Остров без пальм

Cause I can t go on…

Из слов я решительно ничего не понимала, кроме «ай», «найт» и «лайф», но сердце всё равно трепетало весенней бабочкой, и душа в красивом прыжке вылетала из тела, замирая на оглушительной высоте. Под эту песню я много раз танцевала с Глебушкой, а вот теперь кружилась в полном одиночестве. Вальсировала на песке, иногда подпрыгивала, высоко вскидывая ноги – совсем как балетная дива. Жаль, не получалось полюбоваться собой со стороны. Выходило, наверняка, очень и очень здорово.

Вскоре мелодия стихла, песня закончилась, и, выключив плеер, я легла на песок. Прижавшись к нему лицом, набрала в грудь побольше воздуха и заплакала. Горько, навзрыд. Потому что никто не слышал, и было можно. Потому что очень уж долго сдерживалась. Кроме того, я точно знала, что осталась абсолютно одна.

Уехали мама с Глебушкой, ушёл отец. То есть, он вроде бы и не ушёл, но я-то понимала, что таким смешливым и озорным, каким он бывал раньше, он никогда уже не будет. Как не будет и нашего общего прошлого – такого доброго и счастливого, в котором смеха и радостей было все-таки больше, чем ссор. Все это осталось позади – словно вываленная за борт китовая требуха. Оси абсцисс и ординат, как стрелки сломанных часов, крутанулись и рухнули вниз, юг поменялся с севером, а запад с востоком. Я не знала, куда дальше идти и зачем жить. Даже прижиматься к тёплому песку было уже неприятно. Потому что где-то здесь поблизости мы десятки раз расстилали одеяла и устраивали семейные пикники – с виноградом, персиками и грушами. Родители пили вино, много шутили, иногда перепирались, а мы с Глебом брызгались и баловались в воде или бродили по мелководью, выискивая ракушки и камни посимпатичнее. Играли, само собой, в мячик, в бадминтон, строили запруды и дивные замки. Один раз Глеб швырнул в меня песком и крепко запорошил глаза, в другой раз я сама его отлупила. Но это были такие трагедии, такие страсти! Теперь об этом приходилось только вспоминать и грустить.

Я продолжала плакать, и огромным песчаным платком берег впитывал и впитывал мои слёзы.

Горше всего было сознавать, что ничего этим моим плачем не исправить. И легче от слёз не станет, и море солонее не будет.

***

Заглядывают ли люди в иные миры? Наверное, все-таки заглядывают. Иногда даже переходят туда и перешагивают. Вроде нашего слоника-холма, нечаянно заглянувшего на наше побережье, да так и застрявшего тут. А возможно, перебегая из мира в мир, мы чаще всего этого не замечаем. То есть, тот другой мир может быть почти таким же, а может быть и совершенно иным. Скажем, Егор – наш главный знаток фантастики в классе – уверял, что подобных миров-вселенных – прямо пруд пруди. И живём мы в том из них, который в данный момент заслуживаем. Напакостил, к примеру, человек ближнему своему, а наутро проснулся – и все вокруг стало немного хуже. Цены, скажем, выросли или похолодало за окном на пяток градусов, друзей стало меньше или книга любимая пропала. В общем, хуже стало – и всё из-за вчерашнего дурного поступка. Вроде «эффекта бабочки». Но возможно и обратное: если делать одно только хорошее, то это хорошее, в конце концов, и станет нас окружать. Потому что, делая это хорошее, мы самым удивительным образом перемещаемся в мир более благополучный и гармоничный. И так постепенно можно подняться к заоблачным высотам, где все друг друга понимают и любят, где нет ни войн, ни катастроф, и люди дружат с космосом, не убивают природу и все поголовно поют волшебными голосами. Другими словами – хорошее нас как бы затягивает, и тут главное – не сопротивляться. Если же начнёшь злиться, пакостить, воевать, то и мир, к которому нас в итоге притянет, будет таким же дурным и воинственным.

Теория была жутко симпатичной, но я, если честно, больше верила в случайные путешествия. Иногда во снах, а иногда наяву. Мы ведь до пяти лет помним свои прошлые жизни, может, даже тоскуем по прежним друзьям, родственникам, любимым животным. Кто-то их даже ищет, отправляясь путешествовать во времени. Только вот куда при этом забредешь, не всегда можно предсказать и объяснить. Да и кому объяснять? Не взрослым же, которые всё давно позабыли и разучились во что-либо верить. Я вот тоже однажды заглянула в мир без морей и зелени. То есть, и людей там тоже не было, но меня больше поразили глубокие, высохшие до каменной твердости впадины. Земля там напоминала одноцветную, исчерченную трещинами мозаику, и жутковатыми каньонами прежние океаны обрывались вниз – иногда так далеко, что дно скрывалось в знойной полумгле. А ещё страшнее было шагать по руслам высохших рек. Я отчетливо помню, как похрустывали под сандаликами скелетики рыб, как вертляво гнулись опавшие берега, и как порой мне казалось, что я движусь по бесконечному, неведомо кем выстроенному лабиринту.

Правда это была или нет, не знаю, но память сохранила такие подробности, от которых у меня до сих пор пробегали по телу мурашки. Должно быть, и впрямь есть период в жизни детей, когда подобные путешествия по мирам – дело самое обычное. Пошёл, прогулялся в случайной параллели, нагляделся на мамонтов с тиранозаврами и вернулся. Мы ведь ещё не выбрали окончательно родину и мир, вот и гуляем свободно туда-сюда. Ну, а взрослые свой выбор успели сделать, а потому путешествовать прекращают. Конечно, и они частенько проявляют недовольство окружающим, но это как раз и есть их выбор. Мир, в котором повода для слёз не было бы вовсе, наверняка их бы не устроил.

Примерно в те же малышовые годы я очень хотела открыть мир красивых людей. Чтобы, значит, всё кругом до единого были симпатичные и стройные, чтобы с ямочками на щеках и смешливым огоньком в глазах. Да только ничего у меня не получалось. Как нарочно попадала в города, напоминающие луковые посадки из-за торчащих повсюду небоскрёбов, или в подземные поселения с громыхающими электричками, с душным искусственным ветром. И люди там жили такие же, как у нас. Только позднее я поняла, что красивых и некрасивых людей не бывает в принципе, что через месяц-другой даже в стране удивительно гармоничных людей я перестала бы понимать, что они красивые. И точно так же в мире нескладных, уродливых мордатиков произошла бы похожая метаморфоза. Привыкла бы со временем и стала считать всех нормальными – ещё и сама угодила бы в разряд каких-нибудь монстроидов…

Словом, полная путаница. Наверное, от неё у меня и не получилось выбрать по-настоящему правильный мир. Теперь же, скорее всего, было уже поздно.

Кстати, Глебушка меня прекрасно понимал и тоже не стеснялся рассказывать про свои путешествия, а вот мама наши откровения называла нелепыми фантазиями. Наедине же со мной ещё и добавляла, что философствовать много вредно, можно стать «чересчур умной», а умным девушкам сложнее устроить своё счастье. Потому что мужчины, по её словам, любят глупеньких и смешливых. «То есть – дур?» – уточняла я. «Не дур, а глупеньких!» – возмущалась мама, и мы снова принимались спорить, окончательно переставая понимать друг дружку.

Дня три после отъезда мамы и Глеба я никого не хотела видеть. Даже с папой почти не разговаривала, да он не проявлял желания к общению. Рано утром бурчал себе что-то под нос, глотал сваренный наспех кофе и убегал к своим слабовидящим пациентам. Возвращался же так поздно, что обычно меня не заставал, – либо я уже спала, либо шлялась где-нибудь у моря.

В промежутках между его приходами и уходами я листала мамины журналы и пыталась перечитывать любимые книги. Да только ничего не шло в мою голову, глаза бездумно скользили по строчкам – читать решительно не хотелось. В книгах описывались чужие приключения и тревоги, а мне хватало своих собственных. Настолько хватало, что пару раз я соблазнилась ванильным пирожным. Не для калорий, – для души. Смешно, но от сладкого, действительно, становится легче. От пирожного словно включается внутренний фонарик. Откусил разочек, и он уже начинает мигать. Вроде как не всё так плохо, старушка! Хвост трубой и выше нос! Смешно, конечно, но кусочек сахарного теста сравним с кусочком счастья. Хотя у всех, конечно, по-разному. Юлька, к примеру, счастлива тем, что недавно сделала новенькое тату, а Вальке Митяевой поднимают настроение подаренные на Новый Год серёжки. Я тоже могла сделать тату и надеть серёжки, но мне казалось, что на меня это совершенно не подействует.

Со скуки и тоски я до того ошалела, что пару раз забрела к археологам. Неподалеку от Слоновьего холма они снова шурудили лопатами и совками – не то древнее поселение откапывали, не то могилы скифских воинов. Подобное я наблюдала не впервые. Приезжали сюда эти чудаки и раньше. Разбивали лагерь, расчерчивали все на участки, перетягивали полосатыми лентами и начинали монотонно пылить. Взрослые обычно командовали и размахивали руками, молодёжь – кто с прилежанием, а кто с ленцой – ковырялись в земле.