Закон подлецов

Через несколько месяцев, после того как их определили в СИЗО, Матрена узнала, что сын умер. Свет для матери погас. Она, и без того неразговорчивая, вовсе замкнулась, бывало, за день-два и слова от нее не услышишь. Дежурить ее ставили только в силу распорядка. Матрена не мыла, а так, тряпкой грязь растирала, потом все равно за ней все перемывать приходилось. В тот день, когда Сыркина вернулась в камеру после приговора суда, она, так же молча, как делала все остальное, стал собирать свои нехитрые пожитки. И только на повторный вопрос Василисы: «Сколько тебе дали?» – равнодушно, как будто речь и не о ней вовсе шла, произнесла:

– Двенадцать.

Девчонки охнули, пытались растормошить Матрену, выспросить, за что же так строго, сочувствие проявить, но она разговора не поддержала, на охи-вздохи не реагировала. Так и ушла молча, даже не попрощавшись.

***

Василиса Дунаева, Васька, как все здесь ее звали, была смотрящей правильной. Без нужды не орала, рукам волю не давала, но и порядок поддерживала твердой рукой. «Семейничала» она с двумя сокамерницами – Надькой-цыганкой и светловолосой, с огромными синими глазами Лидой. Когда появилась Саша, Васька позвала ее в свою «семью» без колебаний. Еще в ИВС-«иваси» пришлась ей по душе эта хрупкая девчонка – своим открытым взглядом, лучистой улыбкой, и даже тем, что боль свою напоказ не выставляла. И хотя была она, по Васькиным критериям, «домашним тепличным растением», чувствовался в ней характер, твердый и независимый. Ну, а когда Василиса узнала, что у Александры трое детей, то изумления своего скрыть была не в силах.

– Сроду бы не подумала! – восклицала она. – Да в тебе весу-то – чуть, и как же ты, троих родивши, такую фигурку сохранила?

Саша в ответ лишь улыбалась. Когда ей принесли первую передачу, она без колебания открыла пакеты и все содержимое выложила на стол. И когда на ее счет положили деньги, чтобы могла она пользоваться «ларьком», так по старинке называли продуктовый интернет-магазин, в котором делали покупки заключенные, то и продукты, на них купленные, справедливо делились на всех.

В камере был телевизор. Старенький, всего две программы, но все же – какое-никакое окно в мир. Смотрели в основном фильмы. Вечера коротали за чаем и разговорами. И вскоре Саша уже знала невеселую историю каждой из обитательниц, особенно своих, «семейных». Частенько угощали они и незлобивую, хохотавшую по поводу и без повода Аленку-клюкву – она сама так представлялась всем, утверждая, что нет для нее лучше лакомства, чем клюква. Аленка бродяжничала чуть не с детства. Семья на нее давно рукой махнула и передач ей ждать было неоткуда…

Больше других жалела ее Надька-цыганка: в обиду не давала, подкармливала по возможности.

***

…Надя Скворцова родилась в семье оседлых цыган, училась в обычной школе, где в художественной самодеятельности была первым человеком. Учиться она не любила, а любила петь, плясать и кружить парням головы. Родители, глядя на дочь, только вздыхали, да говорили меж собой, что надо ее, как только школу закончит, замуж выдать за хорошего человека, иначе пропадет девка.

Но у Надежды были совсем другие планы, и обременять себя семьей, то бишь, в ее понимании, орущими младенцами, кастрюлями, да сковородками, она не собиралась. В обозримом будущем – точно. Закончив школу, подалась в Москву, да не куда-нибудь, а прямиком с вокзала, благо от Белорусского пешком можно было добраться, в главный цыганский театр – «Ромэн». Разговор с обычным режиссером или даже директором ее не устраивал никоим образом, она добивалась встречи непременно с самим Николаем Сличенко. Атмосфера в цыганском театре царит весьма дружелюбная, молодой периферийной нахалке пытались объяснить, что Сеич ( так все, без исключения, в «Ромэне» называли Сличенко, сократив его отчество «Алексеевич») слишком занят и всех желающих цыган прослушать просто не в состоянии. Надька стояла на своем. Чем бы это закончилось, неизвестно, если бы ее перепалку с одним из режиссеров не услышала жена Николая Алексеевича Тамилла – даже в свои весьма уже немолодые годы хотя теперь уже и седовласая, но все равно – красавица. Чем-то настырная девчонка ей, видать, приглянулась, Тамилла Суджаевна взяла ее за руку и повела к лестнице на второй этаж. Той самой лестнице, куда ей каждый день преграждал путь суровый молчаливый охранник. Они вошли в довольно тесный, но очень уютный кабинет, где за небольшим роялем, что-то наигрывая и негромко напевая, сидел тот, кто цыганской песней прославил свой народ на весь мир – Николай Алексеевич Сличенко, народный артист Советского Союза, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, депутат и прочая, и прочая, и прочая. Никогда и ни в чем не перечивший своей с юных лет обожаемой Тамилле, он прослушал Надежду, посмотрел, как она двигается, танцует. Вернее, слушали и смотрели они оба. А когда прослушивание закончилось, вежливо прикоснулись ладошкой к ладошке, и не более, переглянулись меж собой, и Сличенко огласил довольно неприятный для Надежды вердикт:

– Ты – девушка не без способностей, но не актриса, – и смягчил: – Пока еще не актриса. Нужно учиться вокалу, танцу, еще много и много нужно учиться. Подумай над моими словами, и если поймешь их правильно, то займись собой и через годик-другой приходи.

Она чуть не расплакалась от этих слов, но сдержалась и даже улыбнулась, едва слышно проговорив «спасибо». А потом, сама не понимая, зачем ей это, попросила: «А можно мне с вами, Николай Алексеевич, сфотографироваться?» Сличенко улыбнулся, положил ей руку на плечо, и так, почти в обнимку, они сфотографировались на фоне кабинетного рояля.

Учиться, как уже было сказано, Надька не любила, но будучи человеком восприимчивым, потолкавшись в театре, кое-что для себя уразумела. Собрав вокруг себя группу цыганской молодежи, таких же, как сама, любящих песни и пляски бездельников, она создала группу с пышным и претенциозным названием «Гилля Ромэн». «Гилля» в переводе с цыганского означает «филиал». Вот так, не больше и не меньше. И псевдоним она себе взяла не какой-нибудь, а присвоила, без всяких угрызений совести, фамилию самой знаменитой цыганской актрисы. На их первой, в плохонькой сельской типографии изготовленной афише в самом центре красовались «Надя Жемчужная и Николай Сличенко».

Бродячая труппа исколесила всю страну. В большие города они не совались – избалованная столичными, а то и зарубежными гастролями публика их не жаловала. А вот в захолустье почти аншлаги были им обеспечены. Людская молва распространяется быстрее ветра, и цыгане на концерты «Гилля Ромэн» ходить перестали, таких в каждом таборе было двенадцать на дюжину. Но не перевелись еще среди русского народа любители протяжной цыганской песни и зажигательного, то плавного, то стремительного, танца. Ну а уже если во время их гастролей случалась где-то свадьба, то звали их непременно.

Выходя на сцену, «Надя Жемчужная» неизменно обращалась к зрителям:

– Великий цыганский певец Николай Сличенко давно мечтал побывать в вашем городе. Но плотный театральный график вносит всякий раз свои коррективы в расписание гастролей. И вот сейчас, по личному поручению Николая Алексеевича Сличенко, к вам приехала разъездная группа нашего театра «Ромэн», – в этом месте она делала паузу, давая возможность аплодировать ей и выходящим при этих словах на сцену «актерам».

Состав группы с момента ее создания почти не менялся. Вот только главного своего гитариста они потеряли. Обрюхатив Надьку, он кромешной ночкой двинул подальше от любимой. По слухам, добрался до Молдавии, а потом и в Румынию сумел пробраться, где его следы и затерялись.

Год она прожила дома у родителей, смиренная и покладистая. Отец с матерью на дочку нарадоваться не могли, во внуке души не чаяли. Когда Коленьке исполнился год, Надежда, обновив свою группу парочкой «молодых талантов», снова отправилась в путь. И вновь замелькали города и села. Теперь, выходя на сцену, Надька свою вступительную тираду заканчивала так: «Я даже своего сыночка, который ждет – не дождется меня с гастролей, назвала Коленькой в честь Николая Алексеевича Сличенко», – и она опускала глаза долу, словно устыдившись этой своей невольной и внезапной откровенности.

Зарабатывали халтурщики не ахти – их концерты и посещали потому, что билеты копейки стоили. Но на хлеб и дешевое вино хватало. А вот с музыкальными инструментами была просто беда. Старые уже никуда не годились, на новые просто не было денег.

В одном из крупных сел Брянщины, где они выступали, увидели в одном из помещений, то ли гримерке, то ли подсобке, сложенные в угол почти что новенькие гитары и клавишную установку. Соблазн был слишком велик. Решив, что «ноги делать» нужно сразу, «на дело» пошли цыганским скопом, чтобы забрать все инструменты разом. А тут еще и несказанное «везение» – огромный амбарный замок не закрытым оказался, а лишь болтался на дверной дужке. Им бы призадуматься, откуда такая беспечность, но не до того было.

Да все бы, может, и обошлось, не случись темной ночкой в подсобке двух молодых влюбленных, которые уединились здесь по причине строгих родителей. Молодые влюбленные, поняв, что происходит, геройства проявлять не стали, а, выскользнув из помещения, замок замкнули.

Так «Гилля Ромэн» почти в полном составе оказался за решеткой. Только руководителя группы Надежды Скворцовой в ту злополучную ночь с ними не было.

Впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Влюбилась страстно, самозабвенно, до головокружения и потери рассудка.

На «Цыганскую горку» их пригласили накануне. Местные цыгане, обосновавшиеся здесь лет десять назад, отмечали какое-то торжество, вот и позвали попеть-поплясать заезжих артистов. Попели, поплясали и уехали, Надежде предложили погостить денек-другой. Но она бы, наверное, и без приглашения никуда не уехала. Когда цыганский барон Константин начинал говорить, у нее сладко кружилась голова, а если смотрел на нее своими агатовыми глазами, то земля плавно уходила из-под ног. Как же он хорош был собой! Высоченного, метр девяносто, роста, иссиня-черные кудри спадали до самых плеч. И одет, как и подобает барону, в белоснежный костюм, черную шелковую рубашку. Поговаривали, что Константин Зубков – цыганский барон уже чуть ли не в десятом поколении. Когда-то он учился в МГУ, какое-то время работал в театре «Ромэн», но дела цыганского табора требовали его присутствия, и Константин Васильевич правил своими собратьями мудро и справедливо. К пятидесяти пяти годам он успел овдоветь, взгляд молодой цыганки, приехавшей в гости, истолковал верно, потому и предложил ей остаться, погостить. Утром пригласил поехать в город, усадил в автомобильный раритет – черную «Чайку», по дороге хвастливо рассказывал, что на этой машине ездил когда-то сам Андропов. Надя слушала плохо, ей было все равно, что он говорит – лишь бы быть рядом.

Женой, по самым требовательным цыганским меркам, она была идеальной – верной, преданной, умеющей не просто слушать и слышать, но и понимать каждое произнесенное мужем слово. И барон Константин ни разу не пожалел о том, что из множества претенденток на его благосклонность и семейное ложе предпочел эту приезжую. Их семейная идиллия продолжалась три года.

На выходные приехали к цыганам городские. Привезли с собой много вина, кричали, что душа требует песен и безумства. Безумствовали всю ночь. На рассвете Надю разбудил чей-то истошный крик. Толком не проснувшись, она выскочила во двор и увидела окровавленного мужчину. Рядом, бледный, как мел, стоял Константин. На земле валялся нож. Надежда, неосознанно, нож подняла. Через несколько минут кем-то вызванная приехала «скорая помощь». Врач, осмотрев раненого, подошел к барону, которого хорошо знал.

– Рана пустяковая, так, не рана даже, а царапина. Но сообщить в полицию я обязан, ты уж не обессудь, Васильич.

Константин достал из кармана пачку денег. Доктор отрицательно покачал головой:

– И не проси, не могу. Имей ввиду, гнилого мужика ты подрезал, он не угомонится…

Едва уехала «скорая», Надежда стала собираться. Уложила в сумку бельишко, кое-что из еды, бутылку воды.

– Куда это ты собралась? – спросил муж.

– В полицию, – буднично, будто в магазин отправлялась, ответила жена. – Сдаваться.

В полиции она заявила, что приезжий напился, стал к ней приставать, она его ножом и пырнула. Теперь, мол, раскаивается, что человека порезала. Вот и пришла с повинной. Лейтенант ее показания исправно записывал. Ему было наплевать, что там, у этих цыган, произошло на самом деле. Главное, что дело раскрыто.

Так Надька-цыганка оказалась в Макарьевском СИЗО. Рассказывать эту историю она не очень-то любила, и когда ее спрашивали, почему она так поступила, отвечала хмуро и неохотно: «Я его жена,»

***

История четвертой «семейницы» Лиды Мухиной была далеко не такой романтичной, как «цыганская повесть». В своем родном Новосибирске, где работала Лида парикмахером, познакомилась она ни с кем-нибудь, а с арабским шейхом. Шейх зашел постричься, поинтересовался, может ли его Лида побрить, и, побрившись, заявил, что будет теперь приходить к ней дважды в день – у них, мол, у арабов, уж больной быстро щетина отрастает. Шейх сдержал обещание и вечером явился вновь – с огромным букетом цветов.

По-русски Махмуд говорил с сильным акцентом, но это было так необычно. Через неделю преподнес девушке золотое кольцо и цепочку. Объяснил, что у них, у арабов, дарить ювелирные изделия в коробочках считается дурным тоном, поэтому принес завернутыми в обычную бумагу. Однажды пришел на свидание весь в синяках и ссадинах, сказал, что его забрали в полицейский участок, там жестоко избили и приказали в двадцать четыре часа покинуть город.

– Куда ж ты теперь? – спросила Лида.

– Почему «ты», а не «мы»? Ты разве со мной не поедешь? – на глазах Махмуда выступили неподдельные слезы.

– Хоть на край света, – прошептала влюбленная девушка.

– На край не надо, в Москву поеду, там земляки помогут устроиться. Сниму квартиру и сразу сообщу тебе адрес. Собирайся пока, и можешь увольняться из своей парикмахерской.

Ее отговаривали родственники и друзья, отец пригрозил, что откажется от нее, что ее Махмуд никакой не шейх, а бандит с большой дороги и только слепой может этого не видеть. Но она и впрямь была ослеплена, как бывают ослеплены все влюбленные. Да и кто осудит девушку, к которой пришло первое большое чувство?

Махмуд не обманул, позвонил уже на третий день, назвал адрес съемной квартиры, сказал, что очень занят, встретить не может, и попросил добраться от аэропорта самой. Двухкомнатная уютная квартира находилась в одном из домов-новостроек на юго-западе Москвы. Дверь ей открыл незнакомый бородатый мужчина в черной тюбетейке на давно не стриженой кудлатой голове, ни о чем не спрашивая, буркнул «входи». Она поставила чемодан, вошла в комнату. Вокруг стола сидели четверо мужчин, в том числе и Махмуд, играли в карты. На столе стояли полная окурков пепельница, коньячная бутылка, стаканы, валялись смятые деньги. «Шейх», не поднимаясь из-за стола и не отрывая глаз от карт, махнул куда-то в сторону рукой:

– Там спальня, иди, устраивайся, потом пожрать что-нибудь приготовь, – в его голосе явно звучали повелительные нотки хозяина.

В спальне стояла роскошная огромная кровать, в стену был встроен вместительный зеркальный шкаф. Но постельное белье было несвежим, а на кухне грязь царила невообразимая, в раковине горой высилась немытая посуда. Все перемыв и обнаружив в холодильнике кое-какие продукты, принялась готовить ужин. «Сколько ты еще будешь возиться?», – недовольно проворчал появившийся на кухне Махмуд. Потом соизволил подойти к ней, обнял, начал целовать. Возбудившись, он овладел ею прямо на кухне. Кажется, туда в тот момент даже кто-то из мужчин заглянул, потом из комнаты раздался гомерический хохот.

– В комнату больше не заходи, особенно в таком виде, – предупредил Махмуд. И чтоб я этой бл…ской юбки на тебе больше не видел, – забрав сковороду с едой, он удалился.

Чем любимый занимался, было ей неведомо. Иногда на несколько дней исчезал без предупреждения, потом, не снисходя до объяснений, появлялся. Денег в доме было всегда полно. Поначалу он дарил Лиде дорогие подарки. Однажды позвонил по мобильному и велел срочно спуститься вниз. У подъезда стояла, переливаясь золотистым цветом, спортивная «тойота». Наслаждаясь произведенным эффектом, протянул ключи и коротко произнес: «Твоя».

Водить машину Лида выучилась еще в школе: у них был кружок автодела, и занятия вел, весь искалеченный, бывший автогонщик. Но о такой машине она и мечтать не смела. На следующий день, хотя особой нужды в э том не было, Лида объехала несколько магазинов, побывала на Рублевском рынке, накупила деликатесов, красиво сервировала стол к ужину. А ночью машина исчезла. Лида была безутешна, проревела с самого утра, как только обнаружила пропажу, до вечера. Пока не позвонил Махмуд и не вручил ей возле подъезда ключи от «мазды». Она не задумывалась, откуда у него столько денег, почему с такой легкость меняет машины. Прожив до двадцати пяти лет в семье, где хозяйство вели расчетливо, от получки до получки, она просто наслаждалась этим праздником жизни и возможностью бездумно тратить деньги.