Россия далеко от Москвы. Сборник статей

Россия далеко от Москвы. Сборник статей
Олег Копытов

В сборник вошли статьи – в основном из региональных «толстых» журналов, в которых так или иначе звучит тезис о том, что Россия – это не только (и столько!) Москва. Россия далеко от Москвы – это вселенная, неразгаданная тайна.

Россия далеко от Москвы

Сборник статей

Олег Копытов

© Олег Копытов, 2016

ISBN 978-5-4483-4285-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Россия далеко от Москвы

Еще в 1930-х годах, на заре самой молодой ветви русской литературы – дальневосточной, последняя заявляла о желании самостоятельности: «Мы в Москву не ездили за песней, – // Сами в этом деле мастаки» (Елпидифор Титов. Восток: сб. стихов. – Хабаровск, 1935). Однако в советскую эпоху Большая Сибирь – собственно Сибирь и Дальний Восток, если и не жили с Москвой в литературе душа в душу, то теснейшим образом сотрудничали – Москва способствовала росту талантов на Востоке, например, устраивала совещания молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, предоставляла свои литературные площадки для публикаций, приглашала писателей из восточной глубинки жить к себе – Василия Ажаева, например, давшего названием своего лучшего романа предельно ясный троп восточной России – «Далеко от Москвы»… Многие вузы если не Сибири, то уж точно Дальнего Востока (Хабаровские пединститут и политехнический, например), возникли благодаря московским и питерским профессорам, переехавшим сюда жить и работать. Немало главных редакторов сибирских и дальневосточных газет окачивали журфак МГУ… Экономическая, а тем более политическая интеграция Запада и Востока страны не вызывала никаких сомнений…

Мысль о том, что современная российская провинция во всех отношениях отдаляется от столицы, причем по вине и даже инициативе Москвы, всё первое десятилетие 2000-х гг. звучит в сибирской и дальневосточной публицистике. Громкое высказывание об экономическом и политическом произволе московской элиты по отношению к восточным окраинам, о Москве как «злой мачехе» по отношению к «младшим детям» прозвучала еще раньше, в 1998-м – в книге губернатора (сегодня – бывшего) Хабаровского края Виктора Ишаева «Особый район России» (Хабаровск: Книжное издательство, 1998. – 270 с.: ил.), весьма известной на территориях восточнее Урала, но проигнорированной в Москве, в немалой степени из-за того, что в ней концепт «Москва» был персонально конкретизирован, причем в виде нелицеприятных характеристик – Горбачева, который «…всегда выходил к людям в гриме», а главное, будучи главой государства, – не имел никакой программы действий; трусливого интригана Хасбулатова; министров-лизоблюдов; интеллигентного теоретика, но «никакого» практика Гайдара, которого ставит в тупик простейший вопрос директора небольшого хабаровского завода; умевшего бороться, но не умевшего созидать и выполнять свои обещания Ельцина и др.[1 - Хотя В. Ишаев весьма противоречив, как в собственной оценке, так и в оценке московских лидеров тех лет, наверное, в последней им всё-таки больше движет компромисс: например, на с. 164 он пишет, что его тезка Черномырдин, будучи премьером, «механически принимал решения, которые поощряли разворовывание страны», а на с. 168: «…мы (губернаторы – О.К.) в премьере не ошиблись».] Рационально свои претензии 1998 года Москве В. Ишаев выражал, например, так: «Сегодня в администрации края, во всех его подразделениях работает примерно тысяча двести человек. В федеральных структурах, расположенных на территории Хабаровского края, – более пятнадцать тысяч… Мы чувствуем и видим все попытки Москвы переподчинить себе наши лесную, рыбную, горнорудную отрасли; перенаправить в свою пользу финансовые потоки, развалить наши банки… Москва готова оставить нам только один подоходный налог. То есть налог, который сегодня по всей стране не собирается…» А эмоционально эти упреки Москве там выражаются, например, так: «Нынешнее чиновное барство в Москве, трусливое, отказывающееся от любой ответственности за происходящее, но в то же время высокомерное и недоступное для большинства смертных, сегодня даже не представляет, что делается на окраинах, как там живут люди…». Одна (предпоследняя, 14-ая) глава книги называется «Москва теряет Россию». И уже тогда прозвучал страшный прогноз: «Не очень люблю прогнозы, тем более мрачные, но я уверен, что все нынешние наши бедствия – лишь преддверие, за которым мы можем погрузиться в омут грозных проблем, связанных с национально-территориальными образованиями на территории России. И если Москва будет и впредь «крепка задним умом», если отношение ее к территориям останется потребительским, а к решению кровоточащих проблем не будут привлечены настоящие специалисты, то Кремль потеряет регионы. Вернее, Россия потеряет себя» (с. 73).

