Однажды мы придем за тобой

Наверно, они действительно страшные: Пабло, бывший пожарник Миру, у которого лицо сгорело до кости, безбородый Нанду, питающийся через трубочку в горле, – это старшие. Младшие им под стать. У Лео ДЦП, он похож на искореженное дерево, а его лицо напоминает морду горгульи. Энрике родился без рук, вместо них две культяпки. Самый маленький, Хорхе, – гидроцефал. Когда ему было два года, туловище и голова у него оказались одинаковы по размеру. А Деу похож на маленького старичка – у него прогерия, он за год стареет на пять лет. Его мать была больна СПИДом, отсюда и болезнь…

Если вы увидите меня сейчас, то, наверно, не поймете, что я делаю в этом скорбном месте. Но это только потому, что вы не знаете, каким я был раньше. Никто этого не знает, кроме монахов и их подопечных. Ни те ни другие, по понятным причинам, никому не расскажут. Именно потому меня и удивило то, что случилось со мной в тот день. Даже больше, чем то, что произошло без малого месяц назад, когда случилось чудо. Вот только к этому чуду я был готов, а события того дня застали меня врасплох.

Я поднимался по крутой лестнице, и каждый шаг был для меня мукой и радостью. Мукой – потому что ноги словно свинцом налились, и для того, чтобы сделать шаг, приходилось прилагать немалые усилия. Мне и стоять-то сложно, но я стою, хожу и вот даже по лестнице карабкаюсь, а в будущем, наверно, смогу спуститься в город. А радостью – потому что я сам этого добился.

Мне давным-давно был объявлен приговор – полный паралич нижних конечностей. Это то, что я знаю, а почему и как со мной это произошло – тайна, бдительно охраняемая братией миссии. Сколько себя помню, я не чувствовал ног. Почти не чувствовал – иногда какой-то дискомфорт, боль, покалывание достигали моего мозга, но в целом ноги являлись балластом.

Во снах я ходил, бегал, прыгал, как все обычные дети, но только во сне. Наяву я даже не представлял себе, как можно поднять ногу. Я видел ее, но по ощущениям ее не было. Мои ощущения заканчивались на уровне паха.

Наверно, живи я с обычными детьми, посещай обычную школу, я оказался бы намного несчастнее. Когда не знаешь, что ты потерял, потеря ощущается не так остро. Я много читал – у монастыря прекрасная библиотека, а потом и Интернет появился, – но все то, что касалось движения, оставляло меня до поры до времени равнодушным. Я с головой окунулся в учебу, которая давалась мне легко благодаря одной моей особенности – я с фотографической точностью запоминаю однажды увиденное и прочитанное и мне не составляет труда вспомнить все это даже через десять лет. Один из монахов обучил меня математике, а физику и химию я освоил сам. Равно как и программирование, насколько позволяли допотопные монастырские компьютеры и очень урезанная сетка. Мы даже в Интернет выходили по какому-то радиоканалу, что в наше время дикость с учетом дешевизны оптоволокна и обилия спутниковых каналов передачи данных.

В один из пасмурных майских дней все изменилось – потому что я увидел сон. В то время мне исполнилось четырнадцать. За все эти годы женщин вживую я видел несколько раз, да и в Интернете нечасто – у нас все-таки очень ограниченный доступ к Сети, у сервера, если это чудовище из двадцатых годов можно так назвать, выставлен белый список адресов, по которым можно заходить. Но если то, как выглядит женщина, я себе еще представлял, то ее запах или то, какая она на ощупь, – совершенно нет.

В тот день в миссию приезжал какой-то каноник чуть ли не из Рима – с частным визитом, цели которого я не знаю. Каноника я хорошо запомнил, потому что он мало походил на братию монастыря. Высокий, мускулистый, черный, как вакса, он был без одного глаза и прикрывал глазницу черной кожаной повязкой. Если бы не этот недостаток, он казался бы идеалом мужской красоты. Хотя я в этом не разбираюсь, конечно.

Я был во внутреннем дворике – брат Симон вывез меня на коляске подышать свежим воздухом. Он ушел куда-то, а я спрятался под колоннаду – время от времени начинал капать неприятный дождь. Мимо проходил отец-настоятель со своим гостем. Аббат благодарил каноника за щедрые пожертвования, тот скромно отнекивался – дескать, за это следует благодарить Господа, Его Пресвятую Мать и их наместника на Земле. Он-де лишь смиренный служащий и выполняет высшую волю.

Увидев меня, каноник остановился так внезапно, что отец-настоятель не сразу понял, что произошло, и сделал пару шагов, прежде чем тоже встать.

– Этот юноша – один из ваших послушников-пациентов? – спросил каноник.

Аббат ответил утвердительно.

Каноник вздохнул:

– Вдвойне отрадно видеть, что те скромные средства, кои мы вам передали, пойдут на помощь таким несчастным. Посмотрите на этот благородный лик! Видя его, сразу вспоминаешь, что человек создан по образу и подобию…

– Амен, – откликнулся аббат, глядя на меня так, словно видел впервые.

Каноник подошел ближе.

– Дитя мое, – сказал он. – Мне жаль видеть тебя столь немощным. Я хотел бы сесть в эту коляску вместо тебя, лишь бы ты мог пересечь своими ногами хотя бы этот дворик!

– Вы ее развалите, – буркнул я невпопад; иногда я такое ляпну, не подумав, за что потом стыдно. – Коляску, в смысле.

Сказал – и перепугался: а что, если каноник рассердится? Я по глазам… по глазу этого человека видел, что его сочувствие не наигранное. Не совсем наигранное. Он действительно мне сочувствовал – но кроме того, был чем-то удивлен и заинтересован, и это что-то касалось меня. А я ему нагрубил…

– Как хорошо, что ты не теряешь присутствия духа, – вместо того чтобы рассердиться, улыбнулся мужчина. – Сам Господь любил пошутить. Достаточно вспомнить случай со святым Павлом на пути в Дамаск… – Он вздохнул: – Дитя мое, когда Христос велел Лазарю восстать, Он говорил, зная, что несчастный восстанет. И я верю, что ты сможешь подняться со своего одра, взять его и отнести в келью. Не сегодня и не завтра, а тогда, когда сам в это поверишь.

– Это потому, что вы не читали моей медицинской карточки, – ответил я. – Там черным по белому написано – атрофия нервных окончаний нижних конечностей. Братия учит меня со смирением относиться к этому – не могу я ходить, но Бог дал мне другие таланты, а мои желания…

– Не стоит недооценивать свои желания, – сказал каноник. – Если в них нет греховного, то, возможно, Бог так дает тебе понять, что ты можешь чего-то добиться? Если бы нищий слепец не бежал за Христом, то никогда не прозрел бы. Если бы женщина не прошла сквозь толпу, чтобы ухватить края ризы Христа, – она бы умерла от своей болезни. Но самое худшее – тогда не случилось бы чуда…

– А вы верите в чудеса? – спросил я, уставившись ему точно в переносицу. Когда смотришь на переносицу, собеседник думает, что ты заглядываешь ему прямо в глаза.

– Увы, – сказал он, улыбаясь. – Я не могу верить в чудеса. Вера предполагает незнание, а я знаю. Я видел Плоть и Кровь в Ланчиано, я был в Лурде и сам касался плащаницы.

– Монсеньор, – сказал аббат с благоговением, – я не знал. Позвольте мне в свою очередь прикоснуться к краю вашей мантии, чтобы хоть немного святости, которую…

– Я не апостол Петр, чтобы исцелять тенью, – ответил темнокожий каноник. – Я всего лишь скромный служащий Конгрегации и чаще подвергаю чудеса сомнению, чем их удостоверяю. Но тех, что я видел, хватило с лихвой.

– А сколько всего вы видели? – спросил я опять невпопад.

– Триста шестьдесят четыре, – сказал он, и я подумал, что у него странный акцент, тягучий, словно он наслаждался каждым произнесенным словом. – На одно меньше, чем дней в году. – Внезапно он подмигнул мне: – И я очень надеюсь, что когда-нибудь засвидетельствую триста шестьдесят пятое. Например, мальчика, исцелившегося от атрофии нервных окончаний.

Он наклонился ниже и сказал:

– Inpossibilia sunt apud homines possibilia sunt apud Deum. Не так страшно потерять глаз, как надежду, помни это.

И еще раз подмигнул, а потом благословил меня.

* * *

В ту ночь мне приснился сон, который многое изменил в моей жизни и которому суждено было стать для меня вещим. Я часто вижу яркие и красивые сны, ведь сон – это убежище для тех, чья жизнь окрашена в мрачные тона. Когда ты заперт в унылом каменном мешке для умерщвления и без того не особо живой плоти, а большой мир видишь только сквозь узкие окна-бойницы и столь же узкий канал Интернета с небольшим числом дозволенных переходов, сон – единственное место, куда можно убежать. Но в тот день я не хотел прятаться. Визит каноника меня странно взволновал. Этот человек казался мне посланником из какого-то другого мира, куда более приветливого, чем тот, в котором прозябал я сам.

Перед сном, перебравшись на узкую койку, я много думал и над словами каноника, и над тем, как я его воспринимал. Посланник – по-гречески будет «ангел». Черный одноглазый ангел, его вид должен был меня напугать, но я обрадовался ему, как обрадовался бы настоящему ангелу. Я заснул, думая о том, какими бывают ангелы, и сам не заметил, как оказался в другом месте, еще более мрачном, чем то, в котором я жил.

Вероятно, это было какое-то подземелье – но столь обширное, что походило на древний пещерный город. Вот только стены этих пещер оказались железобетонными, а вместо наскальных рисунков их покрывало то, что, как я потом узнал, называлось граффити.

Я видел (снизу вверх) толпу бритоголовых людей в серых комбинезонах. Среди них нашлись женщины. Кстати, несколько женщин были увечны – у них не хватало руки или ноги, иногда и двух конечностей сразу. В числе мужчин калек почему-то не наблюдалось.

Эти люди были страшно неухоженными, от них несло вонью давно немытых тел. Лица их искажали гримасы боли и ненависти, и ненависть эта была направлена на меня.

– Вот он! – орали они. – Сын дьявола!

Мне хотелось возразить, сказать, что я не имею никакого отношения к дьяволу, наоборот – я честный католик и, скорее всего, стану монахом, но язык отчего-то не повиновался.

– Все они антихристы! – кричала противным каркающим голосом безрукая женщина (вместо одной руки у нее был примитивный киберпротез, известный как «рука пупса» – таких, уродливых и малофункциональных, больше не выпускают). – Дьявол хотел создать армию из наших детей, а мы жертвовали ему свою плоть! Мы вкладывали свои силы в то, чтобы создать этих «суперлюдей». Нам следует остановить их, уничтожить! Дьогу, чего же ты медлишь?