Шестая книга судьбы

Септимус замахал толстыми ладошками.

– Оправдываться будете после, а сейчас коротко: чем это нам грозит?

– Эта ситуация, господин президент, еще мало изучена, хотя зонды теряли и раньше. – Карел страдальчески посмотрел на Септимуса. – Многое зависит от того, в каком режиме он работал в момент обрыва связи. В нашем случае это был как раз режим активного сканирования объекта.

– Какого объекта?

– Некоего Эриха Белова.

– Ну так и говорите, не «объекта», а «человека». Что за манера! Какое отношение он имеет к нам, точнее, к этим чертовым книгам?

Карел пожал плечами.

– Пока неизвестно. Он пришел домой к профессору Вангеру, причем, заметьте, поздно вечером. Почти ночью. Ну мы и решили навести справки.

– Навели?

– Он оказался русским.

– Вот как? – Карандаш замер в толстых пальцах Септимуса. – Что еще успели узнать?

– Немного. Из эмигрантов. Бывший пленный, еще Первой мировой. Остался в Германии. Во времена Веймарской республики получил гражданство. Стал известным журналистом. При нацистах лишился всего и попал в Дахау. Когда был в лагере…

– Так, стоп, стоп. Не спешите, Карел. Про Веймарскую республику я что-то слышал, а вот Дахау… Напомните-ка, что это за место такое.

– Это концентрационный лагерь возле одноименного городка под Мюнхеном.

Инженер положил на стол руки, намереваясь включить изображение, но Септимус его остановил.

– К черту карты и всякие там планы. Дальше.

– Это все, что мы успели. Зонд оборвался.

– Ну так восстановите связь. Я переговорю с энергетиками.

Карел потупил взгляд.

– В том-то и дело, что это очень непросто. Его еще надо найти. С зондом не просто потеряна связь, понимаете, он оборвался. Другими словами, сместился во времени, и где находится теперь, мы не знаем. Но уже ищем, – поспешил добавить инженер.

– Да-а-а, с вами не соскучишься.

Септимус бросил карандаш и выбрался из кресла. Переваливаясь, словно утка, он стал прохаживаться вдоль стола. Такое бывало редко и могло означать две вещи: либо возбуждение от неожиданной удачи, либо… В данном случае речь могла идти только о втором «либо».

– Может быть, просто подготовить другой зонд и не мучиться с поисками? А?

– Уже готовим, господин президент.

– А этот? Что, так и будет валяться неизвестно где, пока его ржа не съест?

– Валяться он не будет. Он не железяка какая-нибудь, чтобы валяться. Это электронная конструкция на основе холодной плазмы, не видимая глазом и не осязаемая другими органами чувств.

– Да знаю, знаю. Ну тогда и черт с ним! Или вы что-то недоговариваете? А, Карел? Давайте-ка начистоту. Я не в курсе всех этих ваших штук. У меня академия на горбу. Триста отделов!

При этих словах Септимус похлопал себя по загривку. Инженер понимающе и даже сочувствующе кивнул, собрался с мыслями и начал:

– Утерянный зонд обладает некоторым запасом внутренней энергии для автономных действий. Он скоро разрядится, и на этом его существование прекратится. Как я уже сказал, зонд, как правило, невидим…

– Как правило?

– Ну… с его помощью можно создавать голографические изображения, но только по приказу оператора. Мы прибегаем к этому крайне редко, особенно после того, как парламентский комитет по науке провел известный вам закон.

– Продолжайте.

– Так вот. Он разрядится недели через две, а может, и раньше. Все зависит от затрат на производимые им действия. А что он там делал или будет делать, если сместился в будущее по отношению к сорок третьему году, мы пока не знаем.

– Ладно, что вы успели наработать по профессору?

– Немного, но все же… – Карел достал свой блокнот. – Во-первых, по-английски он читает со словарем по две-три страницы за вечер, в полном одиночестве, запершись в своем кабинете. Это уже хорошо.

– То есть имеется надежда, что никто, кроме самого Вангера и, возможно, этого русского, о книге пока не знает?

– Совершенно верно. Хорошо также, что читает он медленно. Книга очень большая, а профессор понимает, что стоит ему о ней заикнуться, как он тут же лишится доступа к такой потрясающей информации Вы, господин президент, сокрушались, что книга попала не к мельнику или там к слесарю, а к историку, но позвольте заметить, что именно историк не захочет с ней расстаться, пока сам не прочитает от корки до корки. А Вангер сможет сделать это очень не скоро. Так что у нас есть фора

– Ну а во-вторых?

– Во-вторых?

– Вы сказали «во-первых».

– Ах да. А во-вторых, он должен понимать, что если об этой книге станет известно властям, то над всеми, кто соприкасался с ее пророчествами, – а они в конечном счете связаны с падением Третьего рейха, – нависнет смертельная угроза. И над их родственниками тоже. Согласитесь, знать наперед будущее государства и его главных лиц…

– Понятно, понятно. Значит, считаете, что в нашем случае историк лучше пекаря?

– Безусловно.

IV

«Сколько же человек они сегодня арестовали?» – думал профессор, возвращаясь в тот вечер домой. В слухах, заполнивших аудитории, лаборатории, кабинеты преподавателей, коридоры и рекреации, назывались самые разные фамилии. Но первой среди них была фамилия брата и сестры Шолль. Говорили, что именно они разбрасывали повсюду листовки с призывом к мятежу и были пойманы на месте преступления. Их заметил кто-то из служащих университета. Называлось имя некоего Якоба Шмидта, учебного мастера и члена партии, который и позвонил в гестапо.

Сразу же собрался актив местного национал-социалистского студенческого союза. Был организован немедленный поиск разбросанных прокламаций и сдача их сотрудникам гестапо. Собрался и университетский актив национал-социалистского союза доцентов Германии, к которому принадлежали все без исключения преподаватели высших учебных заведений Там тоже что-то организовали. Спешно поднимали личные дела задержанных студентов, писали характеристики, направили своего представителя в управление тайной полиции. К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже был членом союза, во всем этом не участвовал.

Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.

Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.

Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Зачем же они это сделали? – думал профессор. Они что, не понимают, в какой стране живут? Кого в Третьем рейхе они могли призвать к сопротивлению? Лишь горстку таких же сумасшедших. Да и стиль их прокламаций, судя по той, что была брошена в его почтовый ящик, слишком мудреный. Аристотеля зачем-то вспомнили. Если человек еще не понял, что живет в государстве абсолютной диктатуры, или если его это устраивает, то никакой Аристотель, рассуждавший более двух тысячелетий назад о политике, не сможет поколебать его отношение к современной действительности. Но самое главное в том, что, как считал Вангер, подавляющее большинство немцев прекрасно все понимали. Их вовсе не радовали нынешнее состояние дел в стране и ход войны. Они со страхом смотрели в будущее и уже не строили планов на случай победы и возвращения сыновей с фронтов живыми и невредимыми. Но они искренне считали себя обязанными трудиться во имя Германии, сражаться во имя Германии, терпеть все невзгоды и доносить на тех, кто высказывал малейшее сомнение в справедливости той борьбы, которую вела Германия. А имя фюрера для них давно слилось воедино с понятием «Германия».