В современнейшей, начала XXI века публицистике Сибири оппозиция «Сибирь vs Москва» нашла свое концентрированное выражение в тематическом номере журнала «Неизвестная Сибирь» (Неизвестная Сибирь, №1, январь-февраль 2009. – Новосибирск: Изд. дом «Вояж», 2008. – 192 с.). Тема номера – «Все пути ведут в Сибирь» (с легко читаемой из содержания подоплекой: а не в Москву). Уже само название издания дешифруется довольно очевидно: «Сибирь неизвестна, но не самим сибирякам, а столичным (западным) соотечественникам». Примечателен и девиз издания – «журнал о настоящем», по прочтении номера видишь оппозицию – в противовес столичному глянцу, «журналам о ложном».

В ключевом, с тематической точки зрения, материале журнала – Сергей Фуфаев, «Когда Москва станет Сибирью» – сформулированы тезисы противостояния, приобретающие форму претензий. Приведем их необходимым списком.

1. Сибиряки чувствуют неуверенность власти по отношению к развитию Сибири и реагируют самым естественным образом – уезжают: «Процесс этот, уверен, не остановить ни национальными проектами, ни экономическими программами, ни социальными льготами».

2. Еще Чехов заметил «перемену тренда», вектора развития России: с расширения государства на Восток, с романтики первопроходчества, «богатство России Сибирью прирастать будет», на сжимание в пределы Московского государства, на прагматику «скупого рыцаря». Но если 100 лет назад такая тенденция только намечалась, то сегодня «процесс идет вовсю»: «Согласно официальным данным, в Москве и Московской области проживает почти столько же людей, сколько во всем Сибирском федеральном округе: 17 миллионов против 20 соответственно (с учетом Дальнего Востока и Тюменской области с округами за Уралом – около 30 миллионов) … в начале XX века… население Сибири в два с половиной раза превышало население Московской губернии…» (добавлю от себя: на всём Дальнем Востоке, занимающем более 40% территории самой большой в мире страны, живет 8 миллионов человек, 30% из которых – пенсионеры, еще 20% составляют дети и студенты, то есть демографическая ситуация здесь уникальная, с обычными экономическими, социальными и культуростроительными мерками к Дальнему Востоку подходить нельзя. Неужели России проще его оставить… например, Китаю? – О.К.).

3. Центр не знает и не любит своего главного кормильца и защитника. «…Прорыв Ермака за Урал обернулся для России ее главным конкурентным преимуществом в современной глобальной экономике. Но для огромного количества жителей европейской страны Байкал – понятие гораздо более абстрактное, чем, например, Анталия или Шарм-эш-Шейх. А об острове Русском (близ Владивостока – О.К.) даже и абстрактного понятия нет».

4. «Столичная сакральность», навязываемая самим Центром, – ложь, выгодная ему самому, но губительная для всей России. «Москве и Петербургу (про Питер я бы так не говорил – О.К.) приписывается чудесная возможность быть теми местами, где только и можно достичь настоящего успеха в бизнесе, искусствах, науках или служебной карьере. Это, конечно же, иллюзия, но наша столицецентричная культура эту иллюзию охотно поддерживает и культивирует, всячески способствуя освобождению российской провинции от людей, которые ей больше всего нужны (последнее поддерживаю двумя руками, простой пример: из десяти знакомых мне перспективных 25—30-летних хабаровских журналиста, восемь в последние годы перебрались в Москву – О.К.)».

