Возрождение

Он прошелся по помещению, светя фонариком по углам. Кстати, тут были генератор и горючее, но Вовка не знал, как его запускать, хотя подумывал время от времени, что стоит в этом разобраться, чтобы в подвале стало светло. Останавливал его страх, что звук работающего генератора может быть услышан снаружи. Конечно, там никого нет. Но мало ли…

Он скинул с плеча рюкзак и, почти не глядя, набросал туда банки-пакеты. Белорусская тушенка, сухая картошка, шоколадки, крекеры… Еще что-то. Кусок мыла – зеленого, с мелиссой, оно очень приятно пахло. Опустил пятилитровую бутыль с белым льдом внутри и голубой этикеткой «Bon Aqua» – питьевая вода… Подумал, добавил упаковку сухого горючего и рулон туалетной бумаги. Снова посветил вокруг. Ему внезапно стало очень одиноко в большом помещении.

Одиночество… Вовка давно, пожалуй, сошел бы с ума от него, если бы не жившая в нем ненависть, которая помогала переносить пустоту вокруг. Ненависть привычная и неяркая, но постоянная, неотвязная и прочная.

Он ненавидел взрослых. Заочно. Всех. Вообще. Без исключений и различий рас и языков. За то, что мир, в котором он жил почти до четырнадцати лет, и его большой город, который он… ну… любил, – отняли у него именно взрослые ради какой-то своей взрослой муйни, даже необъяснимой нормальными словами. США, РФ, патриоты, либералы, кто там еще, как там по телику говорили, – шли бы они все на хрен.

Они и пошли. Все. Но с собой прихватили и все остальное. И всех остальных…

Когда они с Санькой поняли, что их дома больше нет, то сперва сидели недалеко от развалин – как оглушенные. Кажется, они там сидели и тогда, когда в десяти километрах от городской окраины разорвалась уже не обычная ракета или бомба, а эта… атомная боеголовка, – Вовка не поручился бы, где они были, точно он не помнил. Но к ним даже никто не подходил, хотя в обычное время, наверное, все-таки подошли бы какие-то взрослые или хоть полицейский – узнать, почему двое пацанов много часов неподвижно сидят на одном месте и смотрят себе под ноги.

Но мир развалился на крохотные частички, и каждой из них до других не стало дела. Просто ни Вовка, ни Санька этого еще не знали.

А потом Санька как будто взбесился. Он вскочил, заметался, начал ругаться – так, что Вовка даже немного ожил. Он поливал чудовищным матом американцев и грозил им самыми страшными карами. А Вовка не мог даже толком переварить, при чем тут американцы-то? Но, по крайней мере, с мальчишек спало оцепенение.

Они заночевали в подъезде соседнего дома, вполне уцелевшего. Вернее – как «заночевали»? Так… забились под крышу почти инстинктивно. В подъезд зашли, домофон не работал, и дверь была распахнута. По лестнице ночью часто ходили люди, на них внимания не обращали. А по улице еще чаще проезжали машины. Вовке то и дело снилось, что ему надо идти домой, он толчком просыпался и видел, что Санька не спит вообще – сидит, обняв колени, и глядит в полную пожаров на окраине темноту за окном. Уже под утро какой-то мужик вышел из квартиры напротив, стал на них орать и требовать, чтобы они убирались отсюда. Вовка хотел уйти, потому что мужик все-таки был взрослый. А у Саньки вдруг побелели глаза, он спрыгнул с подоконника, медленно пошел на мужика, сжав кулаки и цедя: «Я тебя урою сейчас, крыса комнатная…» – и еще что-то. И мужик попятился – сперва изумленно, потом испуганно – и юркнул за дверь, поспешно загремел засовом.

Но они все-таки вышли на улицу. Сами, потому что – что там было делать, в подъезде чужого дома? Вот тут Вовка помнил точно – был еще разрыв, ближе, там, где нефтехранилище. Они долго лежали на газоне, обнявшись и спрятав лица в траву. Дул горячий ветер, потом пошел грязный какой-то дождь, теплый такой… Какая-то молодая женщина бродила по улице и монотонно громко кричала – у нее были залиты кровью глаза и вздулось лицо. Потом ее кто-то увел… кажется. Хотелось есть, но они почему-то сами ничего не делали, только какие-то люди дали им консервы – прямо из разбитой магазинной витрины, возле которой лежали – нестрашной кучей – не меньше трех десятков тел убитых кавказцев, все в крови, с многочисленными черными от крови ранами. Вовка боялся полиции, но полицейских не было – кроме одного, который таскал из магазина в гражданскую машину, серебристый «Опель», коробки с сухой лапшой. Пыхтел, сопел, таскал… пыхтел, таскал… В машине женщина обнимала девочку лет пяти – они окаменели на переднем сиденье, как единая статуя. Даже глаза были неподвижными, стеклянными. А лапшу полицай грузил в багажник и потом долго его закрывал, матерился и бил сверху всем телом, как будто решил расплющить свою собственную машину.

А потом были военные. И Санька ушел с ними – с колонной из нескольких приземистых бронированных машин. Просто запрыгнул на броню, никого не спрашивая, ему так же молча дали место… А он, Вовка, не пошел, хотя Санька его звал. Не пошел, потому что Санька нес какую-то чушь про войну и про месть. Несусветную чушь. Вовка только спросил у военных, знает ли кто-нибудь про эвакуацию. И молодой офицер отозвался, что не было никакой эвакуации, вообще не было никаких приказов – все началось разом и неожиданно.

А Санька тогда сказал ему, что он трус и чмо. И ушел с солдатами. Где он сейчас? Где вообще весь их класс? Он потом никого не видел, хотя это было странно вообще-то. Как будто все провалились сквозь землю. Хотя, наверное, никуда они не проваливались. Наверное, они все просто успели домой раньше, чем задержавшиеся на вокзале Вовка с Санькой. Ну и остались среди развалин трехкорпусной шестнадцатиэтажки. Скорей всего так…

Вовка болел потом лучевой болезнью, но не тяжело, так – появилась пара язв, сильно лезли волосы, а еще потом все прошло. Он вообще подозревал, что большинство людей все-таки погибли не во время войны, какой бы страшной она ни была (хотя самой войны он почти не видел, если не считать тех двух боеголовок и бомбежки перед ними – она их города не коснулась совсем), а в первый же год после нее. Замерзли или перемерли от болезней и голода. Ну и были убиты. Убивали в те дни друг друга с невероятной легкостью, и даже те, кто объединялся в группы и группки, чтобы «защищаться», обязательно скатывались на грабежи и убийства.

Вовка это знал по своей собственной прошлой компании, к которой прибился через три дня после того, как остался совсем один.

В тот первый год в городе еще хватало людей. И сначала не очень стреляли, после того как перебили всех «чужаков» – кавказцев, азиатов, китайцев, еще кого-то, многих за какую-то прежнюю вину, других – просто со страху… Это произошло очень быстро, расправы были жестокими и кровавыми. А дальше – так… копошились, искали своих, даже, кажется, пытались что-то «восстановить». Кажется, появился даже мэр города – новый, опять «законно избранный». Или просто кто-то себя объявил мэром, черт его знает… Но все равно никто толком не знал, как и что нужно делать, а главное – зачем это делать. А потом похолодало, натянуло с юго-востока плотные бурые тучи и стал идти снег, хотя было еще рано не то что для снега, но и просто для серьезных холодов. И дул ветер, сильный и постоянный. Снег шел, ветер дул… И как будто засыпало и сдуло всех людей.

Вовка вспомнил, как сидел на крыше в обнимку с автоматом – этим самым, который у него сейчас, – и смотрел на тучи. Небо яркое, голубое, светит солнце, а город внизу неожиданно яркий, тревожный, разноцветный – особенно резко бросались в глаза зелень деревьев и оранжевые сполохи солнца во множестве окон. Ужасным хором выли собаки. На фоне неба метались стаи кричащих птиц – хаотично, безумно, то и дело валились наземь птицы, разбившиеся в столкновении. А покров туч наползал медленно-медленно, но неотвратимо. Он был шевелящийся, плотный, комковатый. Вовка смотрел, смотрел на небо – как будто хотел его навсегда запомнить. Потому что каким-то уголком разума понимал: эти тучи придут навсегда. Он следил глазами за уменьшающейся полоской чистого неба, следил, следил умоляюще, надеясь, что она все-таки не погаснет до конца, что темный полог остановится…

А когда тучи затянули все небо – Вовка ушел вниз.

Больше он не видел ни неба, ни солнца. Ни луны, ни звезд, ни-че-го. Тучи ползли, летели, набухали, клубились, густели, лили холодные унылые дожди, от которых жухли листва и трава, тучи опускались все ниже и ниже… а потом как-то… закаменели, что ли… и однажды разродились снегом – и он шел, шел, шел…

Иногда Вовке казалось, что он и не жил в те дни, а где-то их проспал, видел какие-то сны, дикие и жуткие – и проснулся в уже пустом мире, темном, промороженном, ветреном и заснеженном. И с тех пор живет в нем, ходит по нему… если только и это все ему не снится…

«Тут кто-то есть», – это Вовка додумывал, уже присев на корточки за стеллажом, погасив фонарь и по-боевому выставив небрежно обмотанный белой лентой ствол автомата.

Он сам не отдавал себе отчета, откуда пришла эта мысль. Пожалуй, он и осознал ее позже, чем занял позицию. Но эта мысль была одновременно и уверенностью.

Собака или кошка? Вовка не думал, что эти животные уцелели. Во всяком случае, они могли уцелеть только рядом с человеком[4 - Герой рассказа слегка ошибся. И собаки и кошки показали чудовищную адаптивность в те годы. Многие устойчивые популяции обнаруживались в безлюдных районах. Хотя, конечно, основная часть пород уцелела рядом с человеком и находилась в зависимости от него.]. Он давно их не видел. Так что это не кошка и не собака – а человек. Или, что вернее, – некто, бывший когда-то человеком.

Дальнейшее Вовка делал тоже без участия рассудка. Он, по-прежнему держа автомат по-боевому в направлении звука, слышанного последний раз, нагнул голову пониже, приставил ко рту левую ладонь, направляя звук в пол, и со злобным весельем резко крикнул, казалось, полную глупость:

– Эй, а я тебя вижу!

И это сработало.

Впрочем, это срабатывало часто…

Вовка услышал полный ужаса вскрик, тонкий, слабый, и тут же – быстрый топот, какой-то не очень серьезный, как будто и правда собака бежала. Но бежали на двух ногах, да и вскрик был человеческий. Тут же стало ясно, где незваный гость, – и Вовка, включив фонарик, пригвоздил того к месту лучом и выкриком:

– Стоять, козел!

Вообще-то вместо выкрика Вовка хотел дать короткую очередь – и все. Финал, точка, решен вопрос. Но снова сработали какие-то инстинкты – в бело-голубом мощном луче Вовка увидел буквально влипнувшую в обитую серым гипсокартоном стену маленькую бесформенную фигурку. И вместо пуль послал слова. Правда, эффект оказался почти таким же, как от пуль. Поднимаясь, Вовка удивленно всматривался в посетителя склада. Ворох тряпок, в котором с трудом можно было узнать пуховик, меховую шапку, теплые штаны, вроде бы – утепленные кроссовки. Все это обмотано-перемотано для тепла разной рванью. Этот двигающийся кулек мелко дрожал, как будто его било током. Но молча, не издавая больше ни единого звука.

Вовка на всякий случай осмотрелся снова, посветил вокруг, хотя и слух и инстинкты подсказывали ему, что тут больше нет никого. Потом неспешно поднялся и подошел к гостю. Дернул на его лице рыже-черное тряпье – подобие маски.

На него с серого от въевшейся грязи лица смотрели полные ужаса остановившиеся светло-карие глаза, огромные и мокрые от слез, которые не могли пролиться от страха. Дрожал приоткрытый беспомощно рот.

Это был ребенок. Лет 6–8.

Вовка изумленно отстранился. Спросил резко, чтобы убедиться:

– Ты один?

Вместо ответа малыш быстро закрыл лицо обеими руками – жутким и наивным жестом, который, видимо, у детей ничто не может изжить: если я не вижу страшного, то оно тоже меня не увидит и уйдет, не тронет, минует.

Вовка постоял напротив ребенка с полминуты. Размышлял, разглядывал такую неожиданную, почти сказочную находку. Потом спокойно взял его за шиворот и потащил за собой. Тот вскрикнул – слабо, обморочно – и попытался укусить Вовку, но получил сильный и точный удар в грудь кулаком.

– Иди за мной, – тихо, но зло сказал Вовка задохнувшемуся мальчишке. – Или я тебя пристрелю прямо тут. Ну?!

Рывок за шиворот. Мальчишка сник и, прижав к груди кулак, потащился за Вовкой…

– Рюкзак клади сюда, – Вовка закрыл шлюз, ткнул на пол у двери. – И стой жди, я сейчас.

Навьюченный найденыш тяжело дышал и даже пошатывался – рюкзак был нелегким, и груз скинул с явным облегчением. И остался стоять на месте, вроде бы глядя в пол, но в то же время явно озираясь. Вовка, раздеваясь, бросил на незваного нежданного гостя взгляд и усмехнулся – любопытство у него все еще сильнее страха, хорошо.

– Ты говорить умеешь? – спросил он, ставя на печку, которая еще не успела прогореть, цинковый таз и наливая в него ту воду, которая оставалась в принесенной в прошлый раз бутыли. Вопрос когда-то мог бы показаться глупым. Когда-то – да. Не сейчас.

– Да, – раздался еле слышный писк из тряпок.

– И меня понимаешь? Все понимаешь, что я говорю? – Вовка подошел ближе, всмотрелся в лицо ребенка.

– Да, – вроде бы кивок.

– Тогда раздевайся. Тебя надо вымыть… Быстро раздевайся, я сказал! – повысил Вовка голос, видя, что тот испуганно медлит…

Одежда на мальчишке – это оказался действительно мальчишка – разваливалась под пальцами. И была мала, а для тепла использованы всякие накрученные тут и там тряпки. Видимо, он не снимал ее уже давно. Нижние штаны были мокрые – описался от страха там, на складе. Вовка покривился, но без особой брезгливости, скорей по привычке. От найденыша в тепле начало отвратительно вонять, но это был запах не болезни какой-то, а просто предельной запущенности.

Мальчишка был невероятно, ужасающе грязный и еще – еще вшивый. Длинные волосы, намертво сбитые в сплошную густую массу, кишели этими тварями. Но, хотя и голодный, – не истощенный. Видимо, ему тоже повезло с едой, а когда она кончилась – ясное дело, выполз искать еще. И не нашел, где ему… Хотя – ха, нашел как раз… Как еще с ума не сошел или не одичал совсем. Хотя мелкие – им сходить особо не с чего.

Вшей подхватить – вот этого Вовка побаивался сильно. У него их никогда не было, даже в самые тяжелые дни, и начинать знакомство он не собирался. Поэтому первым делом просто-напросто обрил пацана наголо станком, поставив его на свету около открученной почти на полную мощность лампы и внимательно глядя, чтобы ни одна тварька никуда не уползла. Потом старательно упаковал рванье и состриженные колтуны в мыльной пене в плотный пакет – и вышвырнул его в коридор. Мальчишка стоял на том месте, куда его поставил Вовка, вздрагивал и переминался с ноги на ногу. Молчал, только иногда хлюпал носом: не от простуды – от страха, наверное.

– Холодно, – наконец робко выдохнул он.

Вовка хмыкнул, попробовал пальцем воду, вытер палец о штаны и спросил: