Чёрный дом

– Буду всех от пьянства лечить, когда вырасту! – твердо решил я, но не на шутку испугался одной лишь крапинки от целой мысли: а если я сам стану пьяницей? – Ба, – так сокращенно я иногда обращался к бабушке, – а может, мне сейчас закодироваться? Чтобы я никогда не стал пьяницей.

Бабушка рассмеялась:

– Ты и так закодируешься, глядя на все это.

Тогда я в силу своего возраста не мог в полной мере осознать всю полноту и глубину сказанного. Но, однако, я успокоился и поверил бабушке на слово. Кто, если не бабушка, скажет точно. Я был уверен, что бабушка знает все.

– Ба, а как становятся пьяницами?

– Очень просто: в водку добавляют маленького червячка, человек своим глазом не может его увидеть. Выпьешь с ним водку, и все. Питается он только спиртным и от этого растет. Чем больше становится червь, тем больше водки он требует от человека. Когда я была маленькая, такая, как ты, у нас в деревне умер один пьяница, его разрезали, а там вот такой червь этот, – бабушка вытянула руку, обозначая размер червя, – белый, склизкий и водкой пахнет.

Я с ужасом смотрел на бабушкину руку, и вместо руки мне мерещился этот самый склизкий червь. Сказанное бабушкой вызывало вопросов больше, чем дало ответов. Зачем добавляют этого червя в водку, если знают, что человек станет пьяницей? Но больше всего меня интересовал вопрос: как бабушка могла быть такой маленькой, как я? Этого не может быть. Я уверен, что она уже родилась старенькой, полненькой, с дряблой кожей и седыми волосами. Скорее всего, даже со вставной челюстью и сразу в очках. Нет, она не могла быть маленькой, играть в песочнице, бегать босиком по траве и играть в куклы. Я ведь бабушку другой не видел, а значит, и не было ее другой. Вообще, ее не было до меня.

Около дома на лавочке обычно сидели старики и бабульки. Сидели они каждый день, состав, конечно, менялся, но заседания никогда не отменялись, даже в самый дождливый день они находили момент затишья и мгновенно материализовывались во дворе на лавочке.

– День добрый, Мария Иванна! – кто-то из сидящих поздоровался с бабушкой.

– Добрый, добрый! Все загораете?

– Да уже догораем, – сострил дедок из соседнего дома. Все засмеялись.

– Вы, Петр Алексеевич, как всегда, шутите, – ответила бабушка.

Бабушка тоже, бывало, присоединялась к этим посиделкам. Я обычно располагался рядом: либо в песочнице, либо на качелях, либо на лазелках. В общем, обитал в радиусе зрения бабули. Так развлекался я в компании таких же, как и я, внуков-бедолаг. Помимо «внуков» с нами играл еще Валерка. Он был сам по себе. Его мать, сторчавшаяся алкоголичка Светка, жила над бабушкой. Квартира была всегда полна разномастной местной блатоты, постоянный праздник: музыка, водка, хотя чаще всего спирт, танцы, блядки. Помимо самого младшего Валерки у нее было еще двое детей: Аленка и Андрейка. Они уже ходили в школу, тем самым мне они были неинтересны. А Валерка был немногим старше меня, и ему я даже завидовал, было в чем: гуляет, сколько хочет, где хочет, когда хочет. Звал я его просто – Ваейка. Сначала не мог выговорить имя, а потом по привычке.

– Выходи с КамАЗом своим играть! – увидев меня, попросил Валерка. Своих игрушек у него не было, надежда была только на нас, внуков-бедолаг.

Я просящими глазами посмотрел на бабушку. Я бы с радостью остался гулять на улице, играя с Валеркой в песочную логистику.

– Нам некогда, – ответила бабушка. – Вынеси Валере какие-нибудь машинки, а мы домой.

Свой самый любимый КамАЗ я, конечно, дать не мог. Не то чтобы я жадина или того хуже – говядина, но ведь во всей округе из детей такой только у меня. Детский КамАЗ размером с дворовую собаку. Кабина была ярко-красная, хотя изначально она была желтая. Тоскливый бледно-желтый цвет был мне не по душе. Сложно сказать, почему он мне так не понравился, но я стал просить, чтобы мне покрасили кабину в красный цвет. Исполнить мою прихоть взялась бабушка. Она купила банку густой кровавой краски, плотно стянутую кисть и измазала всю кабину красными пятнами, еще и разными слоями: где толсто, где просвечивает. КамАЗ был изуродован. Отец долго матерился, увидев сие творение. Затем взял шкурку, содрал всю краску с кабины, а затем, аккуратно макая губку в разведенную краску, легкими касаниями похлопывал по кабине. На следующее утро я был полон счастья – кабина была красная, да еще покрашено так, что и не заметишь, что вручную перекрашено. Я даже стал врать во дворе, что у меня теперь два КамАЗа: с желтой кабиной дома стоит, а с красной кабиной я беру на улицу играть. Потом отец прикрепил к машине брызговики из плотной резины и еще к кузову сделал борта. После такого рестайлинга я не мог дать кому-то мой КамАЗ. Тем более он у всех ассоциируется со мной, а тут еще и с Валеркой будет? Так не пойдет.

Не знаю, какую жизнь прожила бабушка, но была она немногословна, всегда подозрительна к людям и всегда готова либо дать отпор, либо сама идти в бой. Свое недоверие к людям бабушка пыталась привить мне с малых лет. По сто раз на дню я слышал одно и то же: «С незнакомыми не разговаривай», «Если угостили – не ешь, скажи спасибо и положи в карман, а потом выброси» и все тому подобное.

Когда мы уходили из квартиры, то бабушка оставляла включенным радио. Громкость выбирала такую, чтобы и соседям не мешало, хотя таким соседям, как у нее, вряд ли можно помешать, но в то же время если прислушаться, то слышно, как бубнит монотонное радио, и создавалось впечатление, что хозяйка в квартире. Если бабушка оставляла квартиру на ночь, например, уходила к тете Гале или уезжала к нам, то вдобавок к радио она вешала на кухонное окно плотное покрывало и оставляла включенным свет. Днем свет лампочки не пропускало покрывало, а в темное время суток создается впечатление, что свет на кухне горит, пусть странный и тусклый, но он есть.

Помимо этого, бабушка предусмотрительно оставляла замычки в двери, ведущей из прихожей в квартиру. Замычками она называла небольшие бумажки, которые она перед уходом зажимала между дверью и наличником в разных местах. Если кто-то открывал дверь, то замычки выпадали и затем можно было обнаружить, что в квартире побывали незваные гости.

Дверь в квартиру бабушка открывала спокойно, хотя и вглядывалась внимательно в замок. Прихожая была не очень большая: подставка под обувь, рядом с которой висела большая ложка для обуви, ручка, которая заканчивалась головой лошади и которую я раньше использовал для игры во всадника, коврик, шкаф для одежды и две двери: одна в туалет, другая в квартиру. Перед тем как открыть дверь в квартиру, бабушка подолгу рассматривала замычки, на тех же местах они или нет. Если замычки на своих местах, то мы спокойно заходили, а если нет, то… То не знаю что, замычки всегда были на своих местах.

В этот раз бабушка проделала ту же процедуру и мы окунулись в прохладную квартиру. На кухне само с собой разговаривало радио.

Я сидел на подоконнике у открытого окна и гладил кошку. Кошка у нас появилась совсем недавно и совершенно случайно. Я просил, умолял, рыдал, требовал завести котенка, но все без толку. И мама отказывалась, и бабушка. А тут к отцу пришел его давний знакомый с красивой, пушистой и абсолютно белой кошкой. Он прожужжал все уши о том, что когда-то где-то отец его спас от смерти, благодарил бабушку за сына, маме говорил, как ей повезло с мужем, а мне подарил резные нарды и завещал гордиться отцом. К моменту, когда этот знакомый отца напился до умопомрачительного состояния и за ним приехала жена, кошка, окончательно испугавшись, затихарилась так, что ее не смогли найти. Отец пообещал потом привезти ее хозяину и так, собственно, и сделал через несколько дней. Вернулся обратно тоже с кошкой и сообщил, что его друга посадили. Кошку оставили у бабушки.

Под окном росла крепкая береза, на которую мне всегда хотелось залезть, как кошка, но бабушка запрещала это делать. Скорее всего, я бы и не смог в своем возрасте покорить кудрявую вершину черно-белого ствола.

Я и сам не понял, как из-за угла вывернул высокий мужчина с черными волосами, разбавленными крапинками седины. Он подошел к окну, посмотрел на меня своими черными глазами так, что меня насквозь пронзил ужасающий страх. На лице у мужчины был огромный шрам, рассекающий обе губы.

– Хозяйка дома? – спросил он у меня.

– Баушка! – я спрыгнул с подоконника, но все же не убежал далеко. Страх сменился любопытством.

– Чего тебе? – спросила бабушка у мужчины.

– Мать, есть воды попить? – спросил он.

Бабушка налила в пол-литровую банку воды и дала мужчине. Он принялся жадно пить, хлюпая и громко глотая. Я от удивления даже рот открыл и стал откровенно рассматривать руки мужчины. На одной руке отсутствовали указательный и большой палец, на другой не было указательного, безымянного и мизинца. Я рассматривал бугристые розоватые шрамы на местах, где должны были быть пальцы.

– Что смотришь? – зло спросил мужчина. Я испугался и, ничего не сказав, убежал в комнату.

Отец пришел домой под вечер уже изрядно выпившим. С ним были два ящика пива и знакомый, у которого из-под закатанных рукавов синими узорами расползались непонятные для меня лабиринты и надписи.

– Мам, мы посидим тут сегодня, а то завтра Томка приезжает. Может, ты с Олежкой к Гальке с ночевкой пойдешь?

– Хорошо, – согласилась бабушка, как будто у нее был выбор. – Только пива нам тоже дай тогда.

Отец передал бабушке две бутылки еще ледяного пива. Наверное, купили в павильоне у сворота к дому, раз не успело нагреться.

– А, мам, у нас что, Соня переезжает? – спросил отец про бабушкину соседку.

– Нет вроде. А что?

– Да там ребята какие-то на «каблучке» через окно вытаскивали что-то… – Отец обратился к своему знакомому: – Ну-ка пойдем-ка!

Они бегом выскочили на улицу. Мы с бабушкой вышли следом. Машины уже не было. Окно соседки Сони было небрежно открыто, через подоконник на улицу свисала сорванная тюль и тянулась размотанная видеопленка. Отец заглянул в темную квартиру и выругался.

– Подумал ведь еще, что обносят!

Пока бабушка и папа со знакомым суетились по поводу обворованной квартиры соседки, я побежал в комнату по очень важному делу. Я забрался в шкаф к маминому халату и втянул в себя глоток воздуха. Я скучал и ждал, когда приедет мама, и спасался тем, что время от времени нюхал мамин халат и представлял, что она здесь – с нами. Наверное, если у меня была прошлая жизнь, то я был собакой и просто еще не успел отойти от собачьих привычек.

Перед самым выходом я все-таки решился полюбопытствовать о том, что такое странное на руках у папиного знакомого.

– А что у вас на руках? – спросил я.

– Это еще что, смотри, пацан, – он стащил с себя рубаху.

Я хлопал непонимающими глазами, глядя на его тело. Надписи, женщины, звезды, кресты, церковь, опять надписи – все это кружилось в умопомрачительном синем танце на его животе, груди, плечах, перетекало на руки и, кажется, стекало по ногам.

– Как это на вас оказалось?

– Понимаешь, пацан, – он присел на корточки ко мне, – раньше я работал в газетной типографии и случайно упал на печатный станок, и то, что должно было оказаться в газете, напечаталось на меня. Теперь так и живу, как человек-газета.

Они с отцом расхохотались. Бабушка недовольно взяла меня за руку и потащила к тете Гале. Всю дорогу я представлял, как этот мужчина падает на огромный станок, который почему-то на гусеничных колесах едет по горам, гремит и постоянно выплевывает из себя газеты. Конвейер выплеванных, никому не нужных газет, которые бабушка потом порежет, изомнет и сложит в ящичек в туалете. Так и выскакивают из станка: газета, газета, газета, этот мужик, опять газета, еще газета.

К тете Гале в гости мы ходили часто. Чуть ли не каждый день, но иногда не бывали у нее подолгу: неделю или больше. Бабушка и тетя Галя периодически находили повод для скандала и обещали друг другу, что знаться больше не будут. Меня всегда смешили их скандалы, мне казалось, что они просто играют. Двоюродная сестра Дина хоть и была меня старше на немного, но ощущала себя вполне взрослым членом семьи и серьезно поучала меня, что нехорошо смеяться, когда другие ругаются. А я все равно смеялся, мне было забавно наблюдать, как два взрослых человека с пустого места начинали кричать и обвинять друг друга во всех смертных грехах, при этом вспоминая такие давние времена, которых на мой детский взгляд не было вовсе. Таких скандалов я видел тысячи, но ни разу не видел того, как происходило примирение. Я начинал скучать по Дине, а потом бабушка сообщала, что все помирились и сегодня идем в гости. Почвой для примирения чаще всего была мама. Бабушка с тетей и без того без конца обсуждали каждый мамин шаг, который, конечно же, был неправильный, по их мнению, а после длительного отсутствия за такое промывание косточек они брались с особой жестокостью.

Так было и сегодня: бабушка с тетей распили две бутылки пива, обсудили маму, немного повздорили из-за какой-то ерунды, а потом тетя Галя уложила нас спать. Укладывала она нас спать исключительно на пол. Бросала какое-то старое покрывало, на него старую протертую простынь, две неудобных комковатых подушки и одно одеяло для тепла. Бабушка и дома всегда спала на полу, а мне вот было непривычно. Твердый пол, неудобная подушка и одеяло, которого всегда не хватало. Ночью, чтобы не мерзнуть, я сворачивался в клубок, как котенок, и прижимался к большому теплому боку бабушки. Был еще один минус ночевки у тети Гали: бабушка не рассказывала на ночь сказку. Дома я всегда перед сном слушал каждый раз новую сказку об увлекательных приключениях некоего Олега. Это был и я, и не я одновременно. Я всегда хотел быть им, героем бабушкиных сказок, и для себя в голове я им был.