Призрачный остров

Но нельзя сказать, что уж так Людмила людей чуралась. Напротив, она была общительной и очень доверчивой девицей. Иногда Ефиму становилось страшно за ее дальнейшую судьбу, и он очень хотел защитить ее, обнять, но не как любовник, а как отец или, в данном случае, скорее даже не отец, а дедушка. И он всегда называл ее нежно – Милочка.

Вот и сейчас, слушая ее щебет, он думал, какая она все-таки доверчивая, как может легко поддаться любому обману; и хотелось ему оберечь ее от всех этих ложных приманок. В ее годы о любви надо думать, а не о местных кознях правителей. Сравнивал ее с Лизой, нет, Лиза была словно частица его самого. Никто ей не был нужен, никакая политика. А Людмила живет придуманными страстями и иллюзиями. Верит в то, что может многое изменить. В прошлом веке с такими не церемонились, да и сейчас до поры до времени терпят, доносы в папки подшивают, видео и аудиозаписи на полках складывают, копии писем в конверты кладут. Выросло непоротое поколение – проморгали власти. А теперь – повода только ждут. НЛО или Остров – не все ли равно, бараки на Колыме пустуют…Сибирь надо осваивать, не отдавать же её китайцам…

Просил ее, расскажи Милочка, лучше о своих институтских делах, или давай помечтаем вместе, как на каникулах поедем опять на то забытое всеми лесное озеро, где на опушке леса растет сладкая крупная земляника…

Она краснела и сразу же соглашалась, говорила – это были самые лучшие дни моей жизни…Лучшие у тебя еще впереди, уверял он Людмилу.

Не говорил ей, что раньше любил с Лизой на это озеро ездить. Получалось, что предавал Лизу. Но нет, ведь не было никакого предательства, смотрел, как Людмила осторожно входит в воду, сжимает плечи, почти как Лиза. И все же, какие они разные. И почему Людмилу интересует приезд проверяющих чиновников, какое нам дело до них…

А она продолжала, заглядывая ему в глаза, говорить о комиссии, о том, что сможет эта комиссия сократить налоги и даже сменить правителя, и что в городской думе уже знают имя нового правителя. И по случаю приезда комиссии во всех школах велели сшить форму, и форма эта будет не коричневого, а голубого, небесного цвета.

– Как жаль, – говорила она, вздыхая, – что мне такую форму уже не носить. О школах позаботились. А наш пединститут как всегда в загоне. Но мы сами и без них устроим праздник, готовим весенний бал-маскарад. Я уже и костюм себе придумала. Буду пророчицей! А вы придете на этот бал, Ефим Захарович?

– Приду, обещаю, если жив буду…

– Будете, будете, мы с вами еще станцуем. А к тому времени и на острове побываем. Если комиссия остров не запретит, представляете, сколько туристов к нам приедет, вот будет веселье, устроим балы на острове, там, наверное, воздух чистый; ночью, когда оттуда ветерком веет, такой аромат нежный в тело проникает, ни с какими духами не сравниться!

И без всякого перехода погрустневшим голосом сказала:

– Мне и ароматов и балов не надо – а вдруг и вправду там и есть тот свет и я там родителей своих увижу… Вот только, как я их узнаю, если никогда не видела? И фотографию единственную у меня в интернате мальчишки стащили.

И странно, она ведь тоже верит, что на острове обитают души, а может быть, и тела ушедших. Хорошо иметь мечту, пусть несбыточную. Понимаешь, что нереально все это, но хочется верить…

– Они тебя сами узнают, – успокоил ее Ефим и почему-то порадовался тому, что ведь не один он надеется на совершенно, казалось бы, необычное, почти несбыточное. Раньше никаким фантазиям не верил, а тут вдруг захотелось, чтобы и на самом деле не только его мечты о Лизе обрели реальность, но чтобы увиделась на острове Людмила со своими родителями. Ведь это так тяжело жить, не зная, кто твои отец и мать, как они выглядят, какие они. Ведь они-то Милу должны узнать. Пусть рано этот свет покинули, но дочка есть дочка. Познакомится он с ними. Лизу познакомит… Она теперь много моложе его. И у них снова будет медовый месяц, а Людмила дочкой будет и для Лизы. Вот и все проблемы решатся. Главное теперь – лодку быстрее достроить. Успеть до приезда комиссии. А то ведь могут все запретить, запрещать всегда проще, чем разрешать. Надо было не лодку затевать, а сделать обычную яхту, попробовать на яхте ночью подойти. Взялся совсем за невыполнимое занятие, так вот всю жизнь. Сам себе преграды придумывал…

И в то же время неким необъяснимым чутьем понимал – только скрытно можно к острову подойти, и если не смогли достичь его ни по воздуху, ни по воде, то остается единственный путь – под водой.

Если бы знали люди о его фантазиях и о Людмилиных, сказали бы, ну, старик сошел с ума. И не стал бы их разубеждать. Пусть живут в неверии. Без всякой надежды. Для них со смертью тела умирает всё. А души? Неужели и отец, совсем молодой, тяжело раненный осколком под Кенигсбергом, и мать, ведь тоже фактически молодая, сегодня он, Ефим, вдвое старше ее, неужели и они тоже ушли в небытие и растворились в нем навсегда. Жизнь без дорогих для тебя людей имеет ли смысл. И прав тогда Пушкин: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» И в то же время – вечная жизнь – это тоже страшно… Никакая душа не сможет выдержать столь долгих страданий…

Ночью Ефим долго не мог уснуть – все время вспоминал Лизу, первую их встречу на факультетском вечере, ее большие влажные глаза, потом тот день рождения – сразу после свадьбы, она во всем белом, в полупрозрачном свадебном платье, и охапки сирени возле дивана, дурманящий запах и сладость объятий. Потом, все заслонившая долгая болезнь после неудачных родов, выматывающая душу, запахи лекарств, бесполезные поиски домработницы, все эти унижения перед врачами и санитарками, заискивания, презенты… И то, как за большие деньги достал лекарства через общество Красного креста, и когда не хватило денег, не смог расплатиться, председательница этого общества сама заплатила. Очень душевная женщина и лицо чисто русское, широкое, глаза живые, ясные. Симпатизировала ему. Но и он, и эта женщина понимали, не время и не место. Надо было Лизу спасать. Обо всем этом думал, понимал, что все отняла эта болезнь Лизы, жалел себя, даже думал о том – какое счастье и в то же время несчастье этот брак, за пять лет любви такая расплата, и за что же такая напасть – не рожденная девочка, погубившая ее. В ушах стоит голос главврача: «Зачем вы это затеяли! Это самоубийство! Вас же предупреждали! И вот, как следствие – инсульт!» Конечно, в первую очередь сам виноват…

Так думал, а когда заснул под утро, все предстало во сне совершенно в других – ярких красках, сон был цветной, и все в этом сне были веселые и молодые, и Лиза плясала твист, с упоением, радостно взмахивая руками, а потом упала в его объятия и зашептала: давай уйдем, давай уйдем, в ботанический сад… И он согласился, конечно, в ботанический сад – там так хорошо, там расцвела магнолия. Только там еще сыро. Ничего, сказала Лиза, возьмем одеяло. Но оказалось, что ботанический сад закрыт, а ограда высокая, и они никак не могут перелезть через эту ограду. Он заплакал, нисколько не стыдясь своих слез. В жизни никогда не плакал. А тут никак не мог сдержаться. Отворачивался, чтобы Лиза не увидала его слез. А Лиза стала успокаивать его, гладить по щеке и сказала: ничего страшного – все поправимо, мы поплывем ко мне, в мой дом. А разве у тебя есть свой дом, удивился Ефим. Мой дом на острове, неужели ты не догадался, я уже давно живу на острове в райском саду. Но меня могут туда не пустить, опечалился Ефим. Я дам тебе яблоко, сказала Лиза, бежим к твоей лодке. И они побежали, как дети, взявшись за руки, и его поначалу испугало то, что руки у Лизы были совсем холодные, а потом еще больший испуг охватил его, когда он увидел, что на дворе валяются исковерканные обечайки. Они были сплюснуты, как часы на картине Дали. И он проснулся в холодном поту, задыхаясь от нехватки воздуха, и долго сидел на кровати, ожидая пока успокоится сердце. А потом босиком прошел во двор – лодка стояла на месте, в темноте она напоминала большую черепаху, и показалось, что вот-вот шевельнет скрытыми под панцирем лапками и поползет к морю. Подожди, сказал он ей мысленно, близок день спуска на воду, совсем близок…

Начавшийся день, как и утренний сон, выдался беспокойным. Ефим многого не знал, но какое-то предчувствие томило его. Хотя он и не знал, что еще неделю назад на заседании общественной палаты выявляли подозрительных и неблагонадежных – и кроме того, всех тех, кто хотел достичь острова. В ряды подозрительных записали и Ефима. Решали – куда смутьянов выслать на время работы комиссии. Предложил правитель – на пароход. И одобрили решение правителя, никто не возражал. Полагали, что будет специальный пароход для инакомыслящих, который отойдет от причала и станет на якоре так, чтобы его не было видно из города. Общественная палата, созданная в пору либеральных реформ и предназначенная отстаивать свободу и защищать права граждан, постепенно превратилась в некий цензурный комитет, который под видом защиты граждан и борьбы с экстремизмом вводил все новые и новые ограничения. Как-то, в городском архиве Михаил-пустынник пошутил, что недалеко то время, когда общественная палата введет высшую меру социальной защиты, форму, бытовавшую в прошлом веке и значительно проредившую генофонд. После такой шутки Михаила изгнали из архива и лишили допуска к секретным фондам, и только благодаря многочисленным прошениям генерала Гароева, восстановили. Генерал же сказал Ефиму, что в последний раз заступается за этого безумца, норовящего мочиться против ветра. Ефиму пришлось объяснить генералу, что это, возможно, его, Ефима, родной сын. Выслушав это объяснение, генерал расхохотался и сказал: «Не исключено. Как говорил мой ротный – встретил мальчика или девочку – погладь по головке и скажи ласковое слово – велика вероятность того, что это твои выблядки!»

От Миши своего, посоветовал генерал, держись все же на расстоянии. Он завзятый англоман и либерал! А если по-русски – то типичный юродивый! И еще напомнил – ты уроки милицейские не забыл? Это о том давнем случае, когда запугать Ефима хотели.

Расстояния не получалось. Их с Михаилом тянуло друг к другу. Ненависть и обиды смешивались с родственными чувствами, а со стороны Ефима даже с любовью, которой протестант и баламут, пожалуй, не заслуживал. Они не понимали друг друга. Был Михаил из нового молодого поколения, которому судоверфь казалась анахронизмом. Какие-то секретные подлодки. Кому они были нужны! – возмущался новоявленный сын. – Лучше бы делали холодильники и стиральные машины или что-нибудь другое полезное для народа! А то всю жизнь работать на войну, очуметь можно! Любая война – это убийство себе подобных.

Ефим возражал ему: если не имеешь средств защиты, то не сможешь остановить войну. Должна быть такая оборона, чтобы на тебя не решались напасть! Не обязательно убивать себе подобных! Надо уметь выстроить защиту и показать миру, что на нас нападать себе дороже! Михаил не принимал никаких доводов, продолжал своё:

– И даже тот, кто впрямую не убивает, а изобретает или изготавливает средства убийства, косвенно участвует в бойне. В мирное время работать на войну постыдно! Та лодка, которая погибла, тоже здесь строилась. Восемьдесят жизней на дне! А скольких погубила радиация! Об этом вы все молчите! Страх у вас в генах живет!

Он знал, как поддеть Ефима, задевал самые больные места. Вот уж, прав Гароев, это и впрямь настоящий юродивый. Правду все норовит высказать. Добро бы только ему, Ефиму, а то ведь и на своей работе, и в пикетах своих выкрикивает это. Хочет быть на юру, на самом бойком месте. Разве можно говорить вслух о радиации. Это был главный секрет – прорыв в контуре первого реактора. Могут и упрятать за такие речи. Ведь у всех, кто был причастен к установке первого реактора, брали расписки о том, что никогда и нигде не скажут об этом происшествии. Угрожали, если проболтаетесь – вам конец. Одного такого болтуна отправили в мордовские лагеря. Все знали и молчали, на западе корреспонденты подряд писали об этом…Но мало ли что можно написать – а где доказательства? Вот и гибель подлодки хотели раздуть, но тоже во время пресекли все разговоры. Про гибель лодки нигде не писали, хотя и это невозможно было от жителей города скрыть. Правда, это уже ушло в очень далекое прошлое, многое из этого прошлого лучше не хранить в памяти. Михаил знал обо всем, недаром успел поработать в секретном архиве, и доказательства у него были. Просил его Ефим – никому ни слова, если тебе дорога жизнь. В ответ обычные усмешки. И мало усмешек, так еще и выпады:

– Сколько же можно молчать! Империя рухнула от этой лжи! Вот оно, ваше поколение – все промолчали, все ждали, что за вас кто-то другой скажет. Недаром говорится, опасайтесь не врагов, бойтесь равнодушных! Отсидеться в кустах хотели!

Оскорблять Михаил умел. И получалось, что он, Ефим, во всем виновен. И даже в том, что атомные подводные лодки верфь строила. Я в том почти не участвовал, объяснял Михаилу, но тот слышал только самого себя. И ведь прав был во многом. Да, не строил атомных лодок, но не потому, что не желал или протестовал, всегда понимал – необходимо стране новое вооружение для своей защиты, просто строительство прекратилось. Но атомные установки продолжали ремонтировать. Это Михаил тоже знал. И это его больше всего возмущало.

– Атомная энергия нас всех погубит. Европа отказалась от атомных электростанций, а мы строим! И все молчат. Япония и Чернобыль ничему не научили! – почти выкрикивал Михаил. Ефим смотрел на него и пытался разгадать – это гнев истинный или показной. Слова…Слова… Что ж, пусть поборется, пусть увлечет тех, кто услышит его. А если по большому счету, не будет у нас сдерживающей силы, не будет атомных подлодок и атомных бомб, какой-нибудь новоявленный фюрер вооружится такой бомбой и весь мир повергнет в пучину войн. Когда говорил об этом, Михаил и слушать не хотел, какой фюрер, где ему взяться! Отвечал ему – ну Северная Корея, к примеру. Этот карлик! – возражал Михаил. – Пыжатся только!

Можно было бы и не спорить с ним, а просто спокойно отойти. Забыть о его существовании. И все же это был родной человек, которого оставить было невозможно, и который хоть и витийствовал и обличал, но и тянулся к отцу. Как-то в порыве откровения он даже приобнял Ефима и сказал извиняющимся тоном:

– Думаете, я против всех восстаю, думаете, никого не люблю. Я добра желаю. Другой бы давно отсюда уехал. А это ведь моя родина. Я пуповиной с ней связан. И словно пожалев о временном своем смягчении, сказал уже с пафосом: но любить Родину, не значит любить Государство, а вы здесь знак равенства ставите, а Государство, поймав вас на слове, имеет каждого, как захочет.

И вот подтверждение его слов – злосчастный пароход.

Михаил тоже принес весть о том, что всех инакомыслящих вывезут из города на пароходе, он совсем недавно бросил архив и устроился котельным оператором на этот пароход и там, на его пароходе, уже готовили каюты для большого числа пассажиров. Ефим пытался его успокоить. Нельзя верить слухам. Объяснял, что знал правителя, работал вместе с ним на верфи, и хотя он здорово изменился, но на такой шаг не пойдет. Михаил бурно возмущался, как всегда, считал, что пора выходить на площадь, не на шутку был обеспокоен – полагал, что вышлют многих его друзей. И еще он узнал от своего знакомого, который заседал в общественной палате, что тень подозрений пала и на Ефима, хотя понимать, в чем суть подозрений, отказывался. В его глазах не было более законопослушного человека в городе, чем старый кораблестроитель, считавший себя его отцом.

– Послать их ко всем чертям, – продолжал с пафосом выкрикивать Михаил, – послать подальше с их палатами и комиссиями и достичь первыми острова. Вот возьму, подговорю нашу команду, и двинем. Уверен – там я соединю мыслящих людей, у которых голова не забита нелепой пропагандой. Они не будут, как наши правители, ставить свечки в церкви и ползать на коленях подле скульптур вождей-убийц. Они сумеют внятно объяснить происхождение мира и нелепость бытия в таких заброшенных городках как наш! Зачем искать третий Рим в столице. Третий Рим будет воссоздан в провинции!

Слова Михаила насторожили его. В высылку инакомыслящих он не особо верил. Другая была опасность. Он понимал, что остров всё больше привлекал не только его, Ефима, и потому надо было спешить.

Глава 5

Ночь Ефим провел беспокойно. Какое-то шестое чувство предрекало опасность, чуть ли не катастрофу. Ему снова снилась Лиза, и если обычно он радовался, когда видел ее во сне, ведь сон такое же состояние, как и явь, и еще неизвестно, где проходит подлинная и яркая наша жизнь, там или наяву. Отличие лишь в том, что во сне не волен действовать, как ты захочешь. И Лиза в этом сне уговаривала его не плыть на остров. Фимуля, шептала она, никому не дано уйти раньше времени, никому не дано изменять таблицы вечности. Про какие таблицы она говорила, он не мог понять. И только когда проснулся, вспомнил, как ходили они с Лизой на лекции знаменитого итальянского ученого, который утверждал, что есть открытые им таблицы времени и что время обратимо, но при этом, того, кто пытается нарушить его ход, оно утилизирует. Во сне же он про таблицы, конечно, вспомнить не мог, и потому ничего ей не возразил. И потом за ней погнались какие-то люди в масках, с горящими крестами в руках. Он пытался их остановить, но ничего не мог сделать. И от этого бессилия застонал и проснулся. Проснулся и долго лежал с закрытыми глазами…

Потом под душем менял воду – то горячей, то холодной взбадривал себя. Вышел к берегу моря. Все еще спало вокруг. Море было окутано туманной дымкой. Невидимые волны прибоя тихо вздыхали, словно младенец во сне. Восходящее солнце постепенно разгоняло туман и окрашивало воды розоватым цветом. Остров вдали был едва различим. Только тот мог его заметить, кто знал, что именно в этом направлении он находится. Ефим присел на скамью, была эта скамья сделана им самим из цельного ствола дуба, выдолбленная, удобная, и стояла она на взгорке. Отсюда далеко было видно окрест. И море, и уходящие вдаль узкой полоской песчаные пляжи, и мыс, выдающийся далеко в море, мыс со старинным одноглазым маяком. И все вокруг жило в согласии друг с другом. Только человек вносил в этот тихий мир смятение.

Ефим понимал, надо спешить. Надо срочно перетаскивать подводную лодку в эллинг, приготовить ее к плаванию. По-хорошему, так многое надо было бы доделать, но не до этого, погружаться и всплывать будет – и то хорошо. До острова не велико расстояние. Это вам не заграничный дальний поход…

Едва рассвело, он был уже на ногах. Надо было по рельсам стащить лодку к эллингу. Работа сразу не заладилась. Никак лебедку не мог запустить, шестерни прикипели друг к другу от долгого простоя. Любой механизм должен работать, тогда все отлаживается. Это, как и с человеком. Пока ходит, пока действует – живет. А стоит остановиться, слечь – и дни уже сочтены. Сколько уж одногодок, лишенных работы после разорения верфи, закончили свою жизнь – десятки… Сникли, слегли, задохнулись, отставленные от любимых дел…

Наконец затарахтела лебедка. Стал протягивать и крепить трос, одному без помощника было трудно. Но где возьмешь помощника. Михаила надо было позвать, да не хотелось перед ним все карты раскрывать. А лодка застыла, будто приварили ее к рельсам.

Ефим глубоко вздохнул, опустился на землю. Трава была мокрой от росы, но это его не расстраивало. Он был человек воды, рожденный под знаком Скорпиона. Вода была для него словно живое текучее существо. В ней был источник жизни, в ней была заключена еще нераскрытая информация. Эту информацию впитывало тело. Омовения. Крещения. Все это имело неразгаданный смысл. И главный источник воды – манящий простор морей. Не мыслил себя без моря. Купался с ранней весны до поздней осени. По утрам ежедневно вставал под холодный душ. Потому, наверное, не обращался к врачам. Вот только последнее время стали болеть колени, да и в руках не было уже прежней силы. Теперь, немного отдохнув, он знал, что одолеет свою подлодку, стронет с места. Он включил лебедку, навалился плечом на обшивку лодки, помогая маломощной лебедке. Навалился с одного борта. И тут подоспела ему помощь. С другой стороны, высокий человек в широкополой шляпе тоже уперся в борт. Был он явно сильнее Ефима. Лодка стронулась, заскрипела по рельсам, идущим под гору, и пошла все быстрее и быстрее, так что впору было ее не подталкивать, а сдерживать. И неожиданный помощник и Ефим одновременно отстранились от лодки, разом ахнули, узнавая друг друга, и крепко обнялись. С плеском плюхнулась лодка в воду, подняла фонтан брызг, их оросило брызгами, но они уже ничего не замечали…

Вот уж кого не ожидал встретить у своего дома Ефим, так это Далена. Бывший институтский товарищ почти не постарел, высокий, поджарый, на лице почти нет морщин, во всяком случае, в мутноватом утреннем свете они не заметны. И когда снял он свою шляпу, то Ефим увидел, что сохранил Дален прежнюю, аккуратную прическу, разделявшую волосы ровным пробором. Правда волосы эти хоть и не поредели, но стали абсолютно белыми. Одет с иголочки. В руках трость с большим резным набалдашником. Сразу видно птица высокого полета. Этакий седой барин приехал из собственного большого поместья. Ефим смущенно улыбнулся, комбинезон был в масле, а тут на Далене белый плащ, как бы не вымазался гость. Понял сразу, что Дален прибыл с той комиссией, которую так ждут и так боятся правители города, но вида не подал. Тем более, что и Дален не стал говорить о целях своего появления здесь. Он просто выражал бурно радость от встречи с однокашником. Охлопывал друга по спине, заливисто смеялся. Голос у него был прежний – звонкий голос любителя хорового пения. Везде Дален поспевал – и самбист, и каратист… Ефим никак не мог вспомнить, как назывался студенческий хор, где солировал Дален… Кажется, соколы или красные соколы, что-то в этом роде…

– Пойдем в дом, позавтракаем, да за встречу рюмку, другую, – предложил Ефим. Дален стал отнекиваться – разговор нужен мне, приду ещё, но сегодня много дел, надо везде успеть, да и здоровье уже не то…

– Не гневи небеса, я смотрю, ты хорошо сохранился, – заметил Ефим.

– Да и ты узнаваем, – сказал Дален.

– А трость почему? Для солидности? – спросил Ефим.

– Суставы в коленях поистерлись, да и для острастки, чтобы казнокрады боялись, а могу и без нее, – и в доказательство Дален отбросил трость в сторону, показывая этим еще и то, что готов помогать Ефиму в его работе.

– Поплавать решил? – спросил.

– Да вот, к рыбалке готовлюсь, – попытался он обмануть Далена.

– Ну, ты даешь, Назар, – сказал Дален, назвав Ефима прозвищем студенческих времен, – с утра подлодку, как бурлак тащишь. Это же секретная посудина, где ты ее раздобыл?

– Награда за доблестный труд, – пошутил Ефим. – Полгода без зарплаты, а потом мудрое решение – получите готовый продукт! Вот такая сказочная история! Известно ли у вас о таких причудах, знаете ли?

Дален нисколько не удивился, конечно, все знал. Если уж за что брался, то брался основательно. Последнее время его, правда, пытались отстранить от главных дел, отговаривали от поездки в моноград, но он уже втянулся во все проблемы этого края. Нашелся друг в ФСБ, тоже выпускник корабелки, документы подготовил, на всех были досье и на Ефима тоже. О том, что там понаписали, не стал говорить своему однокашнику, и словам доносчиков – ни одному не поверил, студенческое братство все-таки превыше доносов. Сказал Ефиму, что затем и приехал, чтобы возвратить к жизни моногород. Что, увы, таких городов много, порядка пятисот, достались в наследие от прошлого. Надо было предприятия рассекретить и на новые рельсы поставить. Людей работой обеспечить или переселить. Сказал, что теперь вот как нарыв эти города. Мучаемся с ними. Многое упустили наши перестройщики, – пытался объяснить и оправдаться Дален, – не готовы мы были к перестройке, свежего воздуха испугались, вот и всплыло на поверхность всякое дерьмо, и быстро они все к рукам прибрали, обанкротили и прихватизировали, а теперь приходится разгребать. Пообещал, что есть планы возродить верфь, что вновь пойдут оборонные заказы. И атомные подлодки совершенно нового поколения, нам такие и не снились. И на лодки-малютки заказы будут тоже. Стал объяснять устройство этих лодок-малюток. И оказалось, что даже Ефим не знал, что эти лодки-малютки не только для разведки морских глубин были предназначены. Был проект еще, на случай военных действий, преобразование их в лодки-смертницы.