Все эти, выразимся ясно: совершенно справедливые оценки, к которым обязательно нужно добавить всё то же плохое знание московскими чиновниками ситуации, экономической, политической и культурной, в регионах Сибири и Дальнего Востока[2 - В правительстве сегодня на ключевых постах сибиряков и дальневосточников нет, специалистов по Сибири и Дальнему Востоку нет, а редкие поездки президента, премьера, министров на восток страны на день, на два – не в счет, это чистой воды пиар: тот же В. Ишаев, бывший директор завода, став губернатором, по его собственному признанию, досконально разобрался в делах Хабаровского края через полтора-два года!], – есть и в проекциях современнейшей, начала XXI века художественной литературы, рожденной на пространствах Сибири и Дальнего Востока. К ним добавляется еще одна, наверное, в литературных проекциях темы главная: сегодня Москва затапливается некой греховной, аморальной, безнравственной, циничной и безобразной средой, противостоять которой она, конечно, имеет и собственные ресурсы, но они малы, подавлены; без здоровой (пока еще!) провинции Москва с задачей собственного очищения не справится. Да и ладно бы затапливала этой средой саму себя, она ведь выливает ее на простодушную провинциальную Россию!..

Одним из первых дальневосточных писателей (само сегодняшнее противостояние столичной/нестоличной культуры, наверное, уже легитимизировало такого рода термины) высказался о греховном образе Москвы Вячеслав Сукачев – сегодня главный редактор литературного журнала «Дальний Восток», входящего в обойму традиционных «толстых» журналов (издается с 1933 г.). Его высказывание прозвучало в журнале «Москва» в романе «В мертвом городе» в 1997 году. Разумеется, как и каждый роман, этот организован по законам беллетристики, художественного творчества, здесь нельзя смешивать роль главного героя и автора во плоти, понятие автора-повествователя и реального автора. Но то, как последовательно точно, документально воспроизводит герой романа реальные события 1990-х годов, резко рисует очевидные провальные вещи в социальной, политической и экономической жизни России 1990-х годов, с одной стороны, с другой стороны – публицистический градус внутренних монологов героя-повествователя, ну а главное, возможность экстралингвистической и экстралитературной верификации, то есть наша возможность сравнить высказывания героя романа и высказывания самого В. В. Сукачева, множественные, письменные и устные, убеждают в том, что именно в мировоззренческих, культурологических, прямо-оценочных отступлениях мы слышим голос самого автора, то есть это авторские отступления в прямом смысле слова. А в них рефреном звучит: «Я любил этот город, но он скрылся за туманом греха…», в этом городе «Взрываются троллейбусы, как семечки из перезревшего подсолнуха, сыпятся с балконов старики <…> рушатся или проваливаются под землю многоэтажные дома. Земля вперемежку с прахом усопших встает на дыбы на кладбищах, людей, как цыплят душат повсюду – в собственной спальне, в подъезде, и лифте: днем и ночью, летом и зимой…». Но – нетрудно заметить, что это банальный и общеизвестный образ Москвы 1990-х годов, одновременно терзающей и терзаемой бездушной и беспомощной властью, с одной стороны, и «бандитами» и «банкирами» – с другой. Нарушение правила кодекса речевого поведения «Не будь банальным» автор видит сам и устами своего героя проговаривается на эту тему так: «Я понимаю, что это – общие места, банальная тавтология, изжога демократии, но мне-то, конкретному человеку, от этого не легче…»

Более чем через десять лет после опубликования этого романа высказывания на тему «гримас Москвы» писателя Сукачева уже на посту главного редактора «толстого» журнала звучат уже совершенно в русле сегодняшней, 2000-х годов, актуализации. Наиболее четко сформулированными – в колонке главного редактора юбилейного, в год 70-летия издания, пятого за 2003 год номера «Дальнего Востока».

«…Что касается провинциальных литературных журналов, к коим относится и наш сегодняшний юбиляр, на них с высот современных литературных олимпов просто-напросто наплевали. Дорогие наши „радетели“ (союзы писателей, литфонды, Министерство культуры РФ, Фонд российской культуры и т.д.), плотно и неизбывно укрывшись за Садовым кольцом, дальше этого кольца (как и своего собственного носа) ничего не видят, и видеть не хотят. Поп-идолы современной литературы, благополучно мимикрировав из певцов социализма в „буревестников“ демократических преобразований, словно пушкинский кот ученый ходят по одному и тому же кругу литературных конкурсов и премий, создав пародийный образ номинированного литидиота. Холуйская философия этих литидолов буквально пронизала окололитературное московское общество, размыв остатние понятия о совести и чести „инженеров человеческих душ“. В этом плане переплюнули наших московских литчиновиков разве что только „говорящие головы“ телевизионных каналов».

Как видно, здесь четко сформулированы не только и не столько характеристики «пошлой» московской среды, сколько персонифицированный образ носителей «греха Москвы» – это власть (чиновники), укрывшаяся за «стеной Садового кольца», и «ренегаты из стана настоящих писателей» – литературная «премиальная» и окололитературная (богемная) тусовка). И надо ли говорить о том, что столь четкие и откровенные постулаты формируют идеологию прямых авторских высказываний и оценок и отбор произведений с такими высказываниями и оценками. Причем не только в публицистике, но и в беллетристике «толстого» литературного журнала. Но! Это не столько высказывание-пропаганда, сколько персонально сформулированное «общее мнение», ибо подобный modus публицистических и художественных vivendi и operandi всё активней обживается и на этой дальневосточной литературной площадке, и на многих других, например, в литжурналах «Сибирские огни» (Новосибирск) и «Байкал» (Улан-Уде), в альманахе «Сихотэ-Алинь» (Владивосток), в «толстой» литгазете «Литературный меридиан» (Арсеньев) и т. д.

У нас нет ни места, ни необходимости для того, чтобы брать длинный ряд примеров реализаций собственно авторских голосов в художественной прозе о глубоком разрыве между сегодняшними Москвой и сибирско-дальневосточной провинцией и дотошно эти примеры анализировать, возьмем лишь три, но характеризующих явление, на наш взгляд, достаточно и разносторонне.

Один из наиболее ярких, двурядно- и более символических образов сегодняшней Москвы в современнейшей сибирско-дальневосточной прозе: Москва – вульгарная, истеричная, беспринципная и хамоватая женщина. Это псевдоаристократка, тщательно скрывающая свое плебейское происхождение, гиперсексуалка и шмоточница, поверхностно образованная менторша, свысока или исподлобья взирающая на всё, что шире ее узкого мировоззренческого круга и ее «московского топоса». Примечательно, что репрезентации такого «образа Москвы» находим прежде всего у дальневосточных женщин-прозаиков: например, в прозе 2000-х гг. Александры Николашиной – Хабаровск, или Марины Красуля – Владивосток, и у других. Наверное, наиболее репрезентативным примером будет рассказ Марины Красуля «Ягоды» (альманах «Сихотэ-Алинь-2007»: Изд-во Морского гос. ун-та им. Г. И. Невельского, 2007. – С. 25—30; а также Красуля М. Брызги: сборник рассказов. – Владивосток: Изд-во Светланы Кунгуровой, 2008. – С. 117—123.).

Сюжет таков: две женщины, коим под… ну, в общем, «ягодки опять», дружившие в юности и росшие в одном далеком от Москвы городе, встречаются, не видевшись лет 20, в этом самом провинциальном, на берегу далекого моря городе, где одна из них – Вика, теперь столичный житель, решает провести отпуск. Вика сразу обрушивает на подругу юности Алину целый каскад высказываний и поступков, исходящих из парадигмы «нового мышления» и «кодекса современного поведения», подчеркивая их московскую эксклюзивность: она приехала не одна, а с молодым человеком, который только «для дамского здоровья», издевается над простодушными попытками живописи, висящими у Алины в комнатах: «Что это за дерьмо у тебя развешано?», – характеризует как убогого Алининого мужа, проявившего чудовищно старомодное гостеприимство и такт: «Бедняга, сколько лет Альку-сучку терпит. Не святой, а великомученик. Ха-ха-ха! Шутка! Рыжов! Наливай!». Первый вечер кончается грандиозной попойкой гостей, наутро Вика разгуливает по Алининым комнатам злая и голая…

В героине-повествовательнице борются два начала: попытка понимания и жалость, с одной стороны, с другой – осознание того, что грязь проникла в подругу юности на молекулярном уровне, изменить ничего нельзя. «Алинке вдруг сделалось жалко Вичку… Кризис среднего возраста. Бравада эта – от одиночества, веселье, как предсмертная агония, – от безысходности, да и агрессия – просто страх перед увяданием…» Но побеждает второе. «Подруга» уезжает, откровенно высказавшись о цели визита: «Ну, прощевайте! Классно отдохнули. Море, солнце…» Героиня совершает обряд омовения от скверны: «Ни разу в жизни Малина не мыла полы с таким остервенением. Грязь она ощущала физически. Терла щеткой с мылом, приговаривая: «Гость как в горле кость…»… Потом метнулась в ванную, мочалилась до одурения…»

