Ночь Сварога. Княжич

А посадник так и застыл с ковшом в руках.

Стоит…

Безумными глазами смотрит на догорающего…

Поделать ничего не может.

– Болярин! Болярин! – сквозь крики и огненный рев слышит посадник и с трудом понимает, что это его зовут.

– Болярин! – подбежал к нему ратник. – Поляне с русью на штурм идут!

– Где? – спросил он, а сам от мальчонки глаз оторвать не может. – Где они?

– К переправе подходят!

И очнулся посадник от страшного сна.

– Кто живой?! – орет. – На стены! – а сам чует, как по щекам его слезы текут.

Утерся быстро, чтоб не видел никто.

Отшвырнул бесполезный ковш.

– На стены! – на бегу крикнул.

Вверх по лестнице влетел.

Дышит тяжело.

На переправу с ненавистью смотрит.

А там уже войско вражье.

– Звери, – прошептал посадник. – Звери лютые…

В третий раз махнул Асмуд своим топором. И ушла последняя стрела с огненным гостинцем.

Не выдержали канаты, что держали приспособу. Полопались. От этого подпрыгнула станина. О землю ударилась. От удара рама треснула. Так она теперь без надобности.

– Хвала тебе, Один! – крикнул ярл.

И крик этот подхватили варяги.

– Хвала тебе, Один!

А стрела перемахнула через реку, над полянским воинством пролетела и взорвалась над башнями воротными. Пролила на тесовые крыши свой огненный дождь.

Запылали башни. Пробежался алый ручеек по крыше, стек по стене на дубовые ворота. И ворота пламенем занялись…

К вечеру каган Игорь взял Малин-град.

Хозяином въехал через догорающие ворота. Остановил коня посреди площади. Сурово, как и подобает захватчику, взглянул на кучку защитников, окруженных плотным кольцом.

Не больше десятка их осталось. Обожженные. Израненные. Закопченные. Они молча ждали своей участи.

– Кто тут за старшего у вас? – спросил каган.

– Я, – ответил замазанный сажей не старый еще человек с выбитым правым глазом, опаленной бородой и надорванным ухом, и сделал шаг вперед, придерживая перебитую руку. – Посадник я малинский.

– Если хочешь жить, целуй стремя и на верность присягу давай, – сказал Игорь.

– Я уже один раз стремя целовал, – ответил посадник, – князю моему, Малу Древлянскому. И по сто раз присягать не приучен.

– Смелый, – усмехнулся Игорь. – И как же звать тебя?

– Нет у меня больше имени. Вместе с ним, – показал он на сгоревшие останки мальчишки, что все еще лежали на стогне, – вы мое имя сожгли.

– Как же ты без имени в Сваргу пойдешь? – удивился каган.

– Ничего. Там Даждьбог своих от чужих отличит.

Спустился с коня каган киевский, подошел к пленникам. Оглядел.

Два ратника молодых, почти мальчики. Смотрят зверенышами затравленными.

Девчушка к материнскому подолу прижалась. Разорван у матери подол почти до пупа. Видно, потешились с ней воины. И девчонку в покое не оставили. Трясет ее мелкой дрожью. В коленки материнские лицо спрятала.

Баба дородная. Волосы у нее на голове почти совсем выгорели. Лысая стоит. Глаза потупила.

Мужичек огнищанин, рожа от побоев распухла, а из-под синюшных мешков колючкой взгляд ненавидящий.

Рядом кто-то сильно обгоревший лежит, и не разберешь то ли мужик, то ли баба. Сплошной ожог сукровицей сячится. Стонет тихонько, но жив еще. Или жива?

Наконец, к посаднику подошел. Посмотрел ему в уцелевший глаз. И что-то увидел там такое, от чего передернуло его.

Отвернулся каган.

Отошел прочь. Асмуда подозвал:

– Что с ними делать будем? – спросил.

– Под нож всех, – ответил старый варяг.

– И баб тоже?

– Всех, – уверенно сказал Асмуд. – Это для других острасткой будет.

– Ну, как знаешь, – кивнул каган.