Два мудреца в одном тазу…

Два мудреца в одном тазу…
Олег Раин

«Два мудреца в одном тазу…» – повесть, предназначенная для детей от девяти лет. Главный герой – обладатель неуемной фантазии, не сомневающийся в том, что он гений, рассказывает о главных событиях своей жизни. Одно из них – путешествие с другом по водам строительного котлована, неведомым образом превращающегося в безбрежный, переполненный чудовищами океан. Впору плакать, но детство не живет без улыбки, и юные фантазеры с честью выходят из фантастически сложной ситуации…

Два мудреца в одном тазу…

Олег Раин

© Олег Раин, 2019

ISBN 978-5-0050-2217-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 0

Типа, вводная. Потому что – обо мне, о жизни и вообще…

– Сходитесь! – взвизгнула Даша Скворцова и даже подпрыгнула на месте. То ли от страха, то ли от восторга. И то сказать, когда затевается дуэль – да еще в родном классе, тут не всякие нервы выдержат. Я, к примеру, был спокоен, как лев, – только повернулся чуть боком, как это делали во времена декабристов. А толстый Аркаша Шнуров, играющий Дантеса, косолапо шагнул вперед и стал медленно поднимать пистолет. И ведь по-настоящему целился! Я бы сказал – с упоением. Это прямо Пушкину в переносицу! Мне, значит! А Верванна (это завуч наша, кто не знает) еще и головой одобрительно покачивала. Вроде как все хорошо, все по тексту. Ничего себе закидоны! Это, значит, когда мы со Шнуром на перемене друг друга душим, нас в стороны растаскивают и такое выговаривают, что пересказывать стыдно, а когда такое вот кровопролитие – пусть даже возле доски – уже, значит, нормально все и дозволяется всеми школьными правилами!

Между прочим, даже Свая, когда его уговаривали на роль Дантеса, сказал, что фиг. Сваин Серега у нас самый длинный, а Дантес, кто не знает, тоже был выше Пушкина на целую голову. Каланча, короче. Верванна еще говорила, что он был красивым и девушкам нравился. Странно она это как-то сказала. Я уже тогда заподозрил, что Пушкина она не во всем одобряет. Здорово, да? Ставить в школе пьесу и сочувствовать какому-то толстяку Дантесу. То есть, может, и не толстяк он был, но прыщавая физиономия Шнура, по-моему, вполне ему соответствовала. Если честно, я вообще не понимаю, как его выпустили из России без единого синяка. Прямо полное позорище! Получается, никто даже не попытался вступиться за светило русской словесности. Это только потом разнылись да обревелись. А чтобы, значит, сразу по-мужски взять дубину покрепче или ремень – да отходить проходимца, – таких не нашлось. Не знаю, как кому, а мне и сейчас было стыдно за предков. Мне ведь не абы кого дали играть, – самого Пушкина. И раз уж назначили первым российским поэтом, выходит, я должен был как-то соответствовать. Потому, верно, и случилось то, что случилось…

Шнур сделал еще один медвежий шаг, и шаг этот стал последним в жизни самонадеянного Дантеса…

Бэмс! Это щелкнул мой пистолет, и пластиковый шарик впечатался в лоб Шнура. Между прочим, не такой уж и широкий. В том смысле, что не всякий попадет. Но Александр Сергеевич хорошо, говорят, стрелял, – вот и я не сплоховал. Никто ведь не говорил, что пистолеты должны быть бутафорскими. И Шнур имел полное право взять из дома какой-нибудь многозарядный «Кольт» или «Макаров». Но такого снайперского выстрела он явно не ожидал. Лицо его покраснело, глаза наполнились слезами, и, опережая вопль Верванны, Шнур с рыком устремился на меня с кулаками. Понятно, я вскинул свой «Браунинг» и открыл беглый огонь, благо зарядов у меня хватало. Не знаю, остановили бы мои пули такого громилу, как Шнур, но помощь пришла от друга Вовчика. Сидя на первой парте, он юрко выставил вперед ногу, и Дантес загремел на пол. Класс разразился воплями, учителя повскакали с мест.

