Ночь Сварога. Княжич

– Вы, – говорит, – не Даждьбоговы внуки, а Маренины дети. И не совестно вам?

А на нас словно смехун напал. Ржем, как кони, и остановиться не можем.

А тут еще другая напасть приключилась.

Сквозь смех вижу, как Ратибор маленький к нам от Святища спускается. Спешит. Кричит что-то. Да, видно, не углядел за тропинкой. Споткнулся. Кубарем покатился. Рубаху о гранит продрал. Плечо – до крови. Тут уж не до смеху нам стало. Подбежали мы к нему, а он навзрыд плачет. Аж заходится.

Белорев про недавнее купание забыл. Подлетел к нему, на руки поднял. На рану дует.

– Княжич, тащи сумку мою.

Я сумку притащил. Знахарь из нее лист подорожника достал. Пошептал над ним что-то, да к царапине приложил.

– Тише, тише, – приговаривает. – Сейчас боль отпустит. Ты успокойся.

Ратибор и впрямь успокаиваться начал.

– Вы сидите тут, – сквозь слезы причитать стал, – а там ятвиги всполошились.

Мы и про рыбу, и про крючки новые позабыли. К Коростеню рванули. А там, на стогне, уже народ собирается. Шумит. Ятвигов ругает. Говорят, будто вырвался от них израненный ратник. Еле добрался до древлянской заставы граничной. И перед смертью успел передать слова от ятвигов: не хотим, де, ругу давать Древлянскому столу. А еще сказал, что перебили те малую дружину, городище спалили, а со Славуты-посадника, живого, кожу сняли. Видно, забыли, как три лета назад отцу в ноги кланялись, чтоб он их от мазовщан оборонил. Пошумели и решили, что нельзя такое без ответа оставлять.

Ничего не сделать. Пришлось отцу большую дружину собирать. Идти к ятвигам Правь наводить. Мать меня отпускать не хотела. Говорила, мол, мал еще. А отец только посмеялся. Я, говорит, тоже Мал, да только мал Малу рознь.[2 - Игра слов. Князя Древлянского, отца Добрыни, звали Малом.] С тобой Малуша останется, а старшего я все же с собой возьму. Пора уже.

Тут и я слово вставил:

– Пойду я, мама. Отец в моих летах с дедом Нискиней был, и вместе от Полян отбились.

А мама обняла меня, прижала крепко, как маленького, и сказала:

– Что тут поделаешь. Иди.

И я пошел. И Славдю с Гридей тоже взяли. А Ратибора оставили. Вот тот уж точно был маловат.

Приставили нас к лучникам. Под начало старого отцова болярина Побора. Мы были счастливы. Облачились в кованые шишаки, наручи и нагрудники из толстой воловьей кожи. Получили по полному боевых каленых стрел колчану. Оружейник княжий Жирот подогнал подшеломники по нашим головам.

– Это чтобы шишаки на ушах не болтались.

А заодно обновил и усилил наши луки. Костяные пластины на их плечи наложил. Так, что теперь они на шестьдесят шагов стрелу слали.

– Почти как настоящие. Боевые, – довольный работой, хмыкнул Жирот, да еще нам по ножу выдал.

Мы ножи нацепили. На конюшню заскочили. Уздечки у конюших взяли, и вон из града.

Узда плетеная на плече. Тяжелый боевой нож в деревянных ножнах на поясе. Ножны приятно стукают по коленке. А меня гордость распирает.

Гридя от меня по правую руку, Славдя по левую. Идем по Коростеню, а народ нам вслед улыбается.

С высоко поднятыми головами прошли мы через стогнь[3 - Стогнь – площадь перед княжеским теремом-детинцем. Здесь собирались жители города на Вече.].

– Эй, люди, смотрите, какие вои[4 - Вой – воин, ратник.] у нас объявились, – стражник у ворот рассмеялся при виде нашей ватаги. – Ну, теперь ятвигам несдобровать. И куда ты со своей дружиной, княжич?

– За конями мы, – отвечаю, – на дальний луг. А то как же мы без коней в поход пойдем?

– И то верно, – смеется стражник и дорогу нам уступает.

А мы за ворота вышли и припустили…

Добежали до луга, в духмяную траву кутырнулись…

Лежу. Надышаться не могу. Руки раскинул. В небо смотрю. А по небу облака катятся…

Сердце ухает. Вот-вот из груди выпрыгнет…

Кузнечики стрекот подняли. Радуются, что Даждьбоже ненастье разогнал.

Где-то недалече кукушка заухала…

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? – это Славдя голос подал, отдышался видать.

А кукушка на пол-куке поперхнулась. То ли спугнул кто, то ли Славдина вопроса не расслышала.

– Ух, и покажем мы этим ятвигам, – Гридя на ноги первым вскочил. – Ишь, придумали – с живых людей кожу драть! – и кулаком погрозил.

– Дядька Славута хорошим был, – сказал я. – По прошлой весне свистки из ветловых веток нам делал.

– А теперь уж, наверное, в Сварге с пращурами пирует, – вздохнул Славдя.

– Ну, и чего развалились? – это уж Грядя на нас. – Вон глядите, наволочь наползает. Как бы опять дождь не пошел…

Коней своих мы быстро отыскали. Они у опушки паслись. И мой Гнедко, точно почуяв скорую дорогу, нетерпеливо фыркнул, когда я снимал с него путы и прилаживал узду.

– Зря ты, Добря, Гнедка в поход берешь, – сказал Гридя.

– Это еще почему?

– Так ведь он у тебя на ровном месте спотыкается, – и рассмеялся обидно.

– Это твой Каурый до ятвигского удела не дотянет, – огрызнулся я. – Копыта отбросит, придется тебе пехом топать.

– А ты не задирай, – на этот раз обиделся Гридя. – Славдя, рассуди. Чей конь справнее?

– Да ну вас, – махнул рукой Славдя.

– Ладно, – Гридя ласково похлопал своего коня по шее и через миг уже сидел верхом. – Во-о-он до той сосны, – показал он рукой. – Кто быстрей, тот и смелый. Идет?

– Что на кон ставишь? – усмехнулся я, садясь на Гнедко.

– Два пинка по заднице, – поправил он свой нож, чтоб не мешался, и добавил: