Убить дракона

Убить дракона
Олег Юрьевич Кузубов

Что, если Бог на самом деле везде? И совершенствуя себя, искореняя вредные привычки и негативное мышление, мы тем самым созидаем себя богом. А саму работу по совершенствованию можно сравнить с покраской забора. Кто такой дракон и какова его истинная природа?

Олег Кузубов

Убить дракона

Зеленый забор

Я крашу забор. Все бы ничего. Обычное дело, казалось бы. И забор деревянный. И краска в ведре вполне обычная. Зеленая. И кисть широкая. Все нормально. Ненормален я. Я ненавижу этот забор всеми фибрами своей души. И в то же время я должен его любить. Любить забор…. Придет же в голову такая чушь? Но это не чушь. Забор заколдованный. Если его красить без любви, он не красится. Не так чтобы совсем не красится, а местами. Хотя красить я умею. Крашу и ровно, и равномерно, следя за тем, чтобы краска протекла во все щели между досками. А вот если красишь с раздражением, то спустя несколько минут, на том месте, где краска ложилась без любви, она, куда-то совершенно волшебным образом, исчезает. Стоит отойти на пару шагов назад, чтобы проверить собственноручно выполненную работу и злость начинает хлестать через край. Так фигово не красят даже рабы. Но я же не раб! Я воин. Блин в натуре! У меня вон и шлем на голове и кольчуга на всем теле, и латы на груди, спине, плечах, локтях и коленях. И сапоги вон железные со всех сторон. Все эти доспехи я зарабатывал целую кучу времени и потратил на их приобретение массу энергии. И во всем этом наряде я забор крашу как идиот какой-то. Пластмассовое ведерко и деревянная кисть, кое-как зажатая в ожелезненных пальцах. Ведерко тоже заколдованное, потому что краска в нем не кончается. Постоянно плещется на уровне чуть более двух третей. И хорошо, что не кончается, потому что как этот забор покрасить, если он никак не желает краситься. Пятнистый забор ОТК не примет. Он нужен целиком покрашенным. Идеальным так сказать. А кольчуга нужна, чтобы война, которая вокруг ведется, не отправила меня на тот свет. Так что еще одна забота имеется. Не злиться на стрелы, которые пытаются проткнуть мою спину. Любая злость не позволяет красить забор. А покрасить его надо. О боже! Какая нудность. Забор, забор, забор. Красить, красить, красить. Проверять, проверять, проверять. Опять красить, опять проверять, опять красить. И забор то ведь совсем небольшой. Два двадцать в высоту и метров десять от силы в длину. В шесть слоев можно было бы уже покрасить, если бы не этот феномен. С пятнами сдавать забор нельзя. Это стыдно. Иначе нельзя будет войти к Богу. По лицу ручьями потекли слезы от осознания собственной никчемности и слабости. Вскоре все тело стало содрогаться от рыданий, непроизвольно вырывающихся из горла. И тело рухнуло на колени перед этим забором. Бог прямо за этим забором. Я мог бы его сломать одним кулаком левой руки и пройти внутрь, но никогда этого не сделаю. Этот забор построил я сам. Чтобы защитить Бога! Защитить от самого себя. Потому что Бог…. Бог он такой…. Он Бог! И мне к нему нельзя. Потому что забор не покрашен. А покрасить его невозможно, потому что блин…. Да потому что я косячник. Ы-ы-ы! Но однажды я его покрашу. Весь покрашу. Так покрашу, что в него можно будет смотреться как в зеркало. И даже если Бог захочет сам принять работу, забор будет настолько безупречно выкрашен, что даже глаз Бога не найдет в покраске ни малейшего изъяна.

Однако все по порядку.

Китайский сахар

Началось все с волшебного сахара. Семен Семеныч предложил попробовать некое средство для расширения сознания. Я уже давно хотел испытать, что ни будь эдакое. Вот оно и подвернулось. Осторожно повертев в руках пакетик с намокшим сахаром, я скривил физиономию. Семен Семеныч ухмыльнулся своей стандартной улыбкой во все тридцать два, с перламутровым отливом, зуба и произнес:

– Вон посланница даже тебя приветствует, – и указал на синичку, бесстрашно усевшуюся на зеркало его зеленого Ланд Круизера.

– О! А не отсюда ли зеленая краска в ведре приглючилась? Хотя это совсем и неважно. Краска, ведро, главное забор красить.

– Подсласти этим сахарком стакан сока и будет тебе щасстте. Буквально через час-полтора.

– Надолго?

– Часов на тридцать…

У меня лицо вытянулось. Что может происходить столько времени? Однако эксперимент есть эксперимент.

13.00. Сок, сок.… Не люблю я сок. Я люблю кока колу. Ну и пофиг что она гвозди за ночь растворяет. Это, скорее всего, утка телевизионщиков антимонопольная. А с другой стороны, пусть себе растворяет. Все шлаки заодно и растворит во внутренностях. Сахар сам очень удачно растворился в пол-литре кока колы. Я понаблюдал за редкими пузырьками, высоко подпрыгивающими из стакана, принюхался.… Вроде ничем особенным не пахнет. Неужели после этого стакана может что-то произойти?

А может, Семен Семеныч йаду мне дал, чтобы не мучился? Вот и сдохну щас от асфиксии дыхательных путей. Но цианид вроде должен миндалем пахнуть. Нет! Это уже паранойя. На кой хрен Семенычу меня травить? Тем более за мои же деньги. Хотя ради прикола, почему бы и нет…. А здесь вот кока кола плещется коричневыми волнами в стакане. Может позвать кого для компании? Не так страшно будет. Нет! Это уже очко играет. Тем более вон в жопном отделе явно какое-то дрожание ощущается. На природу может поехать? Семеныч говорил, что на природе оно много лучче трансцендентные опыты приобретать. Ох! Ну и заяц проснулся внутри… То с обрыва готов в пропасть сигануть, чтобы свести счеты с этой гребаной жизнью, то йаду выпить трясешься как волчий хвост. Оп-па! Уже и внутренний диалог включился. Один “Я” на краю обрыва по-геройски стоит и рукой машет, мол давай прыгай, что ты ссышь как девчонка, а второй стакан с кока-колой рассматривает и, анус сокращая, отмахивается, поясняя, что с обрыва прыгать любой хорек сможет, а вот сознательно йаду в организм ввести, вот это настоящее геройство. Так! Стоп! Пошли все на х…. Уже двенадцать минут прошло, а воз и ныне там. На природу я не поеду, а то замерзну еще ненароком, да и не люблю я природу. Ничего я вообще не люблю.

Рожа стала угрюмой, голова наклонилась вперед, нижняя челюсть агрессивно выдвинулась, глаза налились кровью, чтобы максимально соответствовать образу жизнененавистника.

– Жизнь – дерьмо! А раз так, что за нее цепляться? Пошло оно все!

И с этим решением, четырьмя большими глотками, кока кола отправилась по пищеводу в желудок. Привкус у нее какой-то все же был, хотя не понятно, от сахара он, или в смесительном баке на кока-кольном заводе опять дежурный слесарь свои носки замачивал.

– Ну-ну, посмотрим, каков он этот йад! Пальцем расправил неаккуратно разорванную упаковку от сахара.

– М-да! эстетики не хватило. Самурай, тот перед харакири парадное белье надевает, и торжественность соблюдает в момент перехода в мир иной, а тут как свинья намусорил…. Так дело не пойдет!

Тело само подкинулось, и в пять минут навело идеальную чистоту в комнате, напевая:

– Надо же какой медленный йад!

Вкус кока-колы постепенно испарился, и делать стало нечего. Возможно, что сразу я не умру, но что до смерти делать? Чем себя занять кроме размышлений о том, что скоро все кончится?

– Надо музычку включить на компе в случайный перебор. Пусть себе играет. Все что есть на винте, пусть и играет.

– Что же этот йад не действует? Хотя и рекомендованное время еще не вышло…

И вдруг захотелось секса!

– Точно сдохну! Потому что говорят, перед смертью всегда хочется последний раз кому-нибудь вдуть. И повешенные тоже кончают себе в трусы. Эх, блин не позаботился. И проститутку уже не успеть вызвать. Тем более днем с огнем не сыщешь за оставшиеся двадцать минут. И все газеты куда-то запропали. Хрен с ними, с этими бабами. Еще окочуришься прямо в процессе…. О! А может порнуху поставить и затвором передернуть? Нет, не буду! Да блин, что же так распирает в промежности? О боже как же хочется трахнуть какую-нибудь девку. Пусть даже страшную, без титек, и с целлюлитом весом в тонну. Кошмар какой! Где твоя выдержанность и йоговская отрешенность? Вот-вот, урод, там она и находится. В яйцах! Надо походить, руками ногами помахать, энергию расконденсировать.

Стоило только встать, как внезапно стало холодно. Бабу сразу расхотелось. Поскольку холодно чрезвычайно. Ноги стали ледяными, и я понял, что йад наконец начал действовать. Сократ вроде своим ученикам момент умирания подробно расписывал, и у него тоже ноги сначала заледенели. Но у меня через секунду заледенело вообще все. Зубы заклацали, и колотун бабай стал обнимать со всех сторон. Надо добраться до кровати, которая хоть и мало походит на смертный одр, больше на трахдром, но в такие моменты не выбирают. Все лучше, чем скрючившись на полу. Одеяло тепла не добавило. Все равно, что в сорокаградусный мороз на улице простынкой укрываться. Но комфортное положение тела добавило спокойствия. Так-то оно правильнее кажется. И началась лихорадка. Радоваться лиху. Или лихо радоваться. Как это точно сказано. Хотя радости никакой нет. Зубы гремят как турецкие барабаны, все тело трясется в эпилептическом припадке, и совершенно не слушается. Мощный йад! Было бы страшно, если бы не было все так пофиг. Однако сработал инстинкт самосохранения, и я начал дышать часто и глубоко. Эффект нулевой. Даже крыша не едет. Нет! Глаза лучше не закрывать, а то какая-то воронка начинает закручивать. А впрочем, пусть закрутит. Может, вынесет куда в интересное место. Поехали!

Йоги Бога

Раздался звон, гул, и передо мной возник сияющий белый шар. Огромный шар. Хотя вру! Это не шар. Это какая-то сложная многогранная геометрическая фигура. Грани настолько мелкие, что сходство с шаром весьма велико. Шар внушает состояние благоговения. Он настолько великолепен, что даже просто находиться рядом с ним, кажется великой честью. И я внезапно осознал, что этот шар надо защищать. От кого и зачем пока не ясно, но защищать его нужно даже ценой собственной жизни. И я построил первый забор. Потому что шар такой прекрасный, а вокруг такая мерзость, разруха, грязь, пожарища, мертвые, гниющие тела, и повсюду война. А в шаре мир. Он сам является миром. Такой потрясающий контраст между этим миром и окружающей его войной, что забор просто необходим. Поскольку шар, наполненный миром, очень уязвим. И в это самое мгновение, где-то очень далеко, один из таких шаров разрушился. Где-то там далеко убили сына Бога, и мир рухнул. Точно такой же шар разбился вдребезги и восторжествовал хаос. Там, где только что было такое прекрасное, изящное строение, теперь грязь, мерзость и запустение, как и везде. Душа сына Бога оторвалась от растерзанного тела, и воспарила вверх, прорывая грязно-коричневую пелену окутывающую всю Землю. И это увидел Бог. Из его глаза беззвучно выкатилась одинокая слеза и в абсолютном безмолвии устремилась вниз на Землю. Эта слеза упала в океан и вызвала волнение. Цунами устремилась к островам, смыла с них все живое и разрушила города. Катастрофа обрушилась на живущих вблизи побережья. Эта слеза не была жидкой, или обладающей какой-либо массой. Это больше было похоже на пневматический удар. Как будто ветер огромной плотности, с не менее огромной скоростью, ударил в океан, и промял его до самого дна или еще глубже. Но это была слеза. Как некая волна энергии чудовищной мощности упала с небес, пронзила океан, всю землю, и вышла бы, с другой стороны, в виде землетрясения, или извержения вулкана, или в виде еще чего-нибудь выпуклого. Но она не вышла. Откуда ни возьмись, появились монахи. Тибетские монахи. Хотя они, конечно, ниоткуда не взялись, а просто проявились там, где раньше были незаметны. Эти монахи очень любили свою Землю и всех живущих на ней. Они были рассредоточены по лицу земли, и эту волну стали впитывать в себя. Все сразу. И волна не прошла наружу и не причинила разрушений планете. Волна, разделенная на тысячи частей, стала разрушать монахов. И они начали петь мантры, чтобы не страдать от боли, причиняемой этой разрушительной слезой Бога. Монахи, находящиеся в разных концах Земли, в одно и то же время стали петь мантры. Энергия пыталась разорвать в клочья их тела и души, а они с помощью мантр успокаивали ее, как мать успокаивает свое дитя, которое сильно ушиблось и злится на весь мир. Вторую слезу Бог уронить не успевал, поскольку душа убитого на Земле сына, уже достигала отчего дома, и просила отца не сердиться и не огорчаться, и не мстить живущим на планете. Сын объяснял отцу, что люди злы от отчаяния и безысходности. И миры они разрушают, просто потому что еще не научились созидать. Их душами владеет великий дракон, желающий пожрать все существующие миры. И именно он внушает им мысли о необходимости творить зло. Из-за того, что слишком много зла творится людьми, коричневый дым их злых мыслей и чувств, застилает все происходящее на Земле от взора Бога. Поэтому и нужно вновь и вновь идти туда. Чтобы построить мир, чтобы вдохновить тех, кто уже готов измениться, чтобы указать путь и показать пример своей собственной жизнью. Однажды люди поймут, что не надо разрушать и убивать, и станут творить. И тогда планета станет прекрасной и рассеется дым и смрад. И глаза Бога смогут видеть все, что происходит. А пока приходится приносить жертвы дракону. Человеческие жертвы. Приносить в жертву лучших из лучших. Сыновей и дочерей Бога. И пока есть эта непроницаемая даже для взгляда Бога завеса, каждый раз, когда на Земле убивают дитя Бога, слеза неизбежна. Сердце Бога – самое чувствительное сердце в мире, и смерть его самого любимого ребенка разрывает его болью, и слеза невольно выкатывается из глаза и устремляется на землю, причиняя катастрофы. И монахи поют мантры, потому что любят и Землю и людей. А люди вновь и вновь разрушают миры и убивают, убивают, убивают…. Убивают в реальности, убивают в мыслях, убивают в своем сердце. Вновь и вновь создают хаос, мрак, грязь и злобу. Кажется, что этому не будет ни конца, ни края. И только монахи живут единственной надеждой на лучшее. Надеждой на наступление века золотого света, на просветление и очищение сознания каждого живого существа. Они верят. И их вера сильна. Только сильная вера побуждает их петь мантры и вбирать в себя боль души и страдания сердца Бога каждый раз, когда люди убивают его ребенка. Каждый раз.

Сын Бога, отчитавшись перед отцом и утешив его душу, вновь нырнул в коричневый дым, чтобы обрести новое тело. На земле родился мессия. На этот раз на Земле родилась прекрасная девочка. И множество искрящихся душ, не имеющих форм, устремились в тот же мрак, чтобы незримо служить ей во все дни ее земной жизни. Я потихоньку, чтобы ненароком меня не заметил Бог, тоже опустился в этот коричневый дым, чтобы построить забор, чтобы защитить тот светящийся мир.

Но того шара уже не было. Перед глазами появился другой шар. Исполненный ярчайшего света. Он вращался. И как в кино, когда камера начинает плавно отъезжать, появились два пальчика. На кончиках этих изящных, розовых пальчиков и лежал этот сияющий шар. Хотя он на них не лежал. Он над ними висел. Ни на чем висел. Из кончиков пальцев струились тончайшие нити света, и они, как на воздушной подушке, удерживали этот шар. Два выпрямленных указательных пальчика исходили из таких же изящных кистей перекрещенных рук. Тыльные стороны рук лишь чуть-чуть не соприкасались друг с другом, и указательные пальчики “смотрели” ноготками друг на друга. А над их кончиками висел мир. Это был МИР. ВЕСЬ МИР! Мир, в котором живу и я, и все люди вообще. И это осознание было настолько четким, настолько всеобъемлющим, что показалось, что у меня остановилось и дыхание, и сердце. В этом пространстве ни в коем случае нельзя было допустить даже легчайшего колебания. Ни воздуха, ни мысли, ни любого другого движения, даже самой легчайшей материи. В этот самый момент я глубинно осознал, что такое есть беззвучный звук ОМ. Это именно это пространство. Безмолвие, чистота света, и святость. Святость, исходящая от того, кто держит на кончиках своих пальцев весь мир. И камера отодвинулась еще дальше. Хозяином этих изящных пальчиков и рук, держащих мир оказался ребенок! Маленький ребенок. Максимум лет трех. Кудрявые золотистые волосы, абсолютно симметричные черты лица, пухлые, чуть приоткрытые губки и огромные, блестящие, голубые глаза, с удивлением и искренним интересом рассматривающие сияющий шарик, висящий над кончиками его указательных пальчиков. И тут я внезапно понял, что каким-то, совершенно непостижимым образом, на этот шарик с кончиками пальцев, я смотрел его глазами. Глазами этого потрясающе гармоничного и совершенного ребенка. А теперь я вижу его со стороны. Хотя ни на миллиметр не сместился с точки, в которой стоял. Это показалось волшебным. Значит, я могу видеть все что угодно, с любого ракурса. И камера моего осознания отодвинулась еще немного. Ребенок сидел на цветке. Он сидел, сложив ноги в позе лотоса и нисколько этим не напрягался. Это сидение для него было настолько естественным, что я сглотнул слюну. Я умею сидеть в этой позе, но вот до этой естественности, мне как до луны пешком. Ребенок сидел в позе лотоса и наслаждался ей. Точно также, как наслаждался и сияющим шариком над кончиками пальцев и самими пальчиками. А лепестки у цветка были белоснежными. И только по краям они имели чуть розоватый оттенок. Нежно розовый оттенок. Я не знаю, как называется этот цветок. Может быть и лотос, но лотоса я ни наяву, ни на картинке, никогда не видел, и поэтому сравнить не с чем. Цветок похож на кувшинку, потому что снизу его окаймляли два зеленых круглых листка, которые в свою очередь плавали на темной поверхности неизвестной жидкости с невероятно прекрасным ароматом. Жидкость была налита в золотую чеканную чашу, которую держал в своей руке бронзовый памятник. Памятник был очень похож на человека. На его загорелом теле были прорисованы все мышцы до единой. Каждое волокно. Тело его казалось совершенным, атлетичным, и на нем не было ни единой лишней жиринки. Лицо выглядело мужественным и таким же совершенным, как и лицо ребенка. Но это лицо было лицом воина. Неизвестный скульптор так точно перенес черты мужественности на это бронзовое лицо, что я стоял как зачарованный. В этом волшебном месте все казалось исполненным совершенства. И вдруг у памятника блеснули глаза. У меня на голове шевельнулись волосы. Этот памятник не был памятником. Это живой человек! Но человек, совершенства необычайного. И это совершенный человек держал в своей руке золотую чеканную чашу, в которой плавал цветок, на котором сидел ребенок, держащий на кончиках своих пальцев весь мир.

И тут земля вздрогнула. Я не знаю почему она вздрогнула. Может, где-то взорвали ядерный заряд, или еще что, но земля вздрогнула, и я испугался, что сейчас ребенок уронит тот сияющий шарик и всему придет конец. Но тот совершенный человек, которого я поначалу принял за памятник, каким-то необычайным усилием воли, и своей собственной тренированности, погасил эту земную дрожь в своем совершенном теле. На поверхности ароматной жидкости, налитой в чашу, не появилось даже легкой ряби. И я понял необычайную важность роли этого человека в поддержании мира. Если он не сумеет погасить дрожь, исходящую от земли и качнет чашу, то ребенок уронит сияющий мир, и все разрушится. И появился голос, пояснивший, что этот человек – йог, достигший безупречности. Поэтому ему позволено держать чашу. В душе возникло благоговение перед этим человеком – памятником – йогом, и камера отодвинулась еще дальше. Все это пространство было залито молочно-белым, равномерным светом. Поначалу я подумал, что свет исходит из того шара, парящего над кончиками пальцев ребенка, но он исходил отовсюду, и камера отодвинулась еще немного назад и появилась пелена. Матовая, похожая на тончайшую рисовую бумагу, пелена, отделяющая ребенка и йога с чашей от всего остального. За пеленой стояло множество других загорелых йогов. Каждый держал в своих руках золотые чеканные чаши, наполненные другой жидкостью. Вместо цветков в них плавали горящие фитили. От этих лампадок и исходил тот молочно-белый свет. Огоньков было очень много, и задача йогов заключалась в том, чтобы удерживать этот свет в абсолютной стабильности и гасить вибрации земли в своем теле.

– Свет не должен колебаться, – произнес тот же голос, – ничто не должно нарушить спокойствие Бога, держащего мир на кончиках своих пальцев.

– Это великая честь освещать храм Бога и когда йог научается безупречно держать лампаду со светом, он будет трижды испытан и допущен к служению в самом храме. А пока он тренируется за пеленой. Иногда йоги не удерживают свет и допускают колебания. Поэтому пелена рассеивает колебания и внутри свет остается в неизменности.

– А что происходит с тем, кто дрогнул?

– Он выходит наружу из храма, во тьму внешнюю, и подвергается нападкам силам зла. Там он поет мантры, которые являются именами Бога, и драконы, которые думают что сейчас здесь появится Бог, слетаются со всех сторон и начинают терзать йога огнем из пастей, стрелами и отравленными укусами. Но на самом деле йог мантрами призывает этих драконов, в точности как хозяйка призывает куриц клевать рассыпаемые зерна. Йог мечет бисер перед свиньями и свиньи приходят. Они втаптывают жемчужины в грязь и пытаются пожрать самого йога. Его задача держать свое осознание в полной ясности до самого последнего момента, и отражать атаки злых чудовищ. Когда его силы иссякают, он возвращается в преддверие храма и в течение некоторого времени исцеляет себя, стабилизирует все энергии, не допуская внутри себя страха, гнева, или иного чувства. Как только он вновь обретает стабильность, то делает попытку держать светильник вновь. После того как он предпринял попытку выхода наружу и подвергся атакам и отравлениям, и исцелился от всего, силы его многократно вырастают. И обычно он больше не позволяет содрогнуться золотой лампаде в своей руке. Для этой же цели он много лет тренирует свое тело во всевозможных асанах, преподаваемых в специальном зале этого храма. Там он учится держать чаши с водой, кипятком, расплавленным металлом в самых разнообразных позах, крайне неудобных для обычного человека. Йог учится безупречности. И только после этого ему позволяют держать золотую чашу света.

– А кто решает, что йогу необходимо выходить наружу и тренироваться в таком жестоком режиме.

– Он сам! Он заглядывает в свое сердце, в самую глубокую часть своей души, в самые потаенные закоулки своего сознания и вытаскивает оттуда все свои негативные черты. Все до единой. Йог учится осознавать все свои эмоции, мысли и чувства. Он старается изо всех сил, потому что это единственно достойная цель, ведущая к совершенству души, разума и тела. Все тренировки, практики, медитации, помогают ему добраться туда, куда в обычном состоянии сознания он зайти боится, или стыдится, или попросту не может из-за нехватки решительности или энергии. В последнем случае, энергия дается ему теми, кто уже достиг большего. Это воистину бесценный дар, поскольку этот долг он никогда не сможет вернуть. И йог всегда будет помнить дары, принесенные ему в моменты становления. Все затраченные средства, все переживания и страдания на пути с лихвой окупаются моментом, когда ему доверяют держать чашу с Богом.

– В этот самый момент все мое существо охватил стыд. Я каждой клеточкой своего существа почувствовал свою безобразность и недостойность находиться не то, что вблизи того ребенка, но даже и в самом храме, где находятся такие прекрасные существа, стремящиеся к совершенству. Я в одну секунду осознал всю свою лживость, всю надменность и высокомерие, всю свою гнусность неправильного обращения с женщинами, свое хамство и отсутствие сострадания к родным и близким людям и людям вообще, с которыми сталкивала меня жизнь. Я ощутил всю свою нелюбовь к существованию во многих случаях, когда ум находил оправдания и отговорки, что все сделано, сказано, или подумано правильно, когда на самом деле, все было как раз наоборот. Это осознание стало настолько ясным и четким, что единственно верным решением было, сгорая от стыда, выскочить из этого храма света наружу и построить забор.

Красить забор

И начать его красить. Каждое движение кисти вверх или вниз, влево или вправо символизировало ту или иную кривую ситуацию в моей жизни, которая тотчас всплывала в уме или душе. И это движение необходимо было повторять столько раз, сколько требовалось для того, чтобы обрести стабильность и найти правильный выход. И в уме возникла формула под названием “Красить забор”, которая обозначала начало действия по осознанию и избавлению от той или иной негативной черты характера. Надо красить забор, чтобы стать достойным. Достойным не то, чтобы держать чашу, а просто войти в преддверие храма. Просто войти. Надо найти все свои заборы, восстановить их целостность и выкрасить с предельной тщательностью. Так, чтобы никто на всем свете не смог сказать, что забор выкрашен плохо. Никто и никогда.

– И вот, сгорая от стыда, я крашу свой забор зеленой краской. А он никак не красится. Повсюду появляются пятна, и я прекрасно понимаю, что не хочу работать над собой. Делаю вид, что тружусь, не покладая рук, а этот волшебный забор мгновенно делает все видимым, указывая на халтуру. И от этого стыд становится еще сильнее. И стыдно в первую очередь перед самим собой. Тем более, что никто на мой забор и не смотрит. Сразу стало понятно, почему йоги выходят наружу сами, и никто их не заставляет это делать. Они это делают, потому что так велит их собственная совесть. У них она есть. Совесть. Без совести в храм не войти. И те, кто ее потерял, очень злятся именно из-за осознания собственной никчемности, и хотят разрушить мир тех, у кого она есть. Так что я буду красить забор до того момента, пока он не будет выкрашен безупречно. И неважно, сколько на это понадобится времени. Потому что глаза этого ребенка, этого Бога, один только его взгляд на мир, даже не на меня, а на мир, что покоится на кончиках его пальцев, стоят тысячи безупречно выкрашенных заборов. Одного мига оказаться в присутствии Бога достаточно, чтобы потом выкрасить все свои заборы. Сколько бы времени, жизней, веков, эонов, махакальп, на это бы не понадобилось. Цель оправдывает средства.

Вверх, вниз, вверх, вниз, пропитать шов между досками. Снова вверх вниз. Хорошо краска ложится, только почему же она вновь и вновь проступает пятнами? Лишь немного подсохнет, и сразу то там, то сям пятна появляются, и возникает ощущение, что там вовсе кисть с краской не касалась досок. И в очередной раз, ощутив состояние отчаяния от осознания невозможности покрасить этот гребаный забор, я отошел на пять метров и сел, поставив ведерко с краской у ног, и обреченно повесил голову. Никакие светлые мысли по выходу из этого патового положения не приходили. И медленно поднимая голову, чтобы еще раз взглянуть на этот ненавистный забор я вдруг заметил марево. Прозрачное марево, которое колыхалось прямо перед забором. Будто горячий воздух над асфальтом. И в точках максимальной концентрации этого марева как раз и располагались непрокрашиваемые пятна. Хотя точнее будет сказать, что это марево краску растворяло как уайт спирит или ацетон. А вблизи это марево было совершенно незаметно. Решительно вскочив с места с намерением разобраться с этим загадочным явлением, я грохнулся на спину, поскользнувшись в жидкой, вонючей грязюке. Ведерко, однако, удержал в равновесии. Так, что ни капли не выплеснулось. Или быть может, оно настолько волшебным было, что из него в принципе ничего выплеснуть нельзя. Еще больше разозленный, подошел вплотную к забору и заметил, что марево формируется из вытекающей прямиком из-под забора вонючей грязи.

– Едкая грязь, – задумчиво пробормотал, и мозг внезапно озарила идея, что эта грязь – смесь всего, что только может быть. Фекалии, технические отходы, пищевые, разжиженные кислотой, щелочью и еще чем только возможно, до необходимой консистенции. Вся эта масса жиденько и нахальненько вытекает из-под моего забора и стравливает покраску.

– Но постойте! С той стороны забора находится сияющий шар бога, наполненный миром. Это что же получается, что это сам Бог гадит, или йоги в промежутках между тренировками? А я за всеми убирай? Ни фига этот номер не прокатит! Я обошел забор, и не обнаружил с противоположной стороны никакой грязи. Сияющий мир опять вызвал потоки слез из глаз своим великолепием и стимулами к дальнейшей покраске. Сияние было, а грязи за забором не было совершенно. Абсолютно сухая земля с редкой травой. Я еще раз обогнул забор, и остановился у его торца. Левый глаз смотрел на сухую землю по одну сторону забора, а правый на жидкую, липкую и вонючую грязь с другой стороны.

– Бред какой-то! Не забор же это гадит?

Я опустился на колени с целью докопаться до этого таинственного явления, и морщась от едкого запаха аммиака смешанного со многими другими ферментами явно животного происхождения, стал исследовать кромку забора, вкопанную в землю, то есть в грязь. Через какие-то полтора метра источник был обнаружен. Из доски выпал засохший сучок, и грязь хлестала прямо из этого миниатюрного крана. Отверстие располагалось всего в двух сантиметрах над землей, и немудрено, что я его сразу и не заметил. Подняв валявшийся тут же обломок дерева, я с силой забил его в это отверстие, и удовлетворенный произведенным действием поднялся. Стоило вновь взяться за ведро, как раздался хлопок, и щепка вылетела из отверстия как пуля из винтовки. Грязь вновь стала хлестать, намекая на свою бесконечность. Я, ошеломленно вновь обежал забор вокруг и с той стороны ни сучка, ни дырки от него, не было. Ну, да в этом ничего удивительного не было. Доски пятидесятки, так что сучок мог в принципе проходить только половину толщины доски. Потому, собственно, и выпал. И тут я встал как вкопанный. Если сучок только до половины, то и дырка тоже до половины. Получается, что на мою землю срет сам забор. И это сранье разъедает краску. Этот феномен требовал разъяснения. И я выкопал яму прямо под сучком своими железными пальцами. Как ковшом экскаватора. И сделал отвод в сторону. Заткнув пальцем отверстие, я дождался, когда там появится давление, и резко выдернул его, создавая вакуум, подобно вантузу. Дерьмо хлестануло с тройным ускорением, но на какое-то время сбавило темп. И во время этого затишья, я заглянул в дырку левым глазом. В заборе был город…