Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь

– Не розумiю, шо вона гуторить[5 - Не могу понять, что она говорит (укр. гал.).], – сказал тощий.

– Чого треба, панянко?[6 - Что надо, девушка (укр. гал.).] – поинтересовался «хорёк». Бианка повторила ещё раз. – I шо менi з цим робити?[7 - И что мне с этим делать? (укр.)]

– Как что? – удивилась Бианка. – Свяжитесь с посольством…

В ответ оба «козака» самым неприличным образом заржали, а потом хореобразный объяснил Бианке, что ему проще докричаться до сатаны с рогами, чем связаться с каким угодно посольством. Ради американца, канадца или «жида» (очевидно, имелся в виду гражданин Израиля) он, возможно, и трепыхнулся бы. А Венгрия даже не Франция какая-нибудь. После этого хорёк посоветовал Бианке «сидiти у пiдмурку i не нудiти» – «сидеть в подвале и не ныть». Вот пришлют подкрепление, отбросят «москалей» – тогда, мол, и подумаем.

Иногда Бианка слышала разговоры «охранников» – говорили они на галицком диалекте, но его девушка понимала даже лучше, чем украинский и русский. Те чаще всего обсуждали несколько тем: то, что их бросили здесь гнить, то, что всего мало боеприпасов, еды… и не пограбишь никого, всё уже растащили. Обсуждали свои перспективы: молодые верили, что в войну вот-вот вступит НАТО и «дасть москалям перцю». Кто постарше о руководстве Украины и натовских «союзниках» отзывались нелестно:

– Хотели бы помочь, помогли бы. Кишка тонка у них с Россией бодаться. Вон в Мариуполе генерала и адмирала прос… али под «Азовсталью». Они на своих плевали, станут ли за наших бодаться?

– Русские же бодаются за своих сепаров! – возражали молодые оптимисты.

– Так-то русские, – отвечали им пожилые скептики.

Бианку поражало, что многие из «украинцев» говорили между собой на чистом русском или на суржике, где русских слов было больше, чем украинских. Поражало обилие мата. Поражало то, что иногда боевики обсуждали между собой военные преступления так, будто в этом не было вообще ничего предосудительного. Грабёж, мародёрство, пытки и убийство пленных, казалось, вообще не воспринимались ими как что-то запретное! Мало-помалу Бианка начала понимать, за что местные между собой сравнивают ВСУ с нацистами.

– Я ей с порога говорю: а ну, стала на четыре точки! – бахвалился один из «охранников». – А она лепечет: та я за Украину, я против москалей. А мне не один хрен? Говорю, встала раком, и из пистолета в потолок – бах! Она в слёзы: дяденька, мне ж только тринадцать. А я ей – а выглядишь на восемнадцать! Встала, говорю, а не то…

От таких откровений Бианку тошнило. Она даже удивлялась, почему никто из охраны не пользуется узниками для удовлетворения своей похоти. Потом подслушала другой разговор, в котором получила ответ на свой вопрос. Кто-то из молодых спросил старшего (судя по голосу, того самого Тхора), почему не позабавиться с теми, кто в подвале?

– Тебе шо, «ленинской комнаты» мало? – ответил тот. Очевидно, его собеседник отрицательно покачал головой, и Тхор продолжил: – Вот и сиди на жопе ровно. Даст Бог, придёт подмога, деблокируют нас, тогда вытащим этих прошмандовок из подполья, отмоем и пустим по кругу. Потом пристрелим. Шо не ясно?

– Ты сам-то веришь в эту подмогу? – ответил молодой.

Послышался звук пощёчины и сиплый голос Тхора:

– Ты мне эти нюни бросай, козёл, ясно? Конечно, подмога будет. В конце концов, там же тоже понимают, шо город сдавать нельзя.

– Почему? – удивился молодой.

– По кочану. – На самом деле Тхор выразился ещё грубее, но потом сменил гнев на милость. – Мало нам Мариуполя, ещё надо? А тут даже не Мариуполь. Знал бы ты, что там, внизу, помалкивал бы.

