Шестая книга судьбы

Август Бенезер, секретарь национал-социалистической низовой ячейки Мюнхенского университета, член совета баварской организации национал-социалистического союза преподавателей Германии, читавший когда-то лекции по ветеринарии, расспрашивал о сыне Вангера. представленного месяц назад к Рыцарскому классу Железного креста

– Сейчас, когда на всех нас легло это черное пятно, Совершенно необходимо показать, что не те несколько отщепенцев определяют лицо университета, а такие, как ваш сын.

– Но он не закончил курс, – заметил профессор.

– Неважно. Это даже лучше. По велению сердца он ушел из этих стен добровольцем. – Бенезер записал что-то в блокноте, – Надеюсь, ваша дочь не откажется написать краткое эссе о брате для нашей газеты и стенда?

Вопрос был риторическим Бенезер встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Он подошел к большому живописному портрету Гитлера и, глядя на него, остановился в раздумье. Фюрер, устремивший взгляд куда-то вдаль, стоял, опираясь руками на спинку стула. Двубортный коричневый пиджак с широкими лацканами, повязка, Железный крест, золотой партийный значок и черный значок за ранение в Великой войне. Но главной деталью на портрете были знаменитые гипнотические глаза. Влажные, как будто наполненные слезами, они заключали в себе что-то великое, увиденное по замыслу художника в будущем… Очень хороший портрет. Это была копия с оригинала, висевшего здесь же, в Мюнхене, в Доме немецкого искусства.

– Послушайте, Готфрид, а почему в ваших лекциях вы никогда не проводите параллели между прошлым и настоящим? – спросил неожиданно Бенезер, продолжая рассматривать портрет. – Неужели в истории Римской республики нет таких примеров, которые можно было бы сопоставить с нашими, не менее героическими днями? Нельзя относиться к прошлому как к чему-то совершенно независимому и самодостаточному. История – это не просто перечень фактов. Это прежде всего совокупность примеров, состоящая из поступков и деяний Плохих и хороших, великих и позорных Вы читали в «Историческом вестнике» статью доктора Геббельса о преподавании науки в условиях современной Германии? – Он подошел к столу и взял в руки свой блокнот. – «Наука, а уж тем более историческая наука, всегда была расовой, как любое творение человека, обусловленное текущей в его жилах кровью».

«Донос или так просто? – думал профессор, слушая Бенезера. – Может, уже Шнаудер постарался? Или слухи о микрофонах, якобы установленных в некоторых аудиториях университета, не такие уж и слухи…».

– Вот, к примеру, о чем была ваша последняя лекция? – спросил Бенезер

– О гражданской войне Первого триумвирата.

– Ага, – наморщил лоб руководитель парторганизации, – напомните, о чем там речь…

– О том, как поссорился Юлий Цезарь с Помпеем Великим и сенатом и между ними началась война, – как можно более примитивно пояснил профессор.

– Та-а-ак… ну и кто победил?

– Разумеется, Цезарь

– Ну вот видите, вот вам и аналогия: тридцать четвертый год, заговор Рема. Президент растерян, армия бездействует, но решительные действия фюрера – и страна избавлена от банды гомосексуалистов!

Ничего более глупого Вангер никогда в жизни не слышал. Он смотрел на Бенезера – уж не шутит ли тот? Однако член совета нацистских преподавателей был вполне серьезен и очень доволен своей «исторической параллелью».

– Но, господин секретарь, там была настоящая война, а не арест группы заговорщиков в течение одной ночи. К тому же как раз Цезарь был замечен в гомосексуализме.

– Вот как? – Бенезер, слегка смутившись, посмотрел на собеседника и пожевал губами. – Ну, в общем, вы меня поняли, Вангер. Постарайтесь уже на следующей вашей лекции учесть мои замечания. Уж если наши математики и физики научились подходить к своим наукам с позиций научного национал-социализма, то вам, историку, просто стыдно топтаться на месте. Берите пример с Ленарда, Штарка, нашего знаменитого Тюринга и этого… как его… Кто читает теперь этнологию? Да-да, Динстбаха…

В это время на столе зазвонил телефон. Бенезер взял трубку.

– Слушаю, господин ректор… Да, одну минуту. – Он посмотрел в блокнот. – Кристоф Пробст, господин ректор… Да, к сожалению, тоже наш… Медик, недавно приехавший с фронта в отпуск по случаю рождения третьего ребенка… Что?.. Совершенно с вами согласен. – Бенезер, посмотрев на Вангера, жестом показал, что тот может идти. – Совершенно с вами согласен, господин ректор…

Вангер, покинув кабинет, стал вспоминать статью Бруно Тюринга «Немецкая математика», в которой этот тогда еще совсем молодой астроном из Гейдельберга громил теорию относительности еврея Эйнштейна. Он противопоставлял ему представителей нордической расы Кеплера и Ньютона, упоминал о категорическом императиве Иммануила Канта, доказывал, что естествознание должно прежде всего раскрывать сущность германской расы и ее славного существования, а потом уж все остальное Вскоре после этой статьи Тюринг переехал в Мюнхен и стал профессором их университета.