Тремя методами «вынимаем» из «беспристрастного условия» жанра беллетристики страсть, голос самого реального автора. Это не единственный персонифицированный негативный образ Москвы в рассказах Марины Красуля, он рефреном звучит в других рассказах: в образе похотливого режиссера, допускающего простодушных провинциальных актрис на московскую сцену только «через постель» – рассказ «Мякина», даже мимолетно увиденный, но с четкой характеристикой попутчик по авиаперелету одной из героинь «столичный режиссер, похожий на бесформенную скользкую медузу, и подружка-актриса при нем. Не женщина – плесневелая корка хлеба» из рассказа «Фламенко» и т. п. Второй метод назовем лингвистическим: это полностью находящиеся в руках автора речевые характеристики персонажей: маты и алогичность, агрессивность и хамство Вики из «Ягод», например. Это прилагательные и метафоры при беспристрастных денотатах, страсть автора всё же выдающие. Героиня рассказа «Ягоды» еще в аэропорту увидела свою визави всё же именно глазами Марины Красуля: «…Короткие узкие шорты подчеркивали аппетитные, слегка перезрелые формы. Прозрачный топ обтягивал пышную грудь, соски, как два кукиша всему белому свету, торчали с вызовом…» (выделено мной – О.К.). Третий метод – уже упомянутая верификация словами автора, вышедшего из хронотопа своего произведения. Из переписки автора этих строк с Мариной Красуля: «Эти рассказы на 90 процентов автобиографичны». Героини рассказов Марины Красуля носят разные имена, но за ними стоит даже не образ автора, а именно реальный автор, настолько четко прослеживается его кредо: «Да, у меня были тщеславные попытки проникнуть в Москву, но хорошо, что этого не получилось: пока я ценю человеческое и хочу сохранить в себе человеческое, ни в какую Москву не уеду».

Среди нашего материала есть пример подобного кредо и довольно специфичный – повесть Владимира Тыцких «Канайка», выдержанная в рискованном смешении жанра беллетристики с жанрами мемуаристики, публицистики, документалистики и даже поэтической антологии (Тыцких В. М. Канайка: повесть. – Владивосток: Изд-во МГУ им. Г. И. Невельского, 2006. – 234 с.). Один из главных мотивов повести – тот же вопрос о «греховности» Москвы, ярко видной перед лицом всё еще борющейся с пошлостью и бездуховностью провинции.

Вообще-то «Канайкой» назывался дом для умалишенных близ Усть-Каменогорска (историческая Сибирь, теперь это суверенный Казахстан, что является одной из тем горьких рефлексий собственно автора), где Владимир Тыцких начинал свою трудовую биографию как медбрат. Беллетризованное воспоминание об этом, теперь уже флотского офицера, сотрудника Морского университета и одного из самых плодовитых и известных дальневосточных писателей составляет стержень повести. Но там есть и описания афганских событий, рассказ о помощи российской армии умирающему Таджикистану в 1990-х, рассказы и рассуждения о Тихоокеанском флоте, погранзаставах Приморья и Приамурья, о горьких взаимоотношениях столицы и провинции. Они как бы объективно горькие, с точки зрения автора-внутри-произведения, пытающегося здесь быть объективным, беспристрастным, но нам именно это в данном случае интересно. Здесь реальный автор не позволяет себе откровенных препарирований «гнойников» Москвы, даже через образ повествователя, он поручает это одной из своих героинь – позже скажем об этом, по той очевидной причине, что главный герой этой повести даже не сам автор в роли персонажа своих же воспоминаний, а совершенно реальное лицо – мужественный русский офицер Виктор Верстаков, прошедший Афганистан, службу в «глухих» и «горячих» точках, сегодня – московский поэт, по нескрываемому мнению автора – образец для подражания. Виктор Верстаков, как и положено в беллетристике, – образ всё же несколько идеализированный. Из письма В. Верстакова В. Тыцких от 20.05.2006: «…Кокетничать насчет „перебора про лично меня“ не буду, понимаю, что это дело технически-литературное: если бы в реальности не было меня (со стишами) тебе (то есть повести) всё равно бы понадобился некий похожий сквозной персонаж…».

Итак, произнести приговор «осодомившейся» (хотя не полностью) Москве здесь автор перепоручает одной из героинь – точнее персонажу, имеющему одноименный прототип в реальности, подруге юности (по «Канайке»), врачу Людмиле Беловой. В главе «Двенадцатое отделение» Владимир Тыцких (из повести) и Людка Белова (тоже из повести) встречаются в Москве и между ними происходит такой диалог:

«– Слава Богу, ты возвратилась. Не ожидал, что ты в России, и, честное слово, рад за тебя.

– Спасибо на добром слове. Только Россия там, где живет народ. А тут живут москвичи.

– Что ж за звери такие особые?

– Волки. Есть и другие животные. Большинство, извини, бараньё. Волков, волчар настоящих сравнительно немного, но всё от них идет.

– Ну не загибай, Москва большая, москвичи разные. У меня здесь друзья такие…

Вспомнил Верстакова, Черкашина… Сашу Орлова… Многих и многих. На самом деле, загнула барышня, неприятно даже…».

Понятно, что такая абсолютность в высказывании о Москве, такой «вульгарнейше» -социологический подход, такие резкие оценки из уст собственно автора, по определению лица мудрого, прозвучать не могли, тем более в произведении многоплановом, сложном, с многомерным оценочным планом. Но персонажу можно, и Людка Белова продолжает «вразумлять» простодушного провинциала и доказывать тотальную продажность и абсолютную безнравственность Москвы, – от элиты до плебса: «Сверху донизу, я тебя уверяю, сверху донизу. И это всё – Москва. Тут придумывают, тут начинают… Ужасно, противно и очень опасно для жизни».

Здесь в поисках искренности автора, тождественности вектора, исходящего из концентрированной сути произведения, мировоззренческому вектору автора вне своего произведения нам не поможет ни один из методов, кроме прямых вопросов автору как личности, и мы их задали – опять же в частной переписке (март 2009).

Из письма О.К.: «…Хотел бы, чтобы писатели вне своих произведений, в специальных высказываниях от своего Я, а не от лица своих литературных героев, сформулировали свои мысли о взаимоотношении, а то и прямо – о сегодняшнем противостоянии, прежде всего культурном, психологическом, поведенческом, морально-нравственном, если угодно, мифологическом, пространства по имени „Москва“ и пространства „Сибирь – Дальний Восток“. Не мог бы ты прислать мне такое высказывание?»

Ответ В. Т.: «Так было всегда. Отношения «столица – провинция» проблемны по определению. Это объективно, поскольку у Москвы есть возможности, которых больше нет нигде. Ну как реализоваться, допустим, таланту певца, если в его родном ауле нет оперного театра? Для живописца, литератора, в принципе, должно быть по-другому: рисовать, писать книги можно где угодно, ещё не известно, где работа будет плодотворней. Но уже тут – противоречие между столицей и провинцией, неестественное и зловредное. Провинция непрезентабельна. Надо художнику выставляться, писателю издаваться; нужна раскрутка, без которой и самый выдающийся мастер обречен на безвестность и, по большому счету, невостребованность. Москва из-за этого тянула к себе: там, если человек не пропадал совсем (многие пропадали), он имел шанс стать «великим», нередко вне зависимости от силы дарования. «Удачи» порой добивались и бездари – благодаря другим качествам, не имеющим отношения к творчеству. Подобное происходило и в науке, и практически во всех областях человеческой деятельности, в том числе в управленческой. В итоге получалось так: исподволь провинция интеллектуально, культурно и т. д. обескровливалась, а в Москве толкались локтями и в немалом числе пожирали друг друга в борьбе за место под солнцем славы, которой на всех желающих никогда не хватит.

Между тем, столица во всех смыслах тем мощнее, чем мощнее страна, именно – глубинка, кровью которой питаются культурные и прочие центры.

При старом прижиме, не знаю, вольно или невольно, это все-таки учитывалось властью. Существовали неплохо отработанные механизмы поиска и поддержки провинциальных умов. Начиная от всяких там физико-математических олимпиад, разнокалиберных конкурсов народных талантов и заканчивая, применительно к литературе, системой региональных, ведомственных и прочих семинаров и совещаний вплоть до Всесоюзного совещания молодых писателей. Трудно, но все-таки было возможно начинающему провинциальному автору появиться в солидном центральном журнале и даже издать книгу. А главное – всё это читалось по всей стране и, значит, работало на формирование народной души. Сегодня ничего подобного нет. Можно, наверное, говорить о полной разрухе в означенном деле. Более того, беда умножается, по меньшей мере, странной государственной политикой в области культуры вообще и литературы в частности (А это Москва всецело!). Эта политика либо отсутствует, либо направлена… против культуры и литературы. Свидетельства тому – смешные тиражи книг, которые просто не доходят до периферии, неуправляемость и неэффективность книгораспространения, а следствие – превращение самой читающей страны в страну, стремительно теряющую духовность и даже элементарную грамотность.

Москва стала действительно далеко, она ушла в свои тусовки и озабочена исключительно собственными (надо сказать, зачастую весьма сомнительными) потребами. По высочайшему примеру и по малым своим возможностям, остальные культурные центры тоже замкнулись в себе и плохо знают, что творится за пределами их географических границ. Литература стала дискретной, прежнего единого духовного, культурного пространства уже не существует. Между тем, потребность в нем именно теперь стала огромной. Это вопрос не только сохранения великого наследия великой культуры – это один из первейших вопросов сохранения самого народа – носителя этой культуры. Я убежден, что дело обстоит именно так. И, слава Богу, становятся заметны попытки какого-то возрождения, причем исходят они, прежде всего, из глубинной России, из той самой провинции, которая Москве, вообще-то, до лампочки. Очень хочется верить, что это не навсегда, что у нашей культуры есть будущее – есть будущее у народа и страны. Сегодня это будущее, увы, меньше всего связано с Москвой, но… как во все времена, увы-увы, больше всего от нее и зависит.

Противостояние бесперспективно. Нужно искать пути объединения усилий. Первое здесь – осознание происходящего. Провинция, по-моему, больше в нем преуспела. Столице следовало бы не только питаться ее хлебушком (во всех значениях), но и прислушаться к ней, и пойти за ней. Если так не будет, то другого просто не дано».

И, наконец, довольно яркие и четко сформулированные оценки культурного и нравственного «вырождения Москвы», художественные варианты спонтанно-естественного (не политического!) протеста Большой Сибири – пространства восточнее Урала, против этого вырождения (тянущего за собой всю Россию!), мы нашли в повести Михаила Тарковского «„Тойота-Креста“ и другие»[3 - М. Тарковский. «Тойота-Креста» и другие: повесть. Часть 1 // Дальний Восток, №1, январь-февраль 2009. – Хабаровск, 2009. – С. 3—48; М. Тарковский. «Тойота-Креста» и другие: повесть. Часть 2 – авторская рукопись в «портфеле» редакции журнала «Дальний Восток», план выпуска – конец 2010 г.]. Причем уже знакомыми из вышесказанного методами мы устанавливаем определенную тождественность голоса главного героя повести – сибирского шофера, поэта и интеллектуала Жени, и автора – Михаила Тарковского. Совсем без доводов не обойдемся, приведем лишь два. Один поступок и одно высказывание. Внук поэта Арсения Тарковского и племянник кинорежиссера Андрея Тарковского Михаил Тарковский 20 лет назад уехал из Москвы и живет охотой в сибирской деревеньке Бухта, пишет прозу. Высказывание: «Я скучаю не по Москве, ее уже не узнать, – по близким людям, которые там живут. Хотя каждую зиму летаю в столицу. Теперь она – большой рынок. Само понятие „москвич“ изменилось. Больше трех недель прожить в Москве не могу – давить начинает. Кажется, другое пространство, другой воздух» («Неизвестная Сибирь», №1, 2008, с. 76).

Теперь – о способах, при помощи которых М. Тарковский опредмечивает, наполняет эстетической плотью свою главную идею – о больной Москве, и «пока еще» здоровой Большой Сибири – в ткани этой повести.

Самую нелицеприятную оценку Москве и москвичам автор поручает произнести не главному герою, с которым у него много общего, который, так же, как и автор, хоть и «работяга», но взвешивающий свои высказывания на весах культуры русский интеллигент, а персонажам из народа, с присущими им резкостью, тотальностью выводов, народной грубоватой мудростью и юмором. Машу – главную героиню, образ в целом положительный, хотя и неоднозначный, образ символический, по-своему олицетворяющий, символизирующий собой образ сегодняшней Москвы, сибирский мужик встречает лаконичным и сочным определением сути проблемы:

«– Девушка, а у вас говорок западный.

– Я из Москвы.

– Все москвичи конченные свинни. <…>