Вот тут бы мне и остановиться, – лежачего, сами знаете, у нас не добивают. Нехорошо это как-то – по марсиански, что ли. Но я ведь тоже в роль вошел! Это как в пике или в штопор, – сразу и не выйдешь. И потом, к господину Дантесу у меня много чего накопилось. Это другие кроме «Сказки о рыбаке и рыбке» ничего не читали, а некоторые, между прочим, и картинки из «Онегина» по вечерам листали, и «Капитанскую дочку» до седьмой страницы одолели… В общем, пулял я в Шнура до тех пор, пока завуч не вырвала у меня из рук пистолет. Обозленный «Дантес» все же достал меня разок по спине, но Вовыч треснул его в ухо, за что и схлопотал учительской указкой. На этом пьеса с уроком для нас закончились. Ну, а мы с Вовычем привычно оказались в коридоре…

***

«Да ты человек с талантиком!» – именно такое однажды выдала моя тетушка. Фразочку эту она произнесла, увидев нарисованный на обоях свой портрет. Вообще-то она ошиблась дважды: во-первых, (только это строго между нами!) я хотел нарисовать морскую свинку. У Лешика дома живет такая – толстая, пушистая и жутко ленивая. Но получилась почему-то тетушка. Прямо вылитая! Рука, что ли, дрогнула или глаз заслезился. Короче, изобразил – и ахнул. Ну, прямо точь-в-точь. Совсем как этот… Еще мишек на фантиках рисовал… Орешкин, что ли? Или Шишкин?

Вот…

А во-вторых, тетушка меня явно недооценила. Я, конечно, маленький, но причем здесь талантики? Они-то маленькими как раз не бывают! Значит, талант или талантище – уж как кому нравится. Все равно ведь про свинку я никому не сказал, и получился как бы реальный портрет тетушки. То есть, если бы я признался про свинку, наверное, тетушка могла бы разобидеться, но я ведь промолчал. Зачем людей расстраивать? И за обои испорченные мне бы точно влетело. А так портрет появился – да еще на самом видном месте. И даже удобно, что на обоях, потому что ни рамки, ни гвоздей не надо. Заходят люди и сразу видят: направо – стол, налево – холодильник, а над столом – хобана! – тетушка. Вот она, значит, реальная, в тапках и фартуке, а вот на стене – толстая и пушистая… Ну, то есть, красивая. И сразу тема для разговора появляется, где тетушка симпатичнее – на стене или в жизни. И меня по голове можно погладить. Вроде такой молодой, а уже надежды подает. Талантливый, типа.

Только таланты талантами, а я бы давно поговорил о гениальности. Можно, конечно, скромничать и дальше, но я, если честно, устал. Мне ведь уже девять лет (практически – десять!), и все это время я держу язык за зубами. Живу себе на улице Вали Котика (это герой-партизан, кто не знает), поплевываю вниз с седьмого этажа и скромно помалкиваю. Не в смысле, что совсем не говорю, – говорю-то я как раз много, а хохочу еще больше, но вот чтобы о своей гениальности – об этом я практически не распространяюсь. И все же факт остается фактом, зернышко во мне прорастает, и рано или поздно первые побеги истины обязательно прорвутся наружу. Здорово, сказанул, верно? Словом, прорвутся, и никуда от этого не деться. Возможно, я даже сам об этом проболтаюсь. Я даже знаю, кому проболтаться первому, чтобы весть разнеслась по всему классу, а после – по школе и по моему родному городу.

Между прочим, нечего ржать да усмехаться, – не так уж это и просто! Объяви я с бухты-барахты о своей гениальности, – сходу заплюют и заклюют! Да еще бомбочками водяными забросают. А с другой стороны, если ты гений и даже играл на сцене самого Пушкина, чего резину тянуть? Как говорит дядя Вася, муж моей тетушки: против природы не попрешь. Вот я и не пру. Терпеливо собираю доказательства своей гениальности и до поры до времени маскируюсь. Но когда фактов накопится совсем уж невпроворот, придется проболтаться – сперва моему лучшему другу Вовке Стофееву, а после – Даше Скворцовой. И на каком-нибудь из уроков, когда снова заведут волынку про какого-нибудь доисторического гения, я тихонько встану и объявлю, что в современном быстро меняющемся мире тоже, как ни странно, появляются временами свои гении. Учительница тут же потребует привести пример (она у нас обожает примеры!), и тогда я преспокойно ткну пальцем себе в грудь.

Рисково? Конечно, рисково. И если предварительно не обработать одноклассников, реакцию нашего третьего «Б» несложно будет представить. Половина ребят загогочет, другая разорется. И опять же посыплются промокашки с бомбочками. Но в моем случае все будет подготовлено, и только учительница удивленно спросит, почему я так решил. И тогда мне не останется ничего другого кроме как выставить на парту портфель и при общем изумленном молчании извлечь на свет папку с доказательствами. Тут-то все и подпрыгнут. Тут-то и пораскрывают рты. Учительница сначала очечки снимет, дужки начнет жевать, хмуриться, но после того, как прочтет первые несколько фактов, немедленно схватится за сердце. Хотя нет, – лучше пусть за телефон хватается. Чтобы вызвать в школу журналистов и телевизионщиков.

Ну, а что начнется вслед за этим, я представлял себе весьма смутно. Наверное, мне будет непросто. Сначала придется объяснять разобиженным учителям, почему я так долго скрывал от них столь замечательный факт, а потом… Потом меня заставят давать интервью, рассказывать перед микрофоном, как я дошел до столь блестящих результатов и когда именно ощутил в себе первые задатки гениальности.

Само собой, одноклассники мои будут поддакивать. То есть, не все, конечно. Вовыч с Сашкой Путинцевым будут, – они-то свои. И Гоша с Лешиком подтвердят каждое мое слово, и Даша (она же первая узнала!). А вот, к примеру, Олечка Нахапетова может и гадость какую-нибудь брякнуть. Она у нас самая красивая, а красивые – они всегда что-нибудь не то вытворяют. Кто читал про супругу Пушкина, тот, думаю, меня поймет.

То есть, в первом классе Олечка глазки мне строила, а во втором – взяла и на Вовыча запала. Любовь, что вы хотите! В девять лет вообще любят неадекватно. Для одних – это пунцовые щеки с невнятной речью, для других (самых ненормальных) – рвение в учебе и образцово-показательное поведение. Для меня же любовь выражалась в преследовании. Я не таскал избранницу за косы, не воровал портфель и не писал писем, но несколько месяцев кряду Ольгу Нахапетову я преследовал, как какой-нибудь филер царских времен. От школы и до дома, где она жила. Я не пытался с ней заговорить или что-то там высмотреть, я просто продлевал свое ежедневное счастье. Насколько это было возможно. Пока я видел ее, мне было легко и здорово. Гравитации не существовало, а солнце рассеивало самые мрачные тучи.

Хотя, если честно, была бы возможность, я бы и за косы ее потаскал, и портфель украл, и скакалку узлом гордиевым связал. Но почему-то не решался. Любил, как последний дурачок – на дистанции. А вот Мишуня, что позади меня сидит, оказался куда практичнее. Подобно многим он тоже любил Олечку Нахапетову, но был смелее, что ли. Или хитрее? Во всяком случае, этот умник дразнил Нахапетову совершенно открыто: дергал за платьице, звбрасывал снежками, ставил подножки – короче, доводил до слез всеми доступными способами.

Честно признаюсь, я ему жутко завидовал. Вот как надо было любить! А этот умник не просто любил, – он еще и действовал. Более того, однажды Мишуня даже подрался с Нахапетовой! То есть, так довел, что она набросилась на него с кулаками. А он, понятно, стал с удовольствием отбиваться. Помню, что идиотская улыбка не сходила с его физиономии на протяжении всей драки. Уж я-то его отлично понимал! В эти минуты он был по-настоящему счастлив. Я даже подумал, что, возможно, Олечку Нахапетову он любит куда сильнее, чем я. Потому что отважиться на такое геройское проявление чувств у меня, скажу честно, не хватало духу. Вот побить того же Мишаню я мог запросто, а на нее рука совершенно не поднималась. Прямо чепуха какая-то! Мишку я, кстати, побил. В тот же день. Прикопался к какой-то ерунде и наказал. А он и не понял, за что именно. Любовь, братцы, – суровая штука.

В общем, с Олечкой надо было заранее потолковать. Или проболтаться чуть раньше Даши. Не дура же она полная! Сама потом в мемуарах станет писать, что дружила, знаки внимания оказывала. А когда будущий гений спрятал ей в портфель водяную бомбочку, она этим портфелем достала его разок по кумполу. Для тех, кто не знает, кумпол – это макушка или, говоря проще, репа. Короче говоря – голова человеческая. Вот по этой самой голове Олечка и навернула мне портфелем. А теперь сами судите, – ей же за все эти пакости доставался отменный такой кусок славы! Плюс прибыль с мемуаров… На прибыль, я, кстати, не претендовал, хотя мог бы. И прежде чем гадости говорить, пусть бы подумала, кому нужны будут ее мемуары, если в них не окажется страниц про самое главное. Ну, то есть – про меня…

Вот Шнур со Сваей мемуаров точно писать не будут. Им и на школьную славу плевать, – запросто могут испортить интервью. Из трубочек-плевательниц 45-го калибра. Влепят диктору под глаз жевышем из такой трубки, и всё! – сорвана передача. Еще и кукарекнуть могут! Прямо на самой середине интервью. Я, скажем, начну рассказывать о своей любви к животным – к дворняжкам там уличным, к кошакам голодным, а эти олухи возьмут и закудахчут из-под парты. Остряки-самоучки! И ведь не договоришься с ними. Те еще придурки. В последнем сочинении Свая на полном серьезе написал, что когда вырастет, станет жуликом. И не просто жуликом, а опасным налетчиком. Потому что кто-то во снах летает, другие честно по деревьям лазают, а Свая в своих грезах постоянно грабит магазины и банки. Из магазинов он шоколад тащит и жвачку, из банков – тугие пачки денег, чтобы потом покупать на них все те же шоколадки и жёвку. Шнур, который сидел с ним рядом, ничего выдумывать не стал, а попросту сдул сочинение у приятеля. Чуть ли не слово в слово. Вот и досталось потом обоим. Но самое главное, что эти вундеры нисколечко не врали. Дело заключалось, конечно, не в шоколадках и не в жвачке, – просто такие уж они были сорвиголовы.

Сказать по правде, я тоже был бы не прочь ограбить парочку-другую банков, да только смущался в этом признаться. Неловкость я ощущал, что ли? А может, понимал, что не все, что хочется, – здорово и полезно. С шоколада – вон кариес повсюду, от жёвки – язва желудка и пломбы летят, как бешеные. Вот и с банками судьба грозила массой непоняток. Их, может, и приятно грабить – особенно когда в маске-балаклаве да весь обвешен оружием, но ведь потом ни с кем не поделишься впечатлениями, – прятаться нужно, обманывать. И какая же с этого радость?

Или, скажем, Вовыча с Саней я возьму в банк, а Костяя с Гошиком не возьму. И что получится? Конечно, разобидятся – будут губы надувать, глаза тереть. И выходит, что в банк придется идти всем классом. Разве не глупость? В такой толпе, конечно же, кто-нибудь да обмишулится. Потянется за платком и выронит из кармана улику. И всё, туши свет! Поймают в первый же день. С одной стороны – слава, с другой – позор. Что я скажу папе с мамой? Еще и перед банкирами извиняться. А если тоже разобидятся и не простят?