Вспомнил Вангер и о «Немецкой физике» нобелевского лауреата Филиппа Ленарда, чью книгу нацисты рассматривали скорее как орудие политической борьбы, нежели научной полемики. Тот доказывал связь крупных научных открытий не столько с холодным расчетом сколько с интуицией, базирующейся на немецкой духовности. Только тот ученый способен на истинно великие открытия, кто связан кровными и духовными узами со своим народом и предками (разумеется, речь шла о немцах). А так называемая мировая наука с ее сомнительными общечеловеческими ценностями есть не что иное, как попытка международного еврейства… Ну и так далее.

Уж не придется ли и ему, профессору Вангеру, в ближайшее время начать преподавание курса «Немецкой истории Рима»? Впрочем, она уже давно была, эта «немецкая» история Мы просто привыкли и не замечаем того, о чем говорим и что слушаем.

И еще он вспомнил об увиденном этой ночью сне и понял, какая мысль не давала ему покоя. Этот Бенезер – это же вылитый Карна! То же лицо с припудренными пятнами экземы, те же залысины. Одень на его жирное тело тогу, и все различия исчезнут.

* * *

Двадцать второго февраля в начале десятого часа утра дверь в камеру Софи Шолль отворилась. На пороге стояли начальник тюрьмы, адвокат Мор и охранник. Сидевшая на кровати Софи за минуту перед тем смотрела в окно на безоблачное весеннее небо. Она рассказывала своей сокамернице Эльзе Гебель об увиденном под утро сне. В ее душе еще теплилась надежда.

Это была лучшая камера мюнхенской тюрьмы, предназначенная, вероятно, для попавших под следствие важных персон партаппарата, чья вина скорее всего ограничивалась рамками экономических преступлений, мздоимством или чем-либо еще в том же роде. Две кровати с белыми пододеяльниками, прикроватные тумбочки, большое окно.

Увидев на пороге людей, Софи поняла, что следствие закончено Ее вывели в тюремный двор и посадили в легковой автомобиль. В другую такую же машину поместили ее брата Ганса и их друга, бывшего студента медицинского факультета Кристофа Пробста. Оба были в наручниках.

Судебный процесс оказался до неприличия краток. Ни единого свидетеля: все трое сознались, и в свидетелях не было необходимости. Председательствующий Роланд Фрейслер меньше всего походил на судью, за спиной которого стояла богиня Правосудия с завязанными глазами. Он не выслушивал прения сторон, а обвинял лично. Другие члены трибунала, прокурор и защитники играли роли второго плана. Они отличались от присутствовавшей в зале немногочисленной публики и охраны только тем, что сидели на особых местах и им время от времени позволялось произнести реплику, зачитать отрывок текста из материалов дела или заключение следствия.

Облаченный в красную мантию Фрейслер осыпал обвинениями троих подсудимых, словно средневековый епископ, бросающий проклятия еретикам на суде инквизиции. Он часто вскакивал со своего места, низко склонялся над столом, вытягивая руку в сторону отступников и указуя на них обличающим перстом. Он говорил о попранном долге, о преданной родине, о низкой измене в угоду подлому врагу.

– Уму непостижимо, как эти молодые люди, получившие образование в наших школах и воспитанные в лагерях Гитлерюгенда, смогли додуматься до такого! То, что они писали в своих гнусных прокламациях, не просто клевета и ложь, это оскорбление всего нашего народа, ведущего бескомпромиссную борьбу за само существование германского государства. Это особенно подло сейчас, когда мы переживаем боль утрат, понесенных нашей армией в Сталинграде. Это удар в спину! Это плевок в наши души! Надругательство над памятью погибших героев и попытка бросить тень на всю немецкую молодежь.

С рева он переходил на ядовитый сарказм и почти шепот, подчеркивая тем самым весь ужас содеянного, о котором даже нельзя громко говорить вслух.

– В то время, когда наши дети собирают теплые вещи, одеяла, вышивают на предназначенных для солдат шарфах и рукавицах свои имена, пишут на фронт трогательные письма, в то время, как весь тыл снова подключился к программе «Зимней помощи», нашлись отщепенцы, поставившие своей целью отравить настрой общества, заронить сомнение в наши души. Глупцы! Они не имеют понятия о том, что такое немецкий дух и немецкая воля. Должен вам с прискорбием заявить, молодые люди, что вы так ничему и не научились. Вы, вероятно, совсем не читали книг или читали всяких Ремарков, Маннов и Осецких, давно вычеркнутых не только из нашей великой литературы, но и из самой памяти народа.

Пытавшихся попасть в зал родителей Софи и Ганса охрана задержала у дверей. Увидав, что отец обвиняемых все же прорвался и требует дать ему и его жене высказаться, Фрейслер обрушился и на них.

– Вы должны были лучше воспитывать ваших детей! Именно в вашем доме и в вашем присутствии вызревала будущая измена. Посмотрите на них, – взывал он к присутствующим, – они же еще и предъявляют претензии!

– Я только хочу защищать моих детей, раз это не делают назначенные вами адвокаты! – кричала в дверной проем Магдалена Шолль.

– Раньше надо было думать о своих детях. Уберите их, – обратился он к полицейским, – пока я не отдал приказ арестовать этих горе-родителей!

Выступил прокурор. Речь его была напичкана цитатами из высказываний председателя и не представляла ровным счетом никакого интереса. Промямлили свои речи и три имперских адвоката.

– Взывая к снисхождению, я тем не менее признаю, что правосудие должно свершиться, – произнес один из них казуистическую формулу.

Если кто-то из защитников и просил даровать обвиняемым жизнь, то эта просьба прозвучала лишь как обязательная фраза защитительной речи, без которой последняя потеряла бы всякий смысл. И все это прекрасно поняли.

В своем последнем слове Софи призвала суд учесть, что у Кристофа Пробста трое маленьких детей и его жена все еще в больнице с новорожденной девочкой. Она пыталась призвать их к милосердию, посвятив свои последние слова защите товарища, перед которым чувствовала вину. Ведь это благодаря ее безрассудству и беспечности все они были схвачены. Осознавая, что она и ее брат обречены, Софи Шолль бросила Фрейслеру:

– Вы прекрасно понимаете, что война проиграна, но вы слишком трусливы, чтобы признать это!

Не было еще и двух часов пополудни, когда Роланд Фрейслер огласил окончательную формулу обвинения и приговор:

– Виновны в измене. Смерть.

Их увезли обратно в Штадельхейм, где охрана разрешила Софи и Гансу по отдельности встретиться с родителями. Ганс Шолль благодарил отца и мать за любовь, напоминал, что у них остаются еще трое детей, в которых им следует искать утешение. Он просил их передать слова признательности своим друзьям. Но он не был экранным героем, подобным романтическому Оводу Этель Войнич, и он отворачивался, когда чувствовал, что не сможет сдержать слезы.

Поведение Софи поразило присутствовавшего при ее свидании с родителями адвоката. Она улыбалась, говорила о том, что их жертва не будет напрасной и всколыхнет все немецкое студенчество. Пытаясь показать матери свое душевное спокойствие, она сказала, что помнит об Иисусе и верит в его помощь. И только когда шаги Роберта и Магдалены Шолль стихли за поворотом тюремного коридора, она опустилась на пол и зарыдала. Впервые за все эти дни адвокат Мор увидел ее слезы.

К Кристофу Пробсту никто не пришел. Он попросил допустить к нему католического священника и прямо в камере в соответствии с articulo mortis – льготой, предоставляемой готовящемуся к смерти, – принял крещение.

Тюремная охрана пошла еще на одно беспрецедентное нарушение правил: всем троим разрешили встретиться перед казнью и провести вместе некоторое время. Никто не знает, о чем они говорили, но, когда их повели на эшафот, никто не видел ни слез, ни склоненных голов, ни потупленных взоров.

Первой умерла Софи. В пять часов четыре минуты вечера косой нож гильотины поставил точку в ее короткой судьбе. Потом настала очередь Пробста. И наконец, пережив сестру на четыре минуты, был обезглавлен Ганс Шолль.

Известие о суде и казни на следующий день стало достоянием всего Мюнхена. В коридорах и на лестничных клетках университета студенты разговаривали вполголоса. Многие были потрясены и подавлены быстротой и жестокостью наказания. Многие из тех, у кого еще были припрятаны письма «Белой розы», твердо решили их уничтожить. Не могло быть и речи о каком-либо возмущении. Только страх и покорность перед государством. И если бы в эти дни университет вновь посетил пьяный гауляйтер и начал снова оскорблять их, как в прошлый раз, они бы выслушали его молча, с чувством вины и покорности.

Вечером профессор Вангер заперся у себя в кабинете и курил. Он пытался продолжить чтение Шнайдера, но не мог сосредоточиться. «Почему именно ко мне попали эти книги? Случайно ли это, и что я должен (и должен ли вообще) теперь со всем этим делать?» – такие мысли постоянно отвлекали его от прочитанного.