Заметки на полях

Да, и важно сказать, что это в пересказе суть книги звучит банально и просто. В самом тексте нет такого лобового изложения авторских мыслей, а есть система символов и образов, причём весьма удачных и запоминающихся. Особенно хорош образ маленьких статуэток – детей, похожих на ангелочков. Когда-то их наштамповали в огромных количествах, так что их даже использовали как амортизирующий материал при транспортировке хрупких грузов. И эти статуэтки есть во всех антикварных магазинах, продаются они очень дёшево, потому что все они битые, нет почти ни одной целой такой скульптуры. Получается такая сложная метафора. То, что когда-то было обычной общеупотребимой вещью, спустя сколько-то лет, чудом дойдя до потомков, автоматически превращается в особый предмет. Связанный с ностальгией, памятью, предками… Да ещё вдобавок то, что было штамповкой, стандартным изделием, становится чем-то единичным, непохожим на другие предметы, вышедшие из той же мастерской. Время делает одинаковые изначально предметы разными. И делает это разными способами: посредством повреждений, увечий, порчи. «Мы все потеряли что-то на этой безумной войне//Кстати, а где твои крылья…» (скульптурные детишки очень похожи на маленьких ангелочков, только без крыльев, падших ангелочков). Либо наоборот добавлением к предмету каких-то новых смыслов: а вот с этой игрушкой играла в детстве принцесса такая-то, а вот этим пером писал Тютчев и всё такое. Ну и, конечно, то, что артефакты прошлого приходят к нам исключительно в изменённом виде, а для того, чтобы отыскать в них изначальное, аутентичное, надо проделать некоторую работу. Только вот сама эта проведённая работа становится новым добавлением смысле для того, кто проводил работу, и та самая аутентичность всё равно не может быть аутентичностью-в-себе, а только аутентичностью-для-нас.

И наконец, героиня ещё и разбивает случайно такую фигурку, добавляет ещё одну потерю и к своему личному списку потерь, и к списку потерь всей цивилизации. Этот мотив «двойной потери» памяти проходит через всю книгу. Героиня мучительно восстанавливает какие-то события из истории своей семьи, воссоздаёт психологический портрет кого-нибудь из своих предков, тщательно подбирает фон – событийный, предметный, культурный. А потом в какой-то момент понимает, что выходит что-то до ужаса фальшивое: несколько манекенов на фоне реконструированных декораций играют бездарную и бессмысленную пьесу. И героиня отказывается от этой попытки восстановить память и пытается взяться за другую историю, других людей, другой исторический фон… с тем же результатом. И самое, пожалуй, тягостное в этих попытках (помимо априорной неосуществимости) – то, что героиня книги делает действительно очень тщательную, выверенную, качественную работу. Поневоле задумываешься: если уж с таким серьёзным подходом ничего не получается, может, лучше вообще в это дело не лезть.

После прочтения книги мне даже на какое-то мгновение подумалось, что она вполне могла бы окончательно закрыть всю эту столь популярную тему исторической памяти, отображения истории одной отдельно взятой страны или там всей Европы через историю отдельно взятой семьи. Потому что действительно уже несколько успело поднадоесть, уже даже сам маэстро Пелевин не выдержал и вдоволь поиздевался над штампами этого жанра в «Лампе Мафусаила» (кстати, очень забавно в прошлогоднем коротком списке «Большой книги» встретились пародия – «Лампа Мафусаила» и объект пародии – «Неизвестность» Слаповского).

Только вот я прекрасно понимаю, что никуда этот жанр поисков уходящего времени не денется. Потому что всегда будут люди, испытывающие тягу (на грани болезненности) к раскапыванию семейного прошлого. А даже копание в узкой, частной истории неизбежно влечёт копание в прошлом страны, потому что так уж сложилось, что в России двадцатого века нет такой семьи, которую не перепахала бы тем или иным образом «большая история». А попытки целенаправленно и рационально избавиться от исторической памяти неизбежно приводят к парадоксу Герострата. «Что-что вы хотите, чтобы мы забыли? Так, помедленнее, я записываю». Поэтому такими бессмысленными оказываются все разговоры о примирении, об уходе от прошлого. Личная память неизбежно подковыривает и извлекает на свет память общественную, ну и всё пошло сначала.

Впрочем, «Память памяти» она ещё и о том, что вот ты вытащил все скелеты из всех шкафов и что ты теперь будешь делать в получившемся склепе, ну разве что сложишь кости покрасивше и будешь показывать их туристам как в Кутной Горе в Чехии. Или книжку напишешь – «Моя семья и другие скелеты», но ни то, ни другое в общем-то не решает проблем, связанных с памятью. Не получается никакого восстановления исторической справедливости (особенно в российской истории, где среди предков оказываются и те, кто пострадал от революции, и те, кто выиграл от революции, и те, кто сражался по разные фронты Гражданской, и те, кто расстреливал, и те, кого расстреливали), не получается проработки коллективных травм. Ничего не получается, кроме обломков, руин и старых фотографий. И Мария Степанова вместе со своей лирической героиней заканчивают книгу лучшим из всех возможных способов – просто прекращают рыться в семейной истории, перестают мучиться сами и мучать читателей. Хочется надеяться, что дальше лирическая героиня найдёт себе более занятие, и в следующей книге будет, например, выращивать огурцы в теплицах, это и для общества куда полезнее (кстати, на примере огурцов или, ещё лучше, капусты можно ничуть не меньше исторических и географических экскурсов совершить), и для собственного здоровья.

Хотелось бы и всему нашему обществу пожелать поменьше ковыряться в прошлом и побольше растить огурцы, но, как я уже писал выше, это из серии «вы даёте нереальные планы».

Солдат стихосложения. «Избранные стихотворения» Натальи Горбаневской

Нашёл у себя в архиве рецензию на сборник стихов Натальи Горбаневской. В упор не помню, для кого я это писал, но точно для кого-то, сам по себе я книги стихов не рецензирую, не считаю себя для этого достаточно компетентным. А тут взялся, с предсказуемым, увы, результатом. Не помню, взяли у меня этот текст для печати или нет, но вряд ли, слишком уж он длинный и невразумительный.

Но раз уж у меня есть виртуальный дневник, почему не «подшить» к нему этот текст, пусть хоть так останется. И можно сделать вид, что это черновик или там набросок статьи, а если бы я его довёл до ума – о, такая бы вещь вышла… но будем честны, такой текст исправить можно только шредером (или форматированием диска). Насколько я помню, эта рецензия и ещё несколько ей подобных окончательно убедили меня в том, что литературного критика из меня не выйдет, увы.

В издательстве Ивана Лимбаха вышла книга избранных стихотворений Натальи Евгеньевны Горбаневской – поэтессы, переводчицы и публицистки. Впрочем, Горбаневская куда более известна не своими литературными трудами, а участием в советском диссидентском движении, в особенности как одна из семи демонстрантов, вышедших на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Само это событие, ныне часто называемое «демонстрация семерых», по мере сдвигания в прошлое всё больше окутывается героическим флёром, переходит в разряд легендарных и становится своеобразной отечественной версией античного сюжета «поход семерых против Фив» – символом отчаяния и смелости, вызова судьбе при изначальной обречённости на неудачу, о которой известно всем участникам.

Точно так же и сама поэзия Натальи Горбаневской наполнена ощущением постоянной готовности поэта сделать шаг, выйти вперёд и засвидетельствовать об истине, даже если этот голос останется одиноким в общем лицемерном молчании, даже если заранее точно известно, что попытка эта ни к чему не приведёт, кроме неприятностей для того, кто вышел вперёд и возвысил свой голос. Мало того, через многие стихотворения Горбаневской проходит идея о том, что в том-то и состоит призвание поэта, смысл его жизни и служения – в том, чтобы произнести вслух то, о чём другие молчат, и своими словами разорвать паутину лжи.

Тут, впрочем, стоит заметить, что политическая и мировоззренческая позиция Горбаневской выражается отнюдь не в гневно-обличительных и саркастично-язвительных высказываниях на актуальные темы, как того ожидаешь, только начав чтение (всё-таки биография автора поневоле задаёт оптику восприятия текстов). Чем дальше погружаешься в текст, тем явственнее начинаешь понимать, что её стихи гораздо глубже сатирического обличения или примитивной насмешки, каковыми, к сожалению, зачастую переполнены стихи многих поэтов, желающих высказаться о текущем моменте. В поэзии Горбаневской проявляется намного больший масштаб вечного поэтического сражения за истину, сражения, в котором поэт по самой своей природе обречён на поражение, по той же самой природе не способен этого сражения избежать.

Уже в одном из первых стихотворений сборника (надо отдать должное составителям – подобраны и расставлены тексты очень удачно) задаётся тему предельной поэтической честности в любых обстоятельствах через образ, отсылающий к мрачной сказке Ганса-Христиана Андерсона об оловянном солдатике, претерпевшем жестокие испытания только за то, что осмелился открыто проявить свои чувства.

Как андерсовской армии солдат,
как андерсеновский солдатик,
я не при деле. Я стихослагатель,
печально не умеющий солгать.

Образ очень важный для всей диссидентской советской культуры – в нём пересекаются темы одиночества, противопоставления чувствующего героя равнодушному окружению, терпения во времена преследований, надежды в самых безнадёжных обстоятельствах. При этом образ поэта, рисующийся в этом стихотворении, вовсе не похож на романтическое представление о безупречном рыцаре поэзии в сверкающих доспехах и на белом коне. Фигура поэта в творчестве Горбаневской предстаёт рядовым солдатом. Таким, что тянет лямку и в жар, и в стужу, и в пустыне, и в болоте, везде, куда его забросит творческая судьба. Он не претендует на звания и почести, а ежедневно и ежечасно несёт свою службу со всем возможным рвением и честностью, в этом и состоит подвиг солдата поэзии.

Ещё одна андерсоновская отсылка, не столь очевидная, – к сюжету сказки о голом короле, истории о том, что порой достаточно произнести вслух правду, чтобы разрушить машину льстивой лжи, лицемерия, равнодушия и страха. Сюжет, базирующийся на убеждённости в том, что истина делает свободными, а потому нет истины без свободы и свободы без истины. Оба эти образа – стойкого солдатика и простодушного мальчика, закричавшего, что король-то голый – объединяются в образе стойкого и предельно честного поэта-солдата. По классическому образцу шотландской балладе о Томасе Лермонте, который получил вместе с поэтической силой дар (или проклятие, как посмотреть) абсолютной честности. Впрочем, если перенестись ближе к нашим временам, и Варлам Шаламов, слишком хорошо знавший цену честности, в стихотворении «Андерсен» упоминает именно этот сюжет: «Всего целебней на земле//Рассказ про гадкого утенка//И миф о голом короле».

Тот же самый принцип предельной честности, ответственности перед собой и перед читателем задаётся не только в этической, но и в эстетической сфере. Перед поэтом стоит задача предельной ответственности в подборе слов, рифм и образов. Чтобы высказывание достигло своей цели, оно должно быть не только искренним, но и техничным, отточенным до совершенства. Особенно в тех условиях, когда каждое сказанное слово не просто может быть использовано против автора, оно обязательно будет использовано:

В гущах, кущах, рощах,
где ржавая листва
со щелоком полощет
слова, слова, слова.

Язык отражает сущность вещей, в том числе и произвол власти, вернее говоря, произвол вообще, как некую стихийную силу, действующую на всех уровнях жизни, в том числе и на словесном, когда слова теряют свои изначальные смыслы и превращаются в орудия пропаганды, насилия, и лжи. А когда поэт пытается выступить против произвола и вернуть словам их истинные значения, он выламывается за рамки, и его творческая сила прорывает паутину лжи, которой окутан этот мир… Только вот самому поэту остаётся только один путь – падение.

Ну и язык, поехал что пошел!

А как же «ну, пошел, ямщик, нет мочи»?

Наш беспорядок слов тяжел, тяжел,

как произвол, да нам оно привычней.

«Возьми метро»? – нет, выскочи в окно,

как Подколесин из окна ОВИРа,

и на лету бряцающая лира

пожарное пропорет полотно.

Печальный парадокс ситуации: паутина лжи выглядит утешительной защитой от обжигающей истины – «пожарным полотном», потому поведение поэта оказывается чем-то шокирующим и оскорбительным для всех вокруг и опасным для самого поэта, но что поделать – поэтическое призвание в том и состоит, чтобы разрезать паутину лжи и падать, падать, падать (хотя сами поэты утешают себя тем, что это не падение, а полёт, ровно до того момента, пока не встретятся с землёй).

***

Томас Венцлова в своей речи «Мгновенное эхо», произнесённой на вручении Натальи Горбаневской степени почётного доктора Университета имени Марии Кюри-Склодовской, определяет поэтику Горбаневской как постакмеизм и пишет о ней: «…поэзия необычайно насыщенная, избегающая штампов, не сторонящаяся случайных ассоциаций. Однако в ней отсутствует произвол сюрреалистов или дадаистов, заводивший в тупик бессмыслицы или, хуже того, соцреализма».

С этими словами можно только согласиться. Действительно, в творчестве Горбаневской видны все те черты, которые проявляются в любом культурном явлении, обозначаемом термином с приставкой «пост», в нём широко используются и смешиваются различные техники и жанры, форма отличается продуманной небрежностью, а за текстом видится яркое и порой даже несколько нарочитое подчёркивание авторского стиля и оригинальности.

Вот, например, в фольклорной манере представляется идея единства поэтов разных стран и эпох.

Ох, могила братская,
сторона арбатская,
во Флоренцию махнуть,
помолиться,
Алигьери помянуть,
поклониться.

Или же, например, вполне романтическое (если не сказать «декадентское») ощущение несовершенства, «сликзкости» вселенной и в то же время признание собственной нерасторжимой связи с миром, невозможности уйти от него и полностью растворится в воздухе:

Радость моя, в воздусех растворясь,

здесь, далеко, и на севере, близко,

я проскользну над вселенною склизкой,

с миром вступая в преступную связь.

Отдельного упоминания заслуживает обращение Горбаневской к наследию и традициям обэриутов. Она в полной мере переняла у них умение работать со словом: находить новые смыслы на стыке понятий из разных семантических сфер, городить частокол разных форм одного слова, пока оно не заиграет новым, не виданными прежде красками, закручивать мозголомные лингвистические конструкции. Но в то же время Горбаневская расширила инструментарий обэриутов, добавив к нему умелую игру с литературными аллюзиями, как, например, в этом стихотворении, где сплетаются в один сюрреалистичный клубок обэриутские игры со словом, отсылки к Пушкину и Эдгару По:

Очкарик, очумелик,
о чайник (о кофейник!),
а ты – часом, не мельник?
Какой я мельник, я ворон,
я вечным невермором
окуриваю пчельник…

Но интерес Горбаневской к поэзии обэриутов связан не столько с их новаторством в области языка, сколько с их мировоззрением, а также творческими судьбами. Наиболее ясно своё уважение к обэриутам она выразила в стихотворении под названием «10—9»

Где в ореоле черных солнец,