Великий Уравнитель

Так вот оно все и завертелось… Мы сходу принялись «черкаться» и «рисовать». А «удивительный чувак», как выразилась о нем влюбившаяся в учителя Томка, в несколько уроков сделал из нас своих верных поклонников. А уж сколько цитат он высыпал на нас ежедневно – из Кьеркегора, из Паскаля, из своего любимого Альберта Эйнштейна – просто офигеть!

Я даже в справочниках потом специально про Эйнштейна листал – и нашел кучу других классных высказываний. Больше всего мне понравилось такое:

«Чтобы выигрывать, прежде всего, нужно играть».

Я сразу сообразил, что это относится все к той же теме черновиков. Черкаешься – значит, ищешь, «играешь», а не сидишь пнем, мучительно пытаясь что-то вспомнить, боясь написать лишнюю циферку. В итоге ничего не вспоминается – и получается полный облом-обломище. Гребешь к доске и огребаешь…

У Григорьича (простецкое «Вася» к нему не пристало) все было иначе – и даже тишина, как таковая на уроках, не приветствовалась. Есть вопрос – спрашивай, не молчи. Нашел интересное решение, топай к доске, делись с народом! Никто тебя за это не осудит и не повесит. Что-то не так – ржать, может, и будут, но двояка по любому не ставят – и даже наоборот, неверная попытка порой оценивалась тем же пятаком! Так сказать, за жизненное любопытство, за проявленную отвагу. Новый наш математик умел шутить, никогда не орал и не ругался. Математику он как-то легко совмещал с геометрией, позволяя обходиться вовсе без учебников, а весь урок превращал в азартное состязание. Всех скучающих и болтающих он очень по-семейному делил пополам: «злостным» честно предлагал прогуляться (безо всяких обид и репрессий), всех прочих сгонял табунком к широченным доскам, предлагая резко повысить успеваемость доказательством теорем, решением задач и примеров. Как-то здорово у него это получалось, потому что и впрямь выходило вроде соревнования. На пальцах и вполне наглядно он разжевывал всем стоящим у доски секреты решений, все прочие слушали, мотали на ус, черкали мелками. Половина – обычными, половина интерактивными перьями – кому уж какая доска доставалась. Всем остальным предлагалось скоренько решить все примеры из рабочих тетрадей, за что тут же щедро ставились пятерки. Потом в ход шли карточки (а ими, как и бумагой для почеркушек, у Григорьича был забит весь портфель), и за каждую решенную карточку он опять же выставлял пятерку. Четверок у него было мало, а троек и двоек не было вообще! Тех, кто решал неверно и делал ошибки, он попросту усылал «разбираться» – к доске или за парту. И куда деваться – разбирались, конечно. Кто-то списывал, кто-то подглядывал – Григорьич разрешал все! Даже про шпаргалки он как-то сказал, что «вещь – это крайне полезная, поскольку тренирует зрение, память и сообразительность». Типа, значит, пока сочинишь иную шпаргалку, уже и поймешь все, выучишь и выжжешь клеймом на обоих полушариях…

Короче, прежнюю зубрильную стратегию он форменным образом сломал об колено. С уроков мы уходили без единого домашнего задания, возбужденные и довольные, унося разом по три-четыре, а кто и по пять-шесть пятерок. Может, на первых уроках он, таким образом, нас только завлекал и разогревал, но старшак Гусь (Гусев Витька) из десятого на перемене подтвердил, что у них с Григорьичем та же «ботва». Троек и двоек нет, четверок с гулькин хрен – и то только на контрольных. Короче, мужик чумовой, и, похоже, скоро съедет в Москву. Мы даже приуныли тогда – ну, почему, блин, так-то? Как путевый кто вынырнет – группа музыкальная, бизнесмен или учитель – сразу либо за кордон сваливают, либо в столицу. Словом, жизнь с появлением нового математика существенно изменилась. Мы ведь даже на олимпиады впервые стали команды посылать! Выше четвертого места, правда, пока не поднимались, но раньше-то школа вообще ни о чем подобном не помышляла!

Вот и сегодня первых двух уроков у нас вроде как и не было, поскольку сразу за математикой сразу шла геометрия, но то и другое мы и за урок не считали. Скорее – можно было сравнить с посещением зала игровых автоматов. Послушав и поглядев на «дундуков» у доски, я быстро въехал в изучаемую тему, разобрался с правилом возведения дробей в степень – и дальше все пошло-поехало само собой. Кругом тоже вовсю скрипели ручками. Кто-то радостно гоготал, решившие вскакивали с места и мчались к учительскому столу за отметками. Прямо цирк какой-то! Даже не заметили, как пролетело время, и свои законные две пятерки я снова получил. И вновь вспомнил, как мучились мы год назад у Тамары Тимофеевны, дамы с голосом надсадно-скрипучим, ставившей за урок не менее десяти двоек, то и дело писавшей кляузы и жалобы родителям. Именно у нее я однажды, под уговоры одноклассников выступил с дурной речью. Это, кстати, Машка, заговорщица, спланировала, ну и остальные поддержали. А я… Я и отказаться не мог – испугался. А может, хотел приколоться перед народом, лишний раз показать себя не пустым местом. В общем, надо было завернуть что-нибудь эдакое, чтоб у учительницы уши повяли, вот я и завернул. На полном серьезе расписал ей доказательство теоремы из программы второго вузовского курса, при этом дал пояснение, в котором и сам ни бельмеса не понял. Что-то вроде: «Остаточный член – это разность между заданной функцией и функцией ее аппроксимирующей. Тем самым оценка остаточного члена является оценкой точности рассматриваемой аппроксимации. Этот термин применяется, например, в формуле ряда Тейлора…»

Не такая уж замысловатая фишка, но одноклассники знали, что я неплохо выучиваю сложные тексты, и надежды их я полностью оправдал. У Тамары Тимофеевны отвалилась челюсть, глаза в панике забегали. Она явно не понимала того, что я говорю, но, глядя на мою вечно постную невинную физиономию, никак не могла понять, в чем тут подлянка и в чем подвох. Тем более что и класс помалкивал. С двух точек наши придурки снимали все на телефоны, а Тамара Тимофеевна стремительно закипала… Ничего у нас тогда не получилось. Двойку мне, конечно, влепили, и наорать – наорали, но, видимо, Машка-Машуня ожидала какой-то более нестандартной реакции. А криков – их у нас хватало на всех уроках. Фиг, кого удивишь.

Вот и на химии мы махом порастеряли весь пыл. Точно после математического раскаленного горна нас сунули в мерзлый снег. Аннушка (так звали мы химичку) что-то писала на доске, часто путалась в формулах и химических элементах, но срывалась, понятно, на нас. Чем больше путалась, тем больше сердилась. Мне даже жалко ее становилось. Ну, вот зачем было иди в учительницы? Да еще по такому дремучему предмету? Я понимаю, если бы мы разбирались, как делают стекло, керамику, вникали бы в формулу булата и обычной стали. Или нам бы рассказывали, как из леса и бамбука бумагу делают, а из глины – кирпичи с кувшинами. Нет, ну, правда! – мировая же наука, столько всего интересного! А нам гнали какую-то пургу про основания, таблицу растворимости заставляли учить, валентность с зарядами. Я глядел на наших девчонок и пытался представить, как все эти знания потом выручат их в жизни, как помогут где-нибудь на кухне или на пляжах Испании, в парикмахерских или ночных клубах. Ну, ржачка ведь, реально! И лет в семьдесят какая-нибудь Танька Мокина или Ксюха Самохвалова однажды посмотрит в зеркало, погладит свои седые пряди, и по морщинистой щеке скатится ностальгическая слеза. В памяти всплывут уроки, где изучали кислоты и щелочи, и где она, зевая и втихаря играла с телефоном, пропустив столько вселенских истин…