В общем, неблагодарное это дело – грабить банки. И только Свая со Шнуром этого не понимают. Потому и огребут однажды от своих родителей по самую маковку. А мне это не надо. Ну их – этих налетчиков со всей их романтикой! Хватит с меня моей гениальности. Тем более что доказательств скопился воз, и первое из них – мои страхи. Нет, конечно, пугаются все вокруг, но только мой испуг – особенный. Вроде бы хорошо, весело, и все кругом бегают, играют, а мне, вдруг, бэмс! – и страшно становится. Не за себя, а за все вокруг. За Солнце, которое когда-нибудь остынет, за друзей, что незаметно превратятся во взрослых, а после в старичков и старушек. Страшно за небо, которое из-за труб и торговых центров уже почти и не увидишь. А страшнее всего то, что никто этих вещей не замечает. Что я один, как дурак, стою и дрожу. Машины кругом гудят, люди о чем-то спорят, дети носятся, и никто не думает про наше завтра. То есть, я тоже стараюсь не думать, но иногда все-таки думается. Ну, просто само собой думается… Я вот у Дашки Скворцовой про страхи выспрашивал, она посмеялась. Колян с Гошей вообще не поняли, о чем я толкую. И Вовыч с Лешиком лбы наморщили, точно я ребус им космический загадал. Вот и дошло до меня, что в этой беде я один – все равно как во поле березка…

А еще… Еще в детском садике я свободно говорил по-немецки. Сложно поверить, но это чистая правда. Когда надоедало болтать на родном языке, я без малейших усилий переходил на немецкий. Слова и фразы сами лились с языка, и никто вокруг ничегошеньки не понимал. Даже у воспитательниц глаза на лоб лезли. Я же бойко лопотал на заморском наречии и чувствовал вселенскую грусть. С кем мне было беседовать на немецком? И главное – о чем? О запеканке с компотом, об утерянном в песочнице совочке? То есть, может, и не немецкий это был, а какой-то другой язык, но общаться-то все равно было не с кем! И зачем, спрашивается, расти, получать образование, если с самого начала тебя никто не понимает?

Кроме того, что-то подсказывало мне, что у взрослых дела с пониманием обстоят еще хуже. Вон они какие хмурые да озабоченные кругом! Спешат, торопятся, деньги зарабатывают. Короче, пришлось плюнуть на язык и постепенно все забыть. До самого последнего словечка. Гении, они тоже не резиновые, – знания копить без конца не могут. Если помнить все, что знаешь, так и с ума сойти недолго. То есть, гении и впрямь становятся иногда сумасшедшими, но с этим мне спешить не хотелось.

Ну, и про сны, конечно, стоит помянуть.

Почему, например, я вижу во сне Луну или Марс? Я же там никогда не был! Но вот вижу почему-то. Желтые и красные горы – огромные, абсолютно мертвые, а еще жуткие кратеры, вездесущую пыль и иногда следы – махонькие, совсем детские, с длинными коготками. И там, во снах, я брожу по желто-красным долинам, пытаясь понять, откуда и куда ведут странные следы, ищу жилище хозяев и не нахожу.

Еще неприятнее – война. Она мне снится чаще всего. И будто я на этой войне уже совсем взрослый – чуть ли не старый. Потому что болит спина и покалывает сердце. Мне хочется вздремнуть, полежать, но лежать некогда, и я хожу по каким-то окопам и землянкам, делюсь водой из фляги и уговариваю бойцов держаться. А потом сверху начинают пикировать самолеты, сыплются бомбы, и вслед за налетом на поле перед окопами выползают танки. Черные громады утробно рычат и приближаются, а у нас только одни ружья, и ничего наши пули поделать не могут. Со звоном они отскакивают от брони, рикошетом уходят в небо, и мои бойцы начинают плакать от бессилия.

Между прочим, этот сон я никак не могу досмотреть до конца. Потому что когда танки подходят совсем близко, я в ужасе просыпаюсь. И долго лежу, не мигая, глядя в потолок, пытаясь сообразить, почему у моих бойцов не было ни гранат, ни пушек. А еще я пробую угадать свое звание, и мне кажется, что я как минимум лейтенант, а может, даже капитан или майор.

