Неотправленные письма

– Да, – ответила ещё одна женщина.

– Слава, я сейчас перережу n.ulnaris, возьмете лезвие. Зоя, готовьтесь тампонировать. Слава, следите за жгутом. Сергей Нисонович, пауза.

Струна боли разгорелась, вспыхнула, словно застывший в алой мгле метеор со сверкающим следом за ним.

Если это боль, – почему ей не страшно?

– Так, девочки, соберитесь, – с возникновением голоса Григорьевича боль отступила, золотистая струна, медленно угасая, погрузилась в алую тьму. – Две артерии, Слава, Зоя, вы мне обе понадобитесь. Лиля Николаевна, сразу готовьте вторую лигатуру.

– Готовы обе, – проворчала Лиля Николаевна. – Чай, не вчера родилась.

– Нисонович, что у вас? – спросил Григорьевич.

– Много костяной мелочи, – ответил тот. – Os ulna в щепочки разлетелась, хорошо, хоть os radius на более крупные фрагменты раздробило, хотя хрен редьки не слаще. Чёртовы нацисты… – продолжение фразы было грубым, нецензурным и не вязалось с образом восхищённого интеллигентного мужчины, всплывшим из алого моря боли и утонувшим в нем мгновение спустя.

– Лепесток, – с ненавистью сказал Григорич. – А ведь я помню, как недавно вся Европа выступала против противопехотных мин. Теперь эти дряни закрыли глаза, заткнули уши и… – раздался еще один всхлип, и Григорич прикрикнул: – Слава, не реви, следи за жгутом! Зоя, тампонируй. Снизу тоже! Как интерны, честное слово, мне что, ещё сестёр позвать?

– Снизу кровит, – подсказала Лиля Николаевна. – Тампонирую. Следите за лоскутом!

– Зоя, на лоскуте накипь, сними, – отреагировал Григорьевич. – Так, хорошо. Подмени Лилю Николаевну. Накладываю лигатуру. Нисонович, у тебя не кровит?

– Чисто, – ответил тот; по алой темноте пронёсся и угас неприятный хрустящий звук. – Убрал крупный осколок os ulna, за ним металлический осколок, миллиметра три.

– Мы его на рентгене видели, – сказал Григорич. – Удаляй смело и смотри внимательно, там еще один, ближе к локтевому… Нисоныч! Какого хрена?

– Ничего ты не понимаешь, Григорич, – ответил тот. – Тебя вчера с нами не было…

– Ага, я здесь торчал, – подтвердил Григорич. – Вместо всех вас, и, случись что, за вас всех отдувался бы.

– …и ты не видел, как она играет, – всхлипнул Сергей Нисонович… – играла… эти руки…

Кто-то заплакал – прямо в голос. «Слава, наверно», – отстранённо подумала она. На миг промелькнула мысль, что все эти разговоры связаны с ней. Но говорили ведь о ком-то живом, а она-то мертва…

– А ну, цыц! – прикрикнул Григорич. – Ну, я вам устрою! Если мы напортачим, девочка может Богу душу отдать. Она и так на кардиостимуляторе и в коме. Да, Нисоныч, меня не было с вами, я не видел… Лиля Николаевна, лигатуру, быстро! Слава, зажим, Зоя, промокни мне лоб. Пот на глаза катится…

Короткий звон. Стук. Лучик боли вспыхнул и погас.

– Сюда. Нет, Слава, возьми выше, соскользнет. Тампонируйте. Справа тоже. Нисоныч, я не видел концерта – а что это меняет?

– Как что? – удивился Нисоныч. – Повредить такие руки – это все равно что взорвать Пальмиру!

– Каждый человек – Пальмира, – тихо сказал Григорич. – Или ты думаешь, что другие руки, ноги, глаза, уши, кишки, которые мы с тобой удаляем, – меньше, чем Пальмира? Да это чудо Божье – человеческое тело! Ты врач, ты знаешь. Чудо! А война его кромсает, калечит, уродует. Тебе её жалко? Слава, крепче прижимай! Зоя, зайди с той стороны и посмотри, откуда кровь. Удали ту, что есть. Так вот, мне тоже жалко! И её, и остальных. За восемь лет через мои руки тысячи прошли. Сорок два умерли – шестнадцать на столе, остальные – позже. И всех их мне было жалко! Внимание, пересекаю m.flextor ulnaric[33 - M.flextor ulnaric – мышца-сгибатель локтевого сустава.]!

Скрип. Тянущее ощущение боли. Алая тьма окрашивается ярко-оранжевым.

– Нисоныч, убери этот кусок кости. – Тон Григорьевича был по-прежнему ровным, в нём не чувствовалось ни малейшего волнения. – Я закончу с сосудами, что у тебя с лоскутом?

– Ещё пару осколков удалить, и готово, – ответил тот. – Ты локтевой сустав смотрел?

– Да, – ответил Григорьевич. – Стабильно. Если бы он раздробился, – пришлось бы убирать до середины плеча. Лиля Николаевна, подайте рентген…

Внезапно её окатила волна холода – словно Снежная королева дохнула на неё своим дыханием. С холодом пришёл вопрос: как всё происходящее относится к ней? Что происходит?

Но что-то определённо происходило:

– Пульс замедляется, – сообщила Лилия Николаевна. У неё единственной голос был абсолютно спокойный, даже таинственный Григорич немного волновался, но не она.

– Это нормально, – ответил Григорич. – Я постарался сохранить кровоток в культе, но, сами понимаете, это же ампутация. – Он сделал паузу и добавил: – Слава, проверьте сосуды.

– Не кровит, – ответил девичий голос. Голос был таким, как будто его обладательница вот-вот расплачется.

– Сам вижу, – ответил Григорич строго. – А ты всё равно проверь и перепроверь. Я не Господь Бог, мог что-то упустить. Нисоныч, приготовься, будем отделять кость… то, что от неё осталось, по суставу. И не возись, нам еще со второй рукой заниматься…

Опять боль… алая мгла пульсирует, будто внутри неё бьется огромное сердце, и каждый удар этого сердца отдаётся болью.

– Что планируешь делать со второй рукой? – спросил Сергей Нисонович. В его голосе звучал непонятный страх. – По протоколу или?..

– Или, – ответил Григорьевич. – Смотри, там локтевая кость раздроблена на три крупных фрагмента. Лучевая, конечно, подробилась на фракции, её убираем… Попробуем сохранить два-три пальца, если надо, сложим что-то из фрагментов. Пусть у неё хоть что-то останется. Потом можно будет допротезировать.

Пауза. Тьма наливается багровым, боль пульсирует приливами-отливами. В ней бьется какая-то мысль, но она не может выловить эту мысль из багровой мути, и ей остаётся только вслушиваться в шорохи и постукивания, сопровождающие приливы и отливы боли.

– Доштопай лоскуты, – говорит Григорич, – я пока распотрошу правую и взгляну на ее состояние в натуре. Потом будем удалять и спасать, так что соберись. Чем внимательнее мы будем, тем лучше у нас получится.

– Я понимаю, – отвечает Сергей Нисонович.

– Лилия Николаевна, добавьте ей наркоза, – командует Григорич. – И местным пройдитесь по правой. Ну, начнём, помолясь…

Тьма сгущается, в ней то здесь, то там вспыхивают крохотные алые и золотые искры. В какой-то момент боль отступает, а с ней отступает и багровое свечение. Звуки становятся тише, сливаясь в невнятное бормотание, переходят в белый шум и, наконец, затихают; одновременно исчезают последние отсветы багрового. Последней уходит боль, и остаётся только тьма. А потом исчезает и она…

* * *

Тьма больше не кажется багровой мутью – просто тьма, похожая на ночь без звёзд. Боли тоже нет. Вместо неё – странное ощущение опустошённости, словно ее сознание – крохотная пылинка где-то на границах мироздания.

Звуки невнятны – шорохи, поскрипывания, что-то ещё, но всё буквально на грани восприятия. Так продолжается довольно долго, но как долго – непонятно. Наконец, в темноте раздается протяжный скрип – словно кто-то открыл старую-старую дверь с несмазанными петлями. И в эту открытую дверь ворвались другие звуки: стук шагов, тяжелое дыхание, поскрипывание, шорох одежды, какое-то бульканье. Потом раздаётся женский голос:

– Чудо, что он вообще выжил…

Он? Кто это – он?

– Откуда его привезли? – спрашивает другой голос; кажется, этот голос ей знаком – он принадлежит девушке по имени Слава.

– Из-под Авдеевки, – отвечает вторая женщина.

– А чего к нам? – удивляется Слава. – Ближе никого не было?

– Под Авдеевкой сейчас горячо, – говорит вторая женщина. – Госпитали Донецка переполнены, везут туда, где есть койки и свободные хирурги. А про Григорьевича слава по всей линии соприкосновения идет, до самого Харькова… и потом, тут случай тяжёлый, но не экстренный.

Шаги замирают. Дыхание, шорох, бульканье продолжаются.