– А что там, внизу? – удивился молодой, но Тхор не ответил, точнее, сказал:

– Много будешь знать, бабы не будут давать. Думаешь, мы тут просто так дохнем пачками? Дался нам тот Бахмут. Но кое-что не спалишь, не уничтожишь и с собой не утащишь…

* * *

Даже в том ужасном положении, в котором находилась Бианка, человеку свойственно испытывать любопытство. Загадка, скрывавшаяся в словах Тхора, интриговала ее. Наверное, опять сработала журналистская «чуйка», иначе это объяснить было невозможно. Страдая от голода, от холода, от неприятных запахов и вечно промокших ног, Бианка всей мыслью устремилась к тому, чтобы понять, что же удерживают нацисты (да, теперь она сама так именовала своих тюремщиков, как и все прочие жители подвала). Очевидно, что сам город был для них не так важен, как нечто, что находилось под ним.

Ничего выяснить ей не удалось. Она лишь заметила, что «охранники» спускаются в подвал довольно часто – равнодушно проходя мимо заложников, они скрывались в одном из коридоров. Однажды Бианка решила пройти по этому коридору – здесь было освещение из редких газобезопасных ламп, и, если бы в момент её похода кто-то из охраны появился бы – с поверхности, из глубины, неважно, – Бианке бы не поздоровилось. Но, к счастью, обошлось, хотя никакой информации прогулка не дала – дважды повернув, коридор упёрся в надёжно запертую дверь. Дверь была особенной – такие ставили в бомбоубежищах. На ней виднелись какие-то непонятные надписи на кириллице, девушка запомнила цифры и буквы, но не смогла понять смысла.

– Говорят, у нас под городом расположены подземные заводы, – сказала Марфа, когда Бианка попыталась очень осторожно выведать у неё, что может находиться за дверью. – Принадлежали они Министерству среднего машиностроения…

– И что в этом секретного? – не поняла Бианка.

– Минсредмаш – это министерство, отвечавшее за создание ядерного оружия. – Григорий Дмитриевич, или просто дед Гриша, был самым старым представителем немногочисленного мужского населения подвала. Остальные были намного моложе – до семи лет включительно, а дед Гриша незадолго до заключения отметил восьмидесятишестилетие. Для своего возраста он был довольно бодрым – сам слезал с трубы и забирался на неё, ещё и тем старушкам помогал, кому передвигаться было сложно. Кроме всего прочего, у деда Гриши имелся, кажется, нескончаемый запас махорки, и он время от времени сворачивал себе самокрутку, которой дымил, уходя для этого в один из боковых коридоров. – Слыхал я эти байки: мол, под городом завод военный и лагерь для зэков, которым высшую меру заменили на пятнадцать лет особого режима. Ни разу, правда, не встречал того, кто своими глазами видел тот завод и лагерь, но слухи по городу ходили. Ах да, в конце пятидесятых в городе действительно что-то строил Спецстрой НКВД, говорили даже, что метро прокладывать будут. – Дед хохотнул и прокашлялся. – Метро! В Артёмовске!

– Дыма без огня не бывает, – заметила Бианка. Загадка этого места как будто придавала ей сил.

Сколько времени прошло? Сложно сказать. Во всяком случае, в день, когда всё изменилось, Бианка не приблизилась к разгадке тайны ни на шаг. А потом внезапно всё стало по-другому…

Глазами героя

Здесь, в Донбассе, для человека, живущего в России, многое казалось непривычным, словно вытянутым из далёкого прошлого. Для меня же, наоборот, непривычной была та жизнь, что осталась на «большой земле». А то, что я видел здесь, было как раз хорошо знакомо. Словно никуда и не уезжал из родного города. Словно то время, что у меня украла зона, никогда не существовало…

Мы собрались в старой школе – самом большом уцелевшем здании, находившемся на приемлемом расстоянии для броска до «свечки». Школа была действительно старой, судя по архитектуре, построенной при Хрущеве, если не при Сталине. Монументальное здание, некогда жёлтое, ныне выцветшее, с грязно-белым рустом вдоль окон и по карнизам, фальшивыми колоннами, выступавшими из стен, и гипсовыми портретами писателей на фронтоне. У меня в школе были Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский; здесь вместо Толстого – Гоголь, вместо Пушкина – Шевченко в папахе, а Горький с Маяковским уступили место каким-то незнакомым персонажам, вероятно тоже связанным с Украиной. Фасад школы был щедро выщерблен осколками, портреты тоже не избежали «ранений»: у Кобзаря крупный осколок полностью изуродовал лицо, и узнавался он только по высокой овечьей шапке, на щеке Гоголя оказалась длинная – от глаза до острого подбородка – царапина…

…но мне было сейчас не до писателей; я даже не замечал ни щербин от осколков, ни выбитых окон и груд мусора. Перед моими глазами стояла моя собственная школа. Та, что осталась в далёком прошлом, когда я даже не думал, что от школьной калитки простирается дорога, ведущая сначала в ад, а потом обратно к свету.

Моя фамилия, как ни странно, действительно Вагнер, но к знаменитому композитору и немцам вообще наша семья не имела ни малейшего отношения. Предки моего отца были крепостными помещика, любившего классическую музыку, тогда ещё слывшую модной и современной. Выдавая своим крестьянам паспорта после отмены крепостного права, этот помещик сам придумывал для бывших крепостных фамилии. Так делали многие – достаточно вспомнить историю маршала Блюхера. Вот и разлетелись из его поместья по стране многочисленные Моцарты, Верди, Бетховены и, конечно, Вагнеры. Мой предок был человек мастеровитый; вскоре оказался на одной из уральских мануфактур, прижился, обзавёлся семьёй. Так и появились на Урале свои Вагнеры, и некоторые из них никогда даже не слышали ни одного из произведений своего великого однофамильца…

Я тоже классическую музыку не жаловал – не было условий для того, чтобы появился такой интерес. Рос я в семье, может, и не самой бедной, бывали беднее, но не богатой даже по скромным советским меркам. Впрочем, таким был весь наш район – Левобережье, застроенный заводскими общагами, малосемейками, хрущёвками самого убогого вида, старыми сталинками с коммунальными квартирами…

Здесь часто находили свой приют вышедшие после поселения «сидельцы», которым, однако, в больших городах были не рады, вплоть до предписания селиться на сто первом километре от столиц и областных центров. Кто-то из них успевал обзавестись семьёй, прежде чем волей рока вернуться обратно на нары. Живущие в заводских домах были немногим лучше, да и сама жизнь левобережников от жития-бытия зэка отличалась только отсутствием решёток и относительно свободным передвижением. Моя семья считалась, можно сказать, благополучной: отец был мастером цеха одного из заводов, где и погиб во время аварии, обварившись паром из лопнувшей трубы. Мать одна поднимала троих детей, и я с самого раннего детства был вовлечён в этот процесс, причём по доброй воле – маму я любил, жалел и, как мог, помогал. Как только появлялась возможность где-то «подкалымить», я сразу же впрягался в дело, чтобы принести домой пятёрку или десятку, да хоть бы и трёшник – всё одно облегчение для семейного бюджета.

Когда «калыма» не выпадало, я проводил свободное время во дворе. Двор был большим, здесь имелось и свободное пространство, на котором можно было погонять в футбол или постучать в «квадрат», и укромные уголки, на одном из которых у турников, когда-то выстроенных кем-то из жильцов, собиралась ватага мальчишек, медленно, но верно превращавшихся в дворовую шпану. Меня во дворе уважали – говорят, у меня с детства были лидерские способности и какое-то обострённое чувство справедливости. В любом случае я не давал третировать младших, а споры и конфликты, то и дело вспыхивавшие на ровном месте, всегда решал по возможности справедливо.

А для того чтобы «выпустить пар», существовали драки. Сначала между собой – не такие жестокие, скорее для практики. Порой приходили ребята постарше, чтобы, как они говорили, «поучить» пацанов. Часто бывал у нас в гостях мужичонка неопределённого возраста, которого звали Захаром. Намного позже я узнал, что Захар – не имя, а сокращение от фамилии Захаров. Иван Захаров был «расписным», за плечами четыре ходки, первая – ещё при Сталине на малолетку. Захар учил пацанву, как драться, – удары, блоки, захваты, как тогда говорили, «приёмы». Ещё он научил делать «заточки», рассказывал, как бить бутылку, чтобы получилась «розочка», ну и по жизни советы давал – многое потом, увы, пригодилось. Захар обычно сидел на корточках, запрыгнув на разломанную лавочку, которую никто, кроме него, не использовал ввиду хлипкости конструкции, пил остро пахнувшую гнилыми фруктами плодово-ягодную бормотуху или молдавский «Стрэлучитор» со вкусом последствий ядерной войны, курил папиросы – иногда «Беломор», но чаще какую-то более дешёвую дрянь – и смотрел. Как тренер на тренировке. Вопреки заезженным штампам про зэков, у него во взгляде не было ничего «волчьего», наоборот, сквозила какая-то мягкая теплота. Потом уже я узнал, что семья Захара, которой он обзавёлся во времена хрущёвской «оттепели» между первой и второй отсидкой, решив «встать на путь исправления», погибла во время пожара в рабочем бараке – жена и маленький сын. Наверно, все мы были для старого сидельца в какой-то мере его детьми…

Когда прибавилось и сил, и нахальства, начались вылазки. Двор на двор, но тоже быстро надоело, свои как-никак. И тогда пришла идея поинтереснее – сесть на трамвай и отправиться на правый берег. Почему на правый? Потому что жили там богаче, по крайней мере, мне и моим друзьям так казалось. Не было у «правобережников» того въевшегося чувства безнадёги, какое царило на левом берегу. Дома там – сплошь брежневки да хорошие сталинки, и люди жили более успешные: рабочие-разрядники, ИТР, какая-никакая интеллигенция, партийные с комсомольцами.

Вот и садились мы все оравой на трамвай, чтобы высыпать в районе ДК или дискотеки, реже – кинотеатра. Вели себя показательно-борзо, но сами в драку не лезли – провоцировали. Провокации удавались часто: пять-десять минут, и кто-то уже сцепился. Залихватский свист и громкое «наших бьют» оповещало «своих» о начале веселья. И тут уже в ход шли и самопальные кастеты-отливки, и перемотанные синей, реже чёрной изолентой велосипедные цепи, и самодельные дубинки – короткие, чтобы спрятать, а не сбрасывать по тревоге. Домой возвращались в синяках, ссадинах, с текущей из разбитых носов юшкой и наливающимися синим фонарями, но довольные, поскольку поле боя всегда оставалось за «левобережниками».

Проблем с милицией, как ни странно, не оказывалось – вызовы в «детскую комнату» не в счёт; проблем с родителями – тем более, даже у тех, у кого были отцы. Почему? Да потому, что эти отцы и сами, будучи помоложе, проводили время точно так же. А что ещё было делать, если судьба-злодейка дала тебе путёвку в жизнь с начальной и одновременно конечной станцией в депрессивном районе на левом берегу уральской речки, на окраине промышленного города, и вырваться из этого чистилища для многих было просто нереально… Казалось, даже воздух здесь пропах безнадежностью; словно присыпанные серой пылью, стояли, придавленные к земле, дома. И люди шли по улицам – ссутулившиеся, будто придавленные к земле тем же невидимым грузом.

Донбасс – от Мариуполя до Бахмута-Артёмовска – по сути, мало чем отличался от города моего детства. «Большую землю» я вообще-то видел буквально пролётом – между лагерем… и лагерем, между тюрьмой и тренировочной базой ЧВК. Но то, что видел, было совсем не похоже на ту Россию, которая осталась в памяти. Я ведь сел давно, ещё в конце девяностых. Вот девяностые, да, помню хорошо. И Украина – она, похоже, всерьёз и надолго застряла в девяностых.

– О чём задумался, Сашка? – спросил меня Замполит. Замполит, понятное дело, тоже позывной, так-то он Дмитрий Васильевич Сергеев, отставник, прошедший обе чеченские и войну восьмёрок. Очень хотел в Сирию, но вместо этого отправился на пенсию. Как только стало возможным, нанялся в «Вагнер». По-хорошему, командиром должен был быть он, но, когда ему это предложили, он только отмахнулся:

– Какой из меня командир? Я так, замполит. Вы вот этого парня ставьте, он потянет, да и фамилие у него подходящее, – и указал на меня.

Всего нас двадцать один человек, три группы. Две боевые, одна в обеспечении, вот ею Замполит и командует. Формально Вик входит в состав его группы, но действует самостоятельно. Плюс двое с АГС, двое с миномётом, один с ПЗРК и оператор дрона – у того работа уже началась. Группа Замполита (кроме Вика) останется в школе. Если что – прикроет наш отход.

– Машины где? – уточняю на всякий случай. Машин у нас две – старый добрый ГАЗ-66 с кунгом и трофейный MRAP «Navistar International MaxxPro». Последний как-то ухитрился подорваться на противотанковой мине ТМ-62, но рекламу свою оправдал – взрывной волной был отброшен в кювет. Контуженый экипаж сдался и с комфортом поехал в плен на своей же машине, приватизированной нашим главным мехводом – Димкой из Мариуполя.