Позднее из одной передачи я узнал, что во снах люди могут видеть свои прошлые жизни. Что даже Лев Толстой верил в то, что был когда-то ученым Паскалем. Но позвольте! – раз уж Льва Толстого все сговорились считать гением, то и на мой счет давно пора делать выводы. Честное слово, пора!

Глава 1

Смешинка и котлован

В общем, пьеса пьесой, а отдых – он тоже строго по расписанию. Другой бы кто, может, и расстроился, а мы с Вовычем не очень. Хотя… Возможно, пора было задумываться над своим поведением. Нас ведь и раньше выставляли из класса. И даже не далее как вчера выгоняли. За форменный пустяк – только за то, что мы начали на уроке смеяться. Кто не знает, это у нас вечная история. У меня, значит, и у Вовки Стофеева, моего закадычного друга. Нас с ним сиксильон раз рассаживали, и все без толку. Потому что мы со Стофеевым любим и ценим настоящий юмор. Когда однажды мы прыснули у завуча в кабинете, она заявила, что смех без причины – признак дурачины. А нам от этой ее фразы совсем худо стало. Потому что ясно ведь было, что это не про нас. Уж что-что, а причину мы всегда найдем.

Вовыч, к примеру, смешные мультяшки уважал больше, чем страшные, и я тоже. И Чаплина мы обожали. А фильмы «Афоня» с «Бриллиантовой рукой» мы вообще, оказывается, единственные в классе смотрели. Остальные-то больше от «Тарзана» со «Шрэком» тащились, от монстров с десептиконами, а мы Карлсона любили и знали, кто такой Пьер Ришар с Луи де Фюнесом. Даже были в курсе, что Данелия – это не страна, а фамилия. Как, кстати, и Гайдай. И принадлежат эти фамилии режиссерам, которые сняли лучшие отечественные комедии.

Вы, наверное, уже поняли, что парни мы с Вовычем продвинутые. И когда на уроке происходит что-нибудь смешное, Вовыч и я реагируем первые. Ну, а как реагируют нормальные люди на смешное? Верно! – ржут, гогочут, заливаются смехом. Правда, когда нет ничего смешного, нам тоже частенько бывает смешно – ну, просто потому, что смешинка в рот попадает. Есть такая бацилла-бактерия. И ведь сидим друг от друга далеко, а как начнет один сопеть да фыркать, так и другой тут же подхватывает.

Вот и вчерашняя клоунада приключилась у Вовыча, а я его поддержал. Он, видите ли, почерк красивый решил показать Аделаиде (это наша классная, кто не знает), ну и до того увлекся, что не заметил, как залез ручкой на поля, а там и на парте пару буковок вывел. Все единой гигантской строкой. Потом посмотрел на нее, припомнил, как старался да мучился, как думал поразить учительницу, и понял, что все это дико смешно. Другой бы заревел от обиды, а этот гоготать начал. Прямо посреди урока. Опасная штука – чувство юмора. Вот я и поддержал товарища. Вовыч, может, остановился бы, а как услышал мой голос, так по новой зашелся. Теперь ему вдвое смешнее было – еще от того, что я, не зная про его строчку, все равно смеюсь. Но я-то смеялся не просто так. Во-первых, понимал, что какая-то причина имеется, а во-вторых, потому что уловил тот миг, когда смешинка, перелетев через весь класс, клюнула меня в губы. Точно поцеловал кто…

Это я не оправдываюсь, я взрослым пытаюсь втолковать, что детский смех – штука сложная, наукой мало изученная. А они – вместо того, чтобы изучать явление, – сердятся, лупят хохочущих по затылку, вышвыривают из классов. Но гогочем-то мы не из вредности, не от злых мыслей! Просто чувство юмора у нас особое. Да еще бацилла эта под названием смешинка. Никто ведь не ругает за то, что все вокруг подхватывают вирус гриппа. А наш вирус, может, раз в сто сильнее. Потому что в одну секунду из серьезного да задумчивого превращаешься в хохочущего – чуть ли не чокнутого. Мы ведь когда хохочем, эти смешинки сотнями в воздух выбрасываем. Я же видел, как все вокруг заулыбались, кое-кто подхихикивать начал. Еще бы минута-другая, и заразили бы весь класс. Бэмс, – и микроэпидемия! Интересный, кстати, эксперимент, – наверное, и учительница не смогла бы удержаться. Но она в отличие от нас экспериментов проводить не желала, а желала проводить уроки. Поэтому, особо не раздумывая, выставила смеющихся из класса. То есть, нас с Вовычем. Но сегодня хоть урок был последний, – и выставили нас с сумками, как нормальных людей.

В общем, погуляв немного вокруг школы, мы решили идти к котловану. По дороге, между прочим, порассуждали о Пушкине и нелепых законах, простивших Дантеса, поговорили о природе смеха и о том, что вирус смешинки особенно силен в стенах класса, когда кругом тишина и все пыхтят за партами. Нам бы помолчать, а смешинка так и егозит в носу и горле. Стоит же выставить нас вон, приступ немедленно проходит. Почему? Отчего? Может, кто специально в классах эту бациллу распыляет? Вместо дихлофоса? Вот бы чем академикам заняться, а не учебники одноразовые придумывать!

Про учебники мы, кстати, тоже поговорили. Потаскать бы эту тяжесть взрослым, посмотрели бы мы на них! Вовыч свой рюкзак каждое утро взвешивает на безмене и получает неизменные пять, а то и шесть килограммов. А сам он весит двадцать пять килограммов! Теперь задача всем умным взрослым. Поделите-ка двадцать пять на пять, – сумеете? Мы-то с Вовычем давно поделили, даже на калькуляторе перепроверили, а взрослые, видно, с математикой не очень дружат. Так вот, уважаемые взрослые, ответ такой, что для вас это примерно то же самое, что таскать ежедневно пудовую гирю! Нехило, да? Это ведь и на работу, и с работы! Любого бы ушатало. Вон, портфель у моего бати – втрое легче наших рюкзаков! А про сумочку мамы мне и поминать смешно.

Я вообще часто задумываюсь: почему мы со взрослыми живем в одном мире, а говорим о разных вещах? То есть, им неинтересно слушать нас, а мы засыпаем, слушая их. Это вообще какое-то загадочное свойство человека – неумение вникать в мысли соседа. Что же тогда про экстрасенсов толковать? Я ведь не о телепатии какой-то, я – о простом человеческом понимании!

К примеру, выхожу я к доске на уроке того же Глебушки. Это заместитель Аделаиды, кто не в курсе. Ну, то есть, когда она болеет, он как бы вместо нее. В общем, как только я выхожу и начинаю рассказывать, Глебушка прикрывает рот и украдкой зевает. Он-то думает, что замаскировался, но я ведь вижу! А потом я сажусь на место, рассказывать берется он, и тут уж зевает весь класс. То есть, мы так иногда зеваем, что штукатурка с потолка сыплется. И челюстям больно. Вовыч где-то вычитал, что от зевания даже вывих получить можно. Самый настоящий, как в спорте! Но Глебушку кое-кто из девчонок оправдывает. Вроде как «он не сильно старый, вот и устраивает личную жизнь – на свиданиях мерзнет, до остановки провожает, не высыпается». Нехило, да? Он, значит, не сильно старый, а мы с Вовычем – сильно? И потом, мы, может, тоже имеем право на личную жизнь. Чтобы, значит, до остановок провожать, на свиданиях мерзнуть и прочей мурой заниматься.

А еще есть у нас другой прикольный предмет – «Окружающий мир» называется. Мы с Вовычем его больше всего боимся – как открываем, так нам плохо становится. Прямо щеки раздувает, и хохотать тянет. Того и гляди лопнем. Потому что нормальные вещи «окружайка» (это мы так ее зовем, кто не знает) объясняет совершенно ненормально. Оказывается, мир состоит из кормильцев, едоков и мусорщиков. Вован на уроке еще про поильцев ляпнул, так учительница не поняла, что он шутит, и трояк ему вкатила. Но ведь, правда, смешно, – кормильцы, поильцы… Мы что, недоумки какие, чтобы нам все разжевывать?