вызвать явное неудовольствие. Ему казалось, что он всем мешает, он и норовил идти не рядом с Игнатьевым, как это делал драгоман Татаринов, а чуть поодаль, как бы прячась за их спинами.

Все блуждали в большой зале, невольно теснились и окидывали друг друга любопытно-вежливыми взглядами, ожидая начала торжеств.

Как-то так вышло, что Игнатьев со своими спутниками оказался если не в первых рядах, то очень близко к тем дверям, из которых должен был выйти в залу исчезнувший на время лорд Эльджин. Когда Николай продвигался в толпе, он чувствовал, как многие невольно расступались перед ним, а дамы не таили одобрения во взорах.