Вдали от рая

Поистине, ее перевоплощения были мгновенны. Она покорно склонила голову, и перед Виктором вновь появилась та испуганная и застенчивая женщина из клуба, которая покорила его в первые же минуты знакомства. И, с радостью принимая на себя ответственность за все, что еще произойдет или не произойдет в его доме сегодня ночью, как опытный военачальник перед сражением, он спокойно распорядился:

– Значит, так. Ваша комната – на втором этаже, слева. Там же ванная и вообще все, что вам может еще понадобиться. Пойдемте, я покажу, где что лежит…

Какое счастье, что домработница содержит гостевые комнаты в безукоризненном порядке, что постели всегда заправлены свежим бельем, а в ванной в любой момент можно отыскать запечатанную зубную щетку, чистое полотенце и новый халат в упаковке!.. Какое счастье, что Вера не расспрашивает о его завтрашних планах и даже не думает делиться с ним своими собственными! Какое счастье, что она так молчалива и загадочна и так не похожа на всех его прошлых подруг, торопившихся «застолбить» его в первый же вечер, точно он был участком на Клондайке, а они – золотоискательницами!

И какое счастье, что Вера так нравится ему – просто нравится, без всяких «зачем» и «почему»…

– Спокойной ночи, Виктор! – ласково проговорила Вера и, подхватив свою сумочку, направилась в ванную.

Пока она плескалась в ванной, он спустился в кабинет, включил компьютер, разложил перед собой бумаги и углубился в дела, которыми совсем не планировал заниматься в дни отпуска. Но как ни странно, в это глухое сонное время, уже после полуночи, вдруг захотелось поработать. Изумляясь собственной прихоти, с удовольствием погрузившись в обычные расчеты и планы, он и сам не заметил, как пролетело сорок минут и как нашлось вдруг изящное, нетривиальное решение задачи, упорно не дававшейся ему в течение последних нескольких недель. Так вот с чего надо начинать, приступая к земельному бизнесу! Хотя, конечно, без создания дочерней фирмы «АРКада», идею которой он вынашивал уже давно, тут не обойтись…

Ай да Витька, ай, молодец!.. Но когда дело было сделано и он, довольно позевывая, потягивался за своим рабочим столом, то вдруг сообразил, что наверху давно не слышно шума льющейся воды и что Вера, должно быть, уже легла. Только теперь он ощутил, насколько устал за день, вылез из-за стола и направился было в свою спальню. Однако рядом с крутой лестницей, узким винтом уходившей на второй этаж его квартиры, ноги Волошина сами замедлили ход. Сам не зная зачем, прекрасно понимая, что Вера уже спит и что он не станет будить ее ни при каких обстоятельствах, он все же поднялся медленно и осторожно, стараясь ступать как можно тише, к гостевой комнате и остановился у порога.

Дверь оказалась слегка приотворена, точно гостье неловко было запираться от хозяина в его собственном доме – или, может быть, тем самым она демонстрировала, что действительно доверяет ему? Или… Или так намекала, что ждет его? Изо всех сил сдерживая участившееся вдруг дыхание и безрезультатно пытаясь унять стук сердца, он на цыпочках подкрался к двери и заглянул внутрь. На полу лежали лучи света, пробивавшиеся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, и Виктор удивился тому, насколько ярко они освещали комнату. А, вот в чем дело – оказывается, Вера оставила включенным ночник у кровати!.. Бледно-желтый, рассеянный, приглушенный свет выделял мягкие очертания женского тела под легкой простыней, разметавшиеся по подушке волосы, которые показались вдруг при таком освещении темными, почти черными, и тонкий, чуть нервный даже во сне, профиль на фоне набивного рисунка белья – узора из стеблей и бутонов неведомых растений.

Господи, как похожа!.. Он даже вздрогнул: ему почудилось, что именно это лицо, этот профиль – да-да, этот самый профиль на фоне витиеватого рисунка – он видел где-то совсем недавно, буквально вчера…

Картинка возникла перед глазами так ясно и отчетливо, словно была реальной: белый лист, карандаш, скользящий по бумаге, рисунок, короткопалые руки Сережи…

Сережа? Точно, тот самый Сережа, из-за которого, как чувствовал Виктор, осложнились отношения с матерью…

Однажды – это было чуть больше года назад, в конце мая – явившись в Привольное в неурочное дневное время, Волошин застал дом запертым и услышал от охраны: «А Валентина Васильевна, как обычно, в клинике. Она возвращается только к вечеру».

В клинике? Как обычно?.. Виктор сдержал возглас удивления: не стоило показывать обслуживающему персоналу, что у родной матери имеются от тебя тайны. Он медленно прошелся по дорожкам сада, показавшимся ему в тот день на удивление безжизненными, вдохнул сладкий аромат пионов и сирени, потрепал за мягкими ушами старого спаниеля, жившего с матерью много лет… В воздухе неуловимо, но угрожающе пахло нехорошей тайной, непонятыми и ненужными секретами.

«Мама больна! – думал Виктор, машинально обрывая листья с ни в чем не повинной веточки молодой липы. – И выходит, больна давно и серьезно, раз ходит в клинику так часто и так надолго. Что с ней? И почему она ничего не сказала мне? Лечится в какой-то Богом забытой деревенской больнице… Я бы нанял лучших врачей, положил бы ее в самую престижную клинику, если надо, отправил бы за границу. Но она никогда и ни словом не обмолвилась о своем недуге… Неужели это что-то совсем страшное? Последний раз, когда я ее видел, она совсем не выглядела больной… Впрочем, говорят, рак бывает почти незаметен до самой последней стадии…»

Только когда сумерки поздней весны спустились на сад и огонек сигареты стал отчетливо виден в полутьме, он услышал на садовых дорожках торопливые шаги. Валентина Васильевна спешила к дому, на ходу разматывая платок на голове и всматриваясь ослабевшими глазами в силуэт на веранде. «Наверное, охрана предупредила, что я здесь», – догадался Виктор и легко поднялся из плетеного кресла навстречу матери.

– Ты приехал? – только и спросила она, прижав руку к сердцу, будто пытаясь унять его бешеный стук.

– Зачем ты так бежала, мама? – мягко упрекнул он. – Смотри: одышка, сердцебиение. Бледная такая… Чаю хочешь?

Она кивнула, присаживаясь рядом с ним за столом на самый краешек удобной деревянной лавки со спинкой. Виктор разлил кипяток из заново вскипяченного самовара и поставил перед ней дымящуюся чашку.

– Почему ты не сказала мне, что больна, мама? – тихо спросил он.

Валентина Васильевна, казалось, удивилась. Ее рука, державшая ложку, которой она потянулась к сахарнице, замерла на полдороге.

– Что ты такое говоришь, Витя? Почему ты решил, что я больна?

– Но ты же ходишь в клинику. Если не лечиться, тогда зачем?

По лицу матери пробежала тень, она вздохнула, но почему-то не с облегчением, а с напряжением.

– Ах, вот что… Нет, Витя, ты все не так понял. Я здорова. Это совсем другое…

Она прервалась на полуслове и пытливо вгляделась в лицо сына, совсем забыв о стоящей перед ней чашке, точно силилась решить сложную задачу. Похоже, раздумывала: сказать или нет? Сейчас или позже? Быть или не быть?..

А Волошин, у которого отлегло от сердца, с удовольствием прихлебывал янтарный, пахнущий бергамотом, напиток (его вкусы, по уверениям Аллочки Комаровой, не отличались изысканностью – он не признавал никаких «дарджилингов» и обожал заурядный «эрл грей») и молчал, делая вид, что не замечает взгляда Валентины Васильевны. Узнав, что тревога была ложной, он успокоился и твердо решил ни о чем не допытываться у нее. Зачем? Если она захочет, скажет сама. Если нет – так тому и быть. Каждый человек имеет право на собственную жизнь.

И она рассказала – гораздо больше того, что он мог бы предположить.

– В последнее время я часто бываю в одной клинике, Витюша. Она была построена здесь давно, еще в пятидесятые годы… Я помогаю там ухаживать за одинокими пациентами, разводить в прилегающем садике цветы – в общем, делаю, что могу. Там живут такие люди… они… словом, это интернат для умственно неполноценных больных.

Валентина Васильевна произнесла все это торопливо, точно рассказ тяготил ее. Но еще большей скороговоркой прозвучало другое признание, к которому, как показалось Волошину, его мать давно готовилась.

– Видишь ли, я очень привязалась к одному из тамошних моих подопечных. Его зовут Сережа, у него аутизм. Он очень милый, совсем беззащитный… Он тоже очень привязан ко мне. И я хотела бы взять его к себе, чтобы он жил здесь, в этом доме.

Ошеломленный взгляд, который поднял на нее сын, Валентина Васильевна встретила с твердостью, достойной древних римлянок. Тихо звякнула о фарфоровое блюдце почти уроненная на него чашка, колыхнулись от резкого движения белоснежная скатерть на столе, и Виктор сумел вымолвить только недоуменное:

– Здесь? В Привольном? С тобой, с нами?..

– Ты почти не бываешь здесь, сынок, – возразила на его невысказанный, но вполне явный упрек Валентина Васильевна. – А я целыми днями одна. Я всю жизнь заботилась о ком-то, всю жизнь работала. Не захочешь же ты, чтобы теперь твоя мать почувствовала себя ненужной и заброшенной старухой, забытой на антресолях и побитой молью вещью…

«Образ-то какой нашла!» – усмехнулся он про себя. И не возразишь, не поспоришь – сейчас это выглядело бы просто жестоко. Неужели мать задумала все это уже давно? Он попытался воспротивиться еще раз: «Мама, подумай! Чужой, да еще больной человек – это же безумие!» – но слабое его сопротивление было мгновенно и жестко пресечено Валентиной Васильевной:

– Я не так часто прошу тебя о чем-то, Витя. Если ты хочешь добра своей старой матери, ты, конечно же, согласишься со мной.

Все было сказано предельно ясно. Волошин подавленно молчал, пытаясь осмыслить этот неожиданный поворот в его семейных делах, но его острый ум, стратегический ум бизнесмена, на сей раз отказывался выводить какие-либо логические построения. Решение матери казалось странным, почти абсурдным. Виктор не мог взять в толк, чем оно вызвано. Единственное, что он понимал сейчас непреложно и точно, – это то, что он не станет спорить с матерью. Подумав, он решил, что бояться особенно нечего – охрану он подобрал хорошую, и если в доме появится душевнобольной, их бдительность, конечно, усилится, и мать всегда будет под надежной защитой. А потому он сказал небрежным тоном, как будто не желая придавать особого значения вдруг возникшему женскому капризу:

– Как хочешь, мама. Пусть будет так, как ты решила.

И уловил мгновенную вспышку облегчения в материнских глазах, полуприкрытых точно от непомерной усталости. Уловил – но так и не понял, чего же на самом деле стоил Валентине Васильевне Волошиной этот короткий, как будто случайный вечерний разговор…

С тех самых пор Сережа стал неотъемлемой частью Привольного.

Волошин был потрясен, когда увидел его впервые. Он отчего-то решил, что речь идет о ребенке, о маленьком мальчике – ведь мать называла его только по имени и ни словом не обмолвилась о том, что это вполне взрослый человек, на три года старше Виктора. Впрочем, назвать его взрослым тоже ни у кого не повернулся бы язык – поведением он скорее напоминал крайне застенчивого, нелюдимого ребенка. Волошину Сережа казался самым что ни на есть типичным «психом», хотя врачи утверждали совершенно иное.

– Это почти чудо, – заявил известный специалист, приглашенный сразу после появления Сережи в Привольном и осмотревший нового жителя волошинского дома со всей возможной тщательностью. – Для такой формы заболевания аутизмом больной очень развит: неплохо говорит, владеет зачатками грамоты, а рисует так и вовсе замечательно! Похоже, с ним много занимались все эти годы. А мы еще клеймим и порочим систему советского интернатовского содержания!..

С точки зрения Волошина, «неплохо говорит» было явным преувеличением. Да, вроде бы произносить короткие фразы Сережа умел, но делал это крайне редко. Во всяком случае, в присутствии Виктора. Да и вообще казалось, что в общении этот странный человек практически не нуждается. Он редко интересовался происходящим вокруг, не смотрел телевизор, не слушал радио и мог часами сидеть неподвижно, уставясь в одну точку невидящим взором. Единственное, что он умел и любил в жизни, – это рисовать. «Такое иногда случается с аутистами, – объяснил им профессионально-сочувствующим тоном очередной дорогостоящий консультант. – Понимаете, они ведь не сумасшедшие; по крайней мере, в обывательском понимании этого слова. Просто они живут в собственном мире. Медицина до сих пор не знает, кто они – ошибка природы или ее осознанное творение, как выразился один психиатр, скорбные гении неизвестной породы… Может быть, они просто разговаривают с нами на ином, неподвластном нашему интеллекту языке?..»

Сейчас, вспомнив об этих словах и еще о том, как горько тогда заплакала мать, внимавшая консультанту, словно великому пророку, Волошин почувствовал привычное раздражение и неприятный холодок в груди. «И что бы этому гению не оставаться там, где ему самое место, – в клинике для душевнобольных?» – невольно подумал он. И тут же устыдился недоброго чувства: ведь Сережа не навязывался ему, Виктору, не врывался в его жизнь. Да и в Привольном неуклюжий аутист появился не по своей воле. Странного человека привезла туда мать Виктора, впервые на памяти сына поступившая абсолютно по-своему, почти не посоветовавшись с ним – просто поставив перед фактом.

Вот и вчера Виктор случайно встретился с Сережей… Знакомую невысокую худощавую и нескладную фигуру он заметил на резной садовой скамейке еще издалека. В погожие дни Сережа нередко от зари и до зари просиживал на своем любимом месте. Иногда просто глядел куда-то перед собой бессмысленным взором, но чаще всего рисовал. И сейчас, напряженно склонившись над большим листом ватмана, он вдохновенно заляпывал большими мазками белое поле и не поднял головы даже тогда, когда Волошин подошел к нему почти вплотную. Виктор сам не понимал, зачем ему вдруг понадобилось заговорить с этим нелепым и таким неуместным на фоне ухоженного сада существом – обычно он просто молча оставлял рядом с ним на скамейке привезенные рисовальные принадлежности и торопился уйти. Но вчера у него было особенно хорошо на сердце, и хотелось быть добрым со всеми, и несправедливым казалось не поговорить с этим седым ребенком, которого так любит его мать…

– Здравствуй, Сережа. Рисуешь? Посмотреть можно? – и он кивнул на белый лист, почти целиком заполненный какими-то плавными линиями и крупными цветовыми пятнами.

Нередко случалось, что Сережа просто не слышал, что к нему обращаются, и приходилось повторять слова по нескольку раз, прежде чем он соизволял тебя заметить. Но в этот раз он среагировал тотчас. Поднял взгляд, доверчиво протянул свой изрисованный лист и выжидательно уставился на собеседника. Как будто давно надеялся на проявление интереса со стороны хозяина дома и только ждал момента, когда можно будет похвастаться перед ним своими наивными, но такими дорогими ему каракулями.

А Волошин от этого простого движения и смутился, и растерялся. Обратившись к тому, кого он считал недочеловеком, просто из вежливости, от хорошего настроения и внезапно нахлынувшей любви ко всему живому – даже такому, как этот несчастный, – Виктор тем не менее совсем не рассчитывал на ответный отклик. Он думал, что, скорее всего, Сережа, как обычно, даже не услышит его, и рассчитывал исчезнуть после первого же «здравствуй». Кляня теперь себя за свою неуместную вежливость, он присел рядом на скамейку и обреченно принял в руки изрисованный лист.

Принял – и изумился. То, что издали выглядело хаотичным нагромождением разноцветных линий и пятен, при ближайшем рассмотрении оказалось очень даже неплохо прорисованными бутонами, ветвями и листьями – голубыми, кремовыми, бледно-зелеными, розовыми, – а почти затерявшийся между ними женский профиль настолько удался, что Виктор некоторое время не мог от него оторваться. Он решил, что рисунок Сережи чем-то напоминает плакаты Альфонса Мухи, и вынужден был признать, что для больного человека мамин воспитанник рисовал более чем хорошо. Виктор и не подозревал, что аутисты на такое способны.

Посмотрев на Сережу взглядом, вмиг ставшим цепким и хватким, Волошин осторожно вложил лист обратно ему в руки и заметил спокойно, всего лишь констатируя факт:

– Ты очень хорошо рисуешь. Ты где-нибудь учился?