Вдали от рая

– Выгодная?

Волошин молча кивнул, стараясь откусить кусок побольше. Рот наполнился знакомой, напоминающей о детстве, сладостью.

Сейчас Виктору, который еще вчера был готов рассказывать о контракте с итальянцами каждому встречному, совсем не хотелось об этом говорить. Мать поняла это и поспешила перевести разговор на другую тему.

– Вот, посмотри, статью тебе отложила. – Она достала с полки сложенную газету. Одна из заметок была обведена красной ручкой. – Тут пишут о вреде этих ваших сотовых телефонов. От них действительно очень сильное излучение, которое плохо влияет на здоровье.

Читать Виктор не стал – ему это было совершенно неинтересно. Его раздражала эта ее безграничная и бездумная вера печатному слову. Но говорить об этом и обижать мать он не собирался. Поэтому просто сложил газету и торопливо сунул ее в карман.

– Потом посмотрю, – пообещал он.

День клонился к вечеру. Начавшийся с отдыха и приятных необременительных занятий, он завершался в самом что ни на есть благодушном состоянии, на веранде дома в Привольном. Пахло деревом и свежим тестом с корицей и ванилью. Кресло – удобное, но не слишком мягкое, в самый раз – нежило уставшую поясницу, располагало к покою и отдыху. С веранды сквозь сад, за которым ухаживал приходящий садовник, открывался прекрасный вид на пруд, где дрожало, дробясь оранжевыми бликами в замершей водной глади, отражение закатного солнца.

– Ты никогда ничего мне не рассказываешь о себе, – с упреком проговорила Валентина Васильевна.

– А что рассказывать, мама? – досадливо сказал Виктор, прожевав пирог. – Это риелторский бизнес, дела сложные и скучные…

– Недоступные для моих старческих мозгов? – язвительно поинтересовалась она.

Вместо ответа Волошин снова откусил от пирога и устремил взгляд туда, где на водной глади догорали последние лучи заходящего солнца. Ему сейчас не хотелось этого разговора, не хотелось ничем омрачать радость своего пребывания здесь. Но, похоже, сегодня объяснения не избежать. В последнее время мать особенно настойчиво требует, чтобы он с ней делился происходящим в его жизни… Но он никогда этого не делал. Даже в школе. Не поздновато ли начинать в тридцать шесть лет?

В этом доме, рядом с этой пожилой женщиной, известной до последней морщинки вокруг глаз и в то же время такой чужой… трудно было выразить словами ту непонятную и нелогичную тоску, которая вдруг охватила Виктора. На какую-то неуловимую долю секунды ему показалось, что все, чего он достиг – солидное положение в мире риелторов Москвы, шикарная квартира, машина и прочие статусные игрушки для взрослых, – ничто по сравнению с каплей простого человеческого чувства… Может быть, того самого, которое зовется глупым, слащавым, сентиментальным словом любовь? Виктор привык считать, что это слово ничего не обозначает, что оно – всего лишь прикрытие для чего-то откровенно-животного или хитровато-практичного. Но сейчас почему-то по-дурацки захотелось, чтобы они с мамой сидели и болтали так же просто и увлеченно, как это он раньше наблюдал в семьях одноклассников. Чтобы они искренне радовались, встречая друг друга даже после недолгой разлуки…

«Детям и родителям полагается любить друг друга! Полагается… Если я ничего не испытываю к матери – значит ли это, что я моральный урод? Что я вообще не способен испытывать любовь? Ни к кому?»

Чтобы доказать самому себе, что это не так, Виктор протянул руку, чтобы погладить мать по плечу – но на полпути остановился, сделав вид, будто потянулся за новой порцией пирога, хотя уже был сыт. Волошин вовремя сообразил, что его ласкательный жест выглядел бы нелепо и вычурно, и, главное, он совершенно не мог представить, как отреагировала бы мать. В их семье никогда не практиковалось такое изъявление чувств…

«Ну и что? – разозлился на самого себя Виктор. – Ну, не приняты у нас телячьи нежности, что с того? Подумаешь! В каждой семье свои традиции. А о воспитании судят по конечному продукту – то бишь что получилось из детей. Так что я – в порядке! В полном порядке! Более чем в порядке!»

– Ты чем-то недовольна, мама? Если нужно что-то купить или выписать из-за границы – скажи, ты знаешь, я всегда…

– Ну что ты, Витя, – мать смотрела в сторону, а в голосе место металлических заняли влажные, слезливые нотки, – ты и так много вкладываешь в Привольное. Притом что так редко здесь бываешь… Видел бы твой папа, какую ты здесь создал красоту, – вот бы он порадовался!

Несколько лет назад, когда дела Виктора резко пошли в гору, его риелторская фирма приобрела известность, и он впервые начал оперировать цифрами, выражавшимися не в тысячах рублей, а в сотнях тысяч и миллионах долларов, он прежде всего вложил появившиеся средства в оборудование загородного дома для матери. Сначала хотел купить для нее что-нибудь более престижное, чем их дачный домик, привозил ей глянцевые проспекты, рисующие прелести жизни на Рублевке, соблазнял снимками роскошных коттеджей, уговаривал приобрести то один, то другой фешенебельный дом вместе с прилегающим к нему садом… Но Валентина Васильевна, крепко сжав губы, каждый раз отрицательно качала головой и сухим и напряженным голосом повторяла: «Я не хочу уезжать из Привольного, Витя. Здесь мы разбивали участок вместе с твоим отцом, здесь прошла почти вся моя жизнь, здесь рос ты, и я знаю здесь каждое дерево, каждую тропинку… Я люблю эти места и не хочу покидать их».

«Но ведь твое хваленое Привольное – это всего лишь полдома да маленький участок! – пробовал урезонить ее сын. – Может быть, он и был хорош когда-то по прежним, еще советским, меркам, но сейчас-то наши понятия да и возможности изменились. Я могу теперь обеспечить тебе куда более высокий уровень комфорта, мама! Неужели ты не хочешь хоть на старости лет пожить достойно?»

Узкая линия губ пожилой женщины становилась еще тверже, еще горестней, и она вновь и вновь давала Виктору тот же самый ответ: «Я никуда не уеду из Привольного. Если хочешь, можешь построить себе дом где-нибудь в престижном месте и жить там вместе с семьей, которую ты, надеюсь, когда-нибудь все-таки заведешь… А меня оставь моим воспоминаниям, моим причудам и моей старости».

И Волошин уступил. Привольное так Привольное. Но ведь и в Привольном можно жить по-человечески! Сначала он уговорил овдовевшую соседку продать им вторую половину дома, потом пришло в голову выкупить и несколько других близлежащих участков – до самого озера. Виктор пригласил лучших строителей и самого грамотного из известных ему специалистов по ландшафтному дизайну, – ведь он, теперь уже профессиональный риелтор, повидал их немало. Новое пристанище для матери было построено быстро и без всяких крикливых новорусских тенденций. Просто милый и уютный деревенский дом, где ни одной детали убранства не выставлялось напоказ, где резными были только наличники и балясины лестницы, спускавшейся от веранды в сад, а все остальное поражало устойчивой добротностью и верностью старым традициям. Волошину всегда нравился этот дом, он обычно отдыхал тут душой – но не сейчас. Ни уютная обстановка, ни красота природы не смогли унять медленно закипавшего внутри раздражения.

– Тогда в чем дело? – продолжал допытываться Виктор. – Ты отлично знаешь, что я много работаю и не могу часто у тебя бывать. Так, может, тебе в мое отсутствие подобрать компанию повеселее? По-моему, ты просто киснешь и хандришь!

Мать передернула плечами. Но Виктора уже охватил азарт:

– Нет, ты все-таки послушай! Я человек опытный, мой бизнес требует умения разбираться в людях… И я не могу себе объяснить, что тебя побудило создать себе в Привольном такое окружение? Эта Захаровна, этот, извини меня, Сережа… Ну, Захаровна еще куда ни шло: простая деревенская бабка, по хозяйству помощница… Но Сережа! Я, по твоей просьбе, привожу ему бумагу, карандаши, но до сих пор не понимаю, как ты решилась его взять… привести в свой дом…

– Не будем об этом говорить!

Виктор вздрогнул: из слезливой пожилой женщины Валентина Васильевна снова превратилась в того железного завуча, чей образ тяготел над ним на протяжении всего детства. Стоило коснуться болезненной темы – и такое превращение! И Виктор не сказал больше ни слова о Сереже, но, как ни странно, почувствовал себя увереннее. Общение с «железным завучем» было для него нормальным и привычным – по крайней мере, от этого никто не пострадал. А вот если мать начнет тайком утирать слезы, недалеко до сердечного приступа – а это всегда заставляло его ощущать себя виноватым… Нет, уж лучше резкость, чем сердечный приступ!

– Витенька, Валентинвасильна, а что это вы тут в темноте сидите? – раздался приветливый старушечий голосок, и Захаровна – легка на помине! – включила на веранде свет. Вокруг лампы сразу закружились пухлые ночные мотыльки. А Захаровна с ласковой бесцеремонностью то ли старой прислуги, то ли любимой бабушки начала прибирать со стола посуду.

Откуда она взялась в их доме? Трудно сказать. Сначала как будто бы заглянула сюда на часок, потом осталась переночевать у гостеприимной хозяйки, а после и вовсе задержалась здесь на месяцы, будто позабыла уйти… Это была сухонькая маленькая старушка с лицом, покрытым, словно сеточкой, мелкими морщинками, с певучим южнорусским говором и с неимоверно внимательным взглядом широко расставленных добрых глаз. Будучи одной из тех бабушек, которых всегда можно встретить в ближайшей церкви, словно сошедшая со страниц книг русских классиков, она всей своей судьбой, кажется, подготавливалась к тому, чтобы встретить старость в качестве приживалки где-нибудь в большом богатом доме, где никто не считает, сколько тарелок супа поставлено на стол. Вместе с Захаровной в волошинский дом вошли доброта и какая-то тихая терпеливость, запах трав, которые она вечно собирала в окрестных лугах и лесах и развешивала в специально выделенной ей сушильне, терпкий вкус целебных отваров, просто чудодейственным образом излечивающих любые недуги, и несколько потемневших от времени икон – деталь интерьера, до тех пор никогда не появлявшаяся в Привольном… Этой старой женщины было почти не видно и не слышно, но, как только в ней возникала нужда, она тихими шагами появлялась откуда-то из глубин дома или сада и успокаивала, утешала, исцеляла, заговаривала… Казалось, что только с Захаровной дом приобрел цельность и завершенность – как становится намоленной церковь после того, как иконы ее многократно омоются слезами верующих.

С появлением Захаровны напряжение между сыном и матерью исчезло, растворилось в теплом вечернем воздухе. Виктору больше не захотелось возвращаться к теме Сережи. Он с удовольствием принял приглашение Захаровны пройти к ней – в выделенную ей комнату с отдельным входом, которую все называли сушильней.

Там, как всегда, было тихо и ароматно, уютно и по-особенному спокойно. Старая женщина села на широкую лавку за большим деревянным столом и стала перебирать пряно пахнувшие травы, раскладывая их на кучки по какому-то загадочному, только ей одной ведомому принципу. Так уж она привыкла – никогда не сидеть без дела, даже за разговором.

Он почему-то никогда не мог потом воспроизвести в памяти их неспешные, всегда недолгие разговоры – так, ни о чем и о многом… И все-таки это были разговоры только о нем, о Викторе Волошине. С Захаровной можно было поделиться тем, что ему никогда не пришло бы в голову обсуждать с матерью, и от старушки можно было услышать слова, какие в устах сдержанной Валентины Васильевны показались бы невероятными. И отчего-то только ей, странной приживалке, можно было неожиданно для себя самого пожаловаться:

– Знаешь, Захаровна, так быстро летит жизнь… Иногда мне кажется, я навсегда останусь один. Почему вокруг меня никого нет?

Она остро взглянула на него внимательными глазами.

– А как же друзья, Витенька?..

– Скорее, деловые партнеры, – усмехнулся Волошин. И тут же ему стало стыдно перед ребятами, словно он невольно оказался несправедлив к ним. Заторопившись, он поправился: – Нет, друзья, конечно, есть – как же без этого. И родные, слава Богу, есть, мама, ты вот… А все равно, близкой души нет. Совсем близкой, понимаешь?

Захаровна задумчиво кивнула. И, почему-то тяжело вздохнув, отвернулась. А потом тихо произнесла что-то уж совсем странное:

– Уже недолго…

– Ты о чем? – не понял он.

Старуха покачала головой и налила из большого керамического кувшина мятно пахнущий, свежий, прохладный отвар в кружку, разрисованную васильками и ромашками.

– Попробуй-ка, – предложила она вместо ответа. – Это по новому рецепту, из редких трав. Тебе понравится.

Виктор молча смотрел на нее. Ему внезапно стало досадно на свою откровенность; слишком молодым и понимающим был ее взгляд, слишком о многом ему хотелось с ней поговорить – но сегодня отчего-то не смелось, не моглось… Когда он отхлебнул из высокой кружки травяной напиток, живительное спокойствие пробежало по его жилам, и на сердце стало так же легко, как в тот миг, когда он по приезде слушал гудение шмеля над цветным разнотравьем Привольного…

Когда он собрался уезжать, было уже совсем темно. Довольный, судя по всему, успевший как следует пообедать, Юра ждал его в машине. Откинувшись в кресле, насколько позволяли возможности автомобиля, он слушал музыку, что-то такое современное и лирическое.

– Выключить, Виктор Петрович? – поинтересовался охранник.

– Да нет, оставь, – разрешил Волошин, обычно совершенно не разделявший музыкальных пристрастий своего помощника. – Под настроение попало.

И некоторое время оба ехали молча, прислушиваясь к льющейся из динамиков незатейливой задушевной песне.

Глава третья, в которой готовится маскарад и начинают слетать маски

«Ну вот, – с неприятным чувством думал Виктор, – вот тебе и урок. Никогда не нарушай правила! Особенно те, которые установил сам для себя, на основании собственного опыта… Никогда! Иначе потом пожалеешь. Крепко пожалеешь!»

Он давно дал себе слово не проводить ночи с подругами у себя дома. Любая женщина должна иметь возможность утром привести себя в порядок и приготовить завтрак по своему вкусу, а это совершенно невозможно, если она просыпается «на чужой территории», где нет нужных ей баночек, милых сердцу флакончиков и привычных тюбиков. К тому же, чем уговаривать понравившуюся девушку заехать к тебе «на чашку кофе», куда удобнее просто проводить ее до дома, оставляя за ней право в любой момент пригласить кавалера к себе или же не сделать этого. Волошин свято чтил собственное правило еще и потому, что случайные женщины, допущенные им в его холостяцкую квартиру, все как одна выражали настойчивое стремление остаться в ней навсегда, а это вовсе не входило в волошинские планы.

Но в то воскресенье вышло по-другому. Может, из-за того, что была не ночь, а день – солнечный и долгий летний день, от которого едва начало отщипывать кусочек за кусочком приближение осени. Воробьи на бульваре чирикали так, точно за окном была не пропахшая бензином, раскаленным асфальтом и людской усталостью Москва, а зеленое, светлое и душистое Привольное… Наслаждаясь бездельем, Волошин полулежал на диване в гостиной, ел черешню, сплевывая косточки в пепельницу и смотрел уже третий боевик подряд. И когда запиликал мобильный, в котором раздался нежный голос Аллочки, щебетавший, что она уже успела соскучиться, а сейчас как раз проезжает по Бульварному кольцу, Виктор милостиво разрешил ей заехать к нему в гости.

Сначала все шло как всегда. Совместный душ, потом небольшая прелюдия, затем собственно секс… Зачем Аллочке душ, Виктор не мог понять – от нее никогда не пахло потом. И вообще не пахло живым женским телом. Ароматы она распространяла исключительно парфюмерные, даже в тех укромных уголках тела, которым обычно свойствен определенный запах. И в какой-то момент Волошин вдруг подумал, что его это раздражает. Алла, безусловно, в высшей степени стильная дамочка – от белокурых локонов, не способных растрепаться даже в минуту страсти, до длинных, бриллиантово поблескивающих ногтей, хищной остроты которых Виктор слегка опасался. Каждый раз, когда они приближались к его паху, делалось как-то не по себе… Но сегодня не было даже этого чувства. Ему было скучно. Невыносимо скучно. Настенные часы тонкой стрелкой отсчитывали секунды скуки – той, что он уже выдержал, и той, что еще предстоит. Он заранее знал все, что скажет Аллочка, что она сделает… Точно она была актрисой, отлично, до последнего междометия и мелкого жеста, выучившей роль. Физически она казалась безупречной, даже родинки на правой ягодице расположены в каком-то высокохудожественном порядке… И это вдруг взбесило.