Впрочем, весело мне не стало. После математики на юмор реально не тянуло. Я, кстати, и по другим ребятам это подмечал. Что-то такое проделывал с нами всеми Григорьич – странное и непонятное. Не тянуло больше придуриваться и юморить, а хотелось вот также азартно в считанные минуты глотать иные предметы и учебники, прыжком перемахивать перекладины теорем и правил, а после фигачить в тетрадях или у доски, сыпать цифрами и формулами! И чтоб побольше успеть, да потруднее – хоть на секундочку ощутить себя маленьким гением – не Лобачевским, так тем же Менделеевым. Короче, человеком с большой буквы! А домой потом приволочь кучу пятерок и ворох новых знаний. Только вот Григорьич был один-единственный на всю школу, и все эти мечты можно было смять в ком и упихать в одно место. Так что Аннушку я скоро совсем перестал слушать, вернувшись к своему обычному занятию – ковырянию в ушах, черкотне в блокноте и лицезрению одноклассников. Слева я видел байроновский профиль Макса, главного своего соперника, справа – полупрофиль моей милой Цапельки. Вано я видеть не мог, поскольку его законное место всегда располагалось на галерке. Впрочем, и он скоро напомнил о себе, сначала шарахнув по моему затылку жеваным катышем, выплюнутым из раскрученной ручки, а после перебросив мне записку. Наталья, моя соседка, попыталась схватить бумажный квадратик, но я успел раньше.

Поочередно поглядывая то на Наташку (чтоб не выхватила записку), то на Аннушку, я быстро прочел:

«Не забыл про СЕГОДНЯ? После школы дуем домой и со шмотками встречаемся у храма».

В напоминаниях я не нуждался, все было оговорено десять раз. Просто Вано тоже тосковал на химии – вот и развлекался, как мог. Его бумажные снарядики то и дело тюкали по затылкам впереди сидящих ребят. Народ реагировал на удивление одинаково: сперва грозно и резво разворачивались, но после, разглядев сияющую физиономию Вано, тут же стирали с лиц всю злость. Одни укоризненно качали головами – вроде как осуждая баловство, другие радостно улыбались – типа, классный прикол, шуточка из клёвых. Я в миллионный раз позавидовал Вано – уже привычно, как завидуют старики своим любимым внукам. Попробуй я плюнуть жевышем в какого-нибудь Геныча, Жигу, Макса или Лешика, и последствием будет некролог в школьной стенгазете. Хотя и некролога никакого не будет. А будет как в той давней советских времен песне: «Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко“ песню допел до конца…» Вот и допоют преспокойно – до самого выпускного класса…

Я молча порадовался, что музыки, которой нас мучили в прошлом году, больше не стало. Ее не любили даже больше, чем уроки ИЗО. И там, и тут, мне чудилось, что над нами открыто издеваются. Даже Валька Мотылева, которая серьезно занималась игрой на скрипке и уже участвовала в куче всевозможных концертов, при случае сбегала с музыки, как и все мы. Да и любовь к рисованию, по-моему, отбили практически у всех. Я даже как-то подумал, что, может, это намеренно делали – чтобы мы не увлекались уличным граффити, чтобы на партах не рисовали, на обложках учебников? Должна же быть хоть какая-то разумная причина?

В общем, все протекало привычно – перемены, какие-то дежурные объявления, само собой, и обед в гомонящей столовке, где традиционно учащимся втюхивали тендерный фастфуд. Кто-то покорно глотал и первое, и второе, кто-то ограничивался компотом, кого-то из малышей, конечно же, снова тошнило. К школьный пище им, молодым, еще следовало привыкнуть…

На географии все дружно зевали, на русском поочередно скребли ручками в затылках и тетрадях. Очередной диктант в очередной раз подтвердил, что русского языка я, по всей видимости, не знаю. Давно и безнадежно запутавшись в правилах, я писал удивительно безграмотно. Мне удавались сочинения, я их слышал. И потому точно знал, где какие знаки препинания ставить, как именно писать сложные слова. Если шел диктант или вызывали к доске для какого-либо разбора, начиналась форменная мука. Был даже эпизод, когда я чуть было не разрыдался. Прямо на уроке. Потому что Эльвира Семеновна, наша русичка, тыкала мне в лицо моим же свеженьким сочинением и надсадно вопрошала: