Корпорация самозванцев. Теневая экономика и коррупция в сталинском СССР

Внеплановые регуляторы и практики децентрализации активно действовали даже в крупной государственной экономике. Государственные планы не были результатом научного целеполагания, как это представляла официальная пропаганда, а определялись путем своеобразного административного торга между производителями и руководящими партийно-государственными структурами. Страдая от сверхцентрализации, бюрократизации и разрывов произвольно установленных хозяйственных связей, государственные предприятия нередко находили собственные полулегальные и нелегальные рыночные способы решения хозяйственных проблем. Руководители государственных предприятий действовали одновременно и как чиновники-администраторы, и как предприниматели. Они искали ресурсы на относительно свободном рынке, устанавливали между собой нелегальные хозяйственные связи в обход Госплана, прибегали к припискам и иным способам смягчения давления со стороны государства[30 - Berliner J. S. Factory and Manager in the USSR. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1957; Harrison M., Byung-Yeon K. Plans, Prices, and Corruption: The Soviet Firm Under Partial Centralization, 1930 to 1990 // Journal of Economic History. 2006. Vol. 66. № 1. P. 1–41; Маркевич А. М. Была ли советская экономика плановой? Планирование в наркоматах в 1930?е гг. // Экономическая история: Ежегодник. М.: Росспэн, 2003. С. 20–54; и др.].

В результате советская экономическая система, в том числе в ее наиболее жестко централизованном и принудительном сталинском варианте, включала в себя многочисленные рыночные (квазирыночные) элементы и частное предпринимательство. Эти формально инородные экономические практики можно называть внесистемными: они противоречили намерениям государства. Однако их вполне можно считать системными, поскольку они являлись органической частью советской экономики и играли в ней важную роль.

Как и во многих других случаях, наши знания о скрытых, слабо регулируемых государством социально-экономических процессах имеют отрывочный, несистематизированный характер. Для анализа советской теневой экономики на всем протяжении ее существования не хватает конкретных фактов. Как отмечала много лет назад Джулия Хесслер, «история частного предпринимательства должна рассматриваться в числе наиболее значительных пробелов в изучении советской истории»[31 - Hessler J. A Postwar Prestroika? Towards a History of Private Enterprise in the USSR // Slavic Review. 1998. Vol. 75. № 3. P. 517.]. С тех пор ситуация изменилась явно недостаточно. Крайне мало работ, позволяющих судить об организации и деятельности конкретных предприятий теневой экономики[32 - Cadiot J. L’ affaire Hain, Kyiv, hiver 1952 // Cahiers du Monde Russe. 2018. Vol. 59. № 2–3. P. 255–288; Khlevniuk O. V. The Pavlenko Construction Enterprise. Large-scale Private Entrepreneurialism in Stalin’s USSR // Europe-Asia Studies. 2019. Vol. 71. № 6. P. 892–906; Heinzen J. W. Soviet Entrepreneurs in the Late Socialist Shadow Economy: The Case of the Kyrgyz Affair // Slavic Review. 2020. Vol. 79. № 3. P. 544–565.]. Лишь косвенную информацию о предмете содержат публикации, нацеленные на изучение деятельности советских правоохранительных структур в экономической сфере[33 - Наиболее полезной для данного исследования была серия публикаций петербургских авторов: Говоров И. В., Кокуев С. Б. Теневая экономика и борьба с ней в Ленинграде в 1930–1940?х годах // Вопросы истории. 2008. № 12. С. 24–35; Говоров И. В. Разгул преступности в послевоенном Ленинграде и области // Вопросы истории. 2003. № 4. С. 139–143.]. В целом пока происходит постепенное накопление материалов об отдельных феноменах частного предпринимательства и квазирынка. Только в перспективе это может создать условия для систематического и комплексного исследования проблемы. Шагом в этом направлении является также моя книга.

Вместе с тем имеющаяся литература и архивные источники позволяют охарактеризовать некоторые основные элементы советской второй (полностью теневой или полулегальной) экономики. Именно в этом контексте действовала организация Павленко, и именно в этих рамках ее целесообразно изучать и оценивать.

Прежде всего, важно отметить вынужденное сохранение в советской экономической системе достаточно крупного сектора личных крестьянских хозяйств. Это было существенной уступкой сталинского государства, в принципе нацеленного на полное обобществление сельского хозяйства в рамках колхозов и совхозов. Коллективизация породила страшный голод в начале 1930?х годов. Личные хозяйства были важной, хотя и негарантированной страховкой от голода.

Несмотря на незначительные размеры каждого личного хозяйства, в совокупности в силу более высокой, чем в колхозах, производительности труда они производили значительную часть продовольствия. Так, по официальным данным, в 1938 году посевные площади личных крестьянских хозяйств составляли около 4,6 % от площадей, находившихся в распоряжении колхозов. Несмотря на это, в 1937 году даже по официальным данным их продукция составляла четверть от всей колхозной продукции (по обобществленному и личному хозяйствам), включая 38,4 % овощей и картофеля и 67,9 % мяса и молока[34 - The Economic Transformation. P. 127; Колхозы во второй сталинской пятилетке: Стат. сб. М.; Л.: Госпланиздат, 1939. С. XI.].

Эта тенденция сохранялась во время и после войны. По официальным данным, удельный вес личных подсобных хозяйств колхозников в валовой продукции сельского хозяйства страны достиг максимума (20,2 %) в 1946 году, а затем, несколько снизившись под давлением государства, все равно находился на высоком уровне. В 1949–1951 годах он составлял в среднем около 18 %[35 - РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 41. Д. 65. Л. 55 об.]. При этом, как и прежде, приусадебные хозяйства колхозников составляли незначительную часть посевных площадей колхозов – 4,5 % в 1951 году[36 - Там же. Л. 63 об.]. Однако, используя эти клочки земли, частные хозяйства колхозников оставались важнейшими производителями многих видов сельскохозяйственной продукции, прежде всего животноводческой. Например, в личных хозяйствах колхозников в 1952 году содержалось 45 % всех коров, имевшихся в стране, а в колхозах только 32 %[37 - Там же. Л. 66.].

Логика предпринимательской деятельности толкала крестьян на расширение частных хозяйств сверх ограничений, предусмотренных законом. В деревне, несмотря на контроль и давление со стороны государства, постоянно существовали элементы теневой экономики. Распространение получила нелегальная аренда колхозных земель под частные хозяйства. Крестьяне-арендаторы расплачивались с колхозами определенным количеством произведенной продукции. Такой подрядный способ ведения коллективного хозяйства повышал производительность[38 - В 1970?х годах раздача земель коммун в частное пользование крестьянам на основе аренды была пусковым механизмом китайских реформ (Gregory P., Zhou K. How China Won and Russia Lost: Two Dissimilar Economic Paths // Policy Review. 2009. № 158. P. 35–50).].

Однако государство, прежде всего по идеологическим мотивам и вопреки очевидной экономической логике, считало подобные отношения неприемлемыми. Частные крестьянские хозяйства находились под сильнейшим налоговым прессом. Периодически проводились кампании против «разбазаривания колхозных земель». Они наносили сильные удары по индивидуальным крестьянским хозяйствам и сокращали количество продовольствия в стране[39 - Известны две наиболее значительные кампании борьбы с индивидуальными крестьянскими хозяйствами в сталинский период. Первая проводилась в 1939 году (Зеленин И. Е. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930–1939. М.: Наука, 2006. С. 241–250; Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М.: Росспэн, 2008. С. 272–287). Вторая началась в 1946 году с постановления Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) «О мерах по ликвидации нарушений устава сельскохозяйственной артели в колхозах» от 19 сентября 1946 года. В нем говорилось, что «расхищение общественных земель идет по линии увеличения приусадебных участков колхозников путем самовольных захватов или незаконных прирезок со стороны правлений и председателей колхозов в целях раздувания личного хозяйства в ущерб общественному» (Правда. 1946. 20 сентября).]. Ограничение частных крестьянских хозяйств было важным фактором вспышек голода и хронических продовольственных трудностей[40 - Круглов В. Н. «Последний сталинский голод»: кризис продовольственного обеспечения в СССР начала 1950?х гг. // Экономическая история: Ежегодник. 2013. М.: Росспэн, 2014. С. 403–446.].

Существенный дефицит промышленных товаров служил почвой для теневой экономической активности ремесленников, объединенных в структуры промысловой кооперации, а также тех, кто работал индивидуально. Кустари занимались мелким ремонтом, шили одежду и обувь, производили некоторые продукты питания, в частности кондитерские изделия и т. д. Их деятельность жестко регламентировалась государством. Например, одежду и обувь разрешалось шить только на заказ, но не для продажи. В борьбе с такими ограничениями складывалась теневая экономика под крышей промысловой кооперации.

При Сталине в ней действовали так называемые «кустари-подпольщики», которых исследователи считают прообразом «цеховиков» периода позднего социализма. Они лишь формально числились членами промысловой кооперации, используя ее как легальное прикрытие. Такие предприниматели были нацелены на изготовление для рынка дефицитных товаров, в число которых входило тогда большинство предметов повседневного потребления. Для производства нередко привлекались сырье и материалы, похищенные на государственных предприятиях[41 - Говоров И. В., Кокуев С. Б. Теневая экономика. С. 27; Пасс А. А. «Другая» экономика: производственные и торговые кооперативы на Урале в 1939–1945 гг. Челябинск: ЧелГУ, 2002.].

Как показали исследования в архивах, спрос на изделия и услуги частников особенно сильно вырос в годы войны, когда государство резко сократило свое участие в производстве товаров широкого потребления. Отчасти компенсируя рыночный спрос, мелкие частные предприниматели производили одежду, обувь, некоторые продукты питания. Для республик Средней Азии и Закавказья были характерны частные кафе и гостиницы. Все эти виды мелкого предпринимательства получили столь широкое распространение, что финансовые органы на местах и в центре после войны начали лоббировать их легализацию с целью обложения налогами. Однако эти проекты не получили поддержки высшего руководства страны и были осуждены как политически вредные. Кооперативные структуры и индивидуальные предприниматели подверглись массовым чисткам, включая аресты[42 - Hessler J. A Postwar Prestroika?; Чуднов И. А., Осипов В. А. К 60-летию несостоявшейся налоговой реформы // ЭКО. Всероссийский экономический журнал. 2008. № 9. С. 166–175; Осипов В. А. Частная хозяйственная деятельность в советской экономике в 1945–1960 гг. (на материалах Западной Сибири). Кемерово: КузГТУ, 2003.]. Однако нелегальное производство товаров широкого потребления нельзя было искоренить, поскольку оно выполняло важную роль частичного насыщения рынка в советской дефицитной системе.

Как утверждают исследователи, в отличие от 1930?х годов, когда к уголовной ответственности привлекались в основном кустари-одиночки, в 1940?х годах наблюдалось укрупнение и усложнение теневых кустарных производств. Часто формировались «организованные группы кустарей-подпольщиков, имеющие орудия производства, использующие наемную рабочую силу». Они сращивались с различными расхитителями, приобретали через них «сырье и материалы, похищенные с государственных предприятий».

Примером такой организации была группа кустарей-сапожников, ликвидированная в Ленинграде в 1951 году. В нее входили сапожники-кустари, работники артелей и складов, снабжавшие их похищенным сырьем, сотрудники комиссионных магазинов и спекулянты, осуществлявшие сбыт произведенной обуви, профессиональные уголовники, обеспечивавшие «безопасность» (как сказали бы мы сейчас, «крышевавшие» его), а также должностные лица контрольно-ревизионного аппарата учреждений ленинградской торговли, которые прикрывали деятельность организации – еще одна «крыша». Всего по делу проходили 23 человека[43 - Говоров И. В., Кокуев С. Б. Теневая экономика. С. 27.].

Значительная часть продукции крестьянских хозяйств, промысловой кооперации и ремесленников-частников попадала на так называемые колхозные рынки, действовавшие на основании свободного ценообразования и не полностью подчиненные централизованному контролю. Эти рынки также были неизбежной уступкой сталинского государства реальностям социально-экономического развития, прежде всего в периоды кризисов[44 - Davies R. W. Crisis and Progress in the Soviet Economy, 1931–1933. Basingstoke; London: Macmillan, 1996. P. 201–228; Moskoff W. The Bread of Affliction: the Food Supply in the USSR During World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 1990; Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front, 1941–1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London; New York: Longman, 1991.]. В свою очередь, колхозные рынки были важной основой развития одного из самых многочисленных видов советского частного предпринимательства – торговли. Ликвидация частной торговли в период сталинского скачка в конце 1920?х – начале 1930?х годов привела к тому, что государственные магазины не справлялись с рациональным регулированием и без того скудных потоков потребительских товаров. Негибкость и злоупотребления государственной торговли и карточного распределения усугубляли дефицит[45 - Хлевнюк О. В., Дэвис Р. У. Отмена карточной системы в СССР. 1934–1935 гг. // Отечественная история. 1999. № 5. С. 87–108.]. В таких условиях частная торговля была загнана в подполье, но не исчезла совсем.

Частные торговцы преимущественно действовали в трех нишах советской экономической системы. Первая – реализация товаров крестьянских хозяйств, промысловых кооперативов и частных ремесленников. Вторая – перепродажа товаров из государственной торговой сети, которая приносила огромные прибыли благодаря значительной разнице цен в государственных магазинах и на свободном рынке. Третья – сбыт продукции, похищенной в государственных предприятиях.

На официальном советском языке деятельность частных торговцев называлась спекуляцией. Спекуляцией занимались две категории граждан страны: самодеятельные торговцы и работники государственной торговли. Огромное количество мелких самодеятельных спекулянтов скупали товары в городских магазинах, прежде всего в крупных и столичных центрах, которые обеспечивались лучше всего. Затем эти товары перепродавались на рынках, в местах несанкционированной торговли или через знакомых. Как правило, мелкие скупщики пользовались услугами работников государственных магазинов, которые за взятки обеспечивали продажу мелких партий товаров вне очереди. Нередко организаторами нелегальных сетей выступали и сами работники торговли. В этом случае государственные магазины, помимо легальной деятельности, выполняли функции перевалочных баз, через которые дефицитные продукты и изделия поступали в нелегальную сеть мелкой торговли[46 - Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»; Hessler J. A Social History of Soviet Trade. Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917–1953. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2004; Говоров И. В., Кокуев С. Б. Теневая экономика; Твердюкова Е. Д. Государственное регулирование торговли в СССР (конец 1920?х – начало 1950?х гг.): историко-правовой анализ. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2011.].

Вместе с тем к середине 1940-x годов на советском черном рынке тоже складывались разветвленные организованные структуры. Их низшую ступень представляли мелкие уличные торговцы – «барышники», «золотари», «мясники» и др., действовавшие на рынках, «толкучках» и «барахолках», у магазинов, ломбардов, вокзалов и т. д. За ними стояли перекупщики-посредники, имеющие связи с другими регионами страны. В Ленинград, например, ввозились продукты питания из Прибалтики, а вывозились промышленные товары в Украину, Сибирь, Поволжье, Молдавию. Руководили этими структурами крупные спекулянты. Они организовывали процесс при помощи вовлеченных в дело работников транспорта, государственных торговых учреждений, карательных органов[47 - Говоров И. В., Кокуев С. Б. Теневая экономика. С. 25–26.].

Во многих случаях в различных операциях в теневом секторе участвовали также работники государственных предприятий. Страдавшие от недостаточного снабжения в рамках плановой системы распределения ресурсов, они активно пользовались возможностями черного рынка материально-технических ресурсов, на котором заключались сделки полулегального или нелегального характера. Несанкционированные бартерные обмены между предприятиями, которые назывались тогда «товарообменные операции»[48 - Это явление исследовалось только эпизодически. См.: Belova E. Economic Crime and Punishment // Behind the Facade of Stalin’s Command Economy: Evidence from the State and Party Archives / Ed. P. R. Gregory. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2001.], дополнялись приобретением сырья, материалов, оборудования на нелегальном рынке. В значительной мере эту внеплановую систему снабжения и реализации ресурсов обслуживали специальные агенты («толкачи»). Выполняя роль брокеров, они, с одной стороны, обеспечивали выполнение официальных плановых заказов предприятия. С другой стороны, «толкачи» закупали необходимые ресурсы на нелегальном рынке[49 - Berliner J. S. Factory and Manager. P. 207–230; Хлевнюк О. В. «Толкачи». Параллельные стимулы в сталинской экономической системе. 1930?е – 1950?е годы // Cahiers du Monde Russe. 2018. Vol. 59. № 2–3. P. 233–254.].

В совокупности частное предпринимательство и различные полулегальные и нелегальные операции в государственном секторе составляли вторую советскую экономику. Ее характерными чертами были отсутствие централизованного планирования; относительно свободное передвижение ресурсов на основе товарно-денежных отношений и прямых договоров между производителем и потребителем; широкое использование коррупционных схем для перекачки сырья, продовольствия и промышленных изделий из государственных фондов в структуры второй экономики. Высокий риск преследований со стороны карательных органов способствовал распространению коррупционных методов защиты от репрессий. Соучастниками в частном предпринимательстве были государственные служащие различных структур, включая контрольные, правоохранительные, партийные и советские органы. Широко распространялись взятки[50 - Говоров И. В. Коррупция в условиях послевоенного сталинизма (на материалах Ленинграда и Ленинградской области) // Новейшая история России. 2011. № 1. С. 66–81; Тепляков А. Г. О коррупции в органах НКГБ – МГБ СССР 1940–1950?х гг. // Общество. Интеллигенция. Репрессии: Сб. статей к 60-летию профессора С. А. Красильникова. Новосибирск: Сова, 2009. С. 205–223; Хайнцен Дж. Искусство взятки. Коррупция при Сталине (1943–1953). М.: Росспэн, 2021.].

Корпорация Павленко занимала в этой системе свое место. Она отличалась определенными особенностями, но отражала общие черты теневой экономики в сталинском СССР.

Источники для исследования

Для подготовки этой книги принципиальное значение имели источники. Без достаточного количества документов, отражающих самые мелкие детали деятельности Павленко и его корпорации, задуманное исследование микроистории теневого частного предприятия было бы невозможно. Иначе говоря, чтобы сложить этот пазл в удовлетворительном виде, необходимо достаточное количество (пусть и не все) его фрагментов. Как хорошо знают историки, добывать такую конкретную, максимально приближенную к рутинной повседневности информацию совсем не просто. Ее источником являются прежде всего материалы личного происхождения: дневники, воспоминания, письма. Однако такие свидетельства никто из членов УВС не оставил и, судя по всему, не мог оставить.

Дневниково-эпистолярный жанр не был стихией этих людей, не слишком грамотных, но практичных. Не писали о корпорации Павленко (хотя бы в отрицательном ключе) и журналисты, лишив будущих историков еще одного важного источника информации о подробностях и впечатлениях. Вместе с тем истории с плохим концом (или с хорошим, как скажут многочисленные сторонники жесткого государства и «порядка») имеют для историков свои преимущества. Аресты, следствие и суды оставляют после себя длинный шлейф документов. Разбирательство различных государственных структур по делу организации Павленко было долгим и въедливым. В разных архивных фондах отложились справки об УВС, протоколы допросов арестованных и свидетелей, финансово-договорные документы и т. д.

В отличие от сфабрикованных политических дел речь в данном случае шла преимущественно об экономических преступлениях, конкретных и осязаемых. Способствовало относительной объективности следствия и суда также время – переход от сталинской диктатуры к «мягкому» авторитаризму эпохи десталинизации и ХХ съезда. Следователям и судьям теперь не приходилось изобретать несуществующие антисоветские заговоры и шпионские центры, а арестованным и подсудимым – повторять заученные нелепые «признания». Действуя в своих интересах, что-то скрывая, а что-то непомерно выпячивая, обе стороны оперировали реальными фактами, цифрами и документами. Такие источники открывают возможности для интерпретаций и оценок в целом достоверных данных. Все это важно и полезно.

Однако, как известно, историкам документов всегда мало. Тем более когда они знают, что какие-то из архивных материалов существуют, но по разным причинам недоступны. Это не всегда вредит делу, но обязательно вызывает досаду. Не стала исключением и работа над этой книгой. Несмотря на привлечение достаточного, на мой взгляд, комплекса источников, немало из них осталось за бортом.

Прежде всего, нужно отметить, что в первые недели после разгрома УВС следственные действия по делу велись в разных местах, где работала организация Павленко. Только через некоторое время следствие полностью перешло в Москву и сосредоточилось в руках Главной военной прокуратуры. Мне было совершенно точно известно, что соответствующие материалы сохранились в архивах Украины и Молдовы. В этих республиках в конце 1952 – начале 1953 года допрашивались арестованные Павленко и его сотрудники, велось партийное расследование в отношении чиновников, контактировавших с УВС. Благодаря щедрой помощи коллег-историков, о чем будет сказано в разделе «Благодарности» в конце этой книги, мне удалось получить значительный комплекс документов из бывшего партийного архива Молдовы. В нескольких толстых папках собраны протоколы допросов арестованных, справки госбезопасности, свидетельства об обсуждении вопроса в ЦК компартии Молдавии[51 - Arhiva Organizatiilor Social-Politice a Republicii Moldova (Архив социально-политических организаций Республики Молдова), далее AOSPRM.]. Однако работа с аналогичными украинскими источниками, к сожалению, была невозможна.

Лишь частичный доступ к материалам следствия был также в Москве. Соответствующее надзорное производство по делу УВС в фонде Прокуратуры СССР[52 - ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 2283.] содержит ключевые документы, но не весь комплекс следственных документов, закрытых в соответствующем ведомственном архиве. Похожая проблема существует в отношении документов военных трибуналов, решавших судьбу участников организации Павленко и их пособников. Принципиальное значение для исследования имело выявление в фонде Верховного Совета СССР приговора трибунала в отношении руководящего ядра УВС. Эта обширная (более чем на 100 страниц типографского текста) брошюра в сжатом виде содержит основные факты и положения многотомных материалов суда, к которым у исследователей пока нет доступа[53 - Краткий обзор материалов трибунала в архиве Московского окружного военного суда (с 2019 года 2?й Западный окружной военный суд) см.: http://voen-sud.ru/about/delo_pavlenko.php (дата обращения 31.01.2017).]. На основании текста приговора можно изучать многие подробности деятельности организации Павленко и отдельных ее членов. В этом же деле содержатся несколько пространных ходатайств Павленко, который оспаривал приговор и выдвигал аргументы в свою защиту[54 - ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 89. Д. 8176.].

Вместе с протоколами допросов в прокуратуре и МГБ, партийными опросами чиновников, погоревших на деле Павленко, такие заявления позволяют услышать своеобразный диалог обвиняемых и обвинителей. Во всех случаях, когда это позволяли источники, я старался реконструировать этот диалог. При этом не нужно, конечно, забывать, что обе стороны – обвиняемые и их обличители – преследовали свои интересы. Первые скрывали многие факты, чтобы смягчить приговор. Вторые подчеркивали и нередко преувеличивали преступный характер деятельности арестованных, чтобы сделать приговор более суровым. Однако в целом выявленные документы предоставляют многочисленные возможности для изучения теневых реалий советской жизни. Сами того не желая, следователи прокуратуры, МГБ и партийного контроля выступали в роли достаточно въедливых «социологов», проводивших «углубленные интервью» с подследственными, свидетелями и подозреваемыми.

Подводя итоги этому короткому обзору, можно сказать, что доступных источников об организации Павленко у нас много, но не так много, как хотелось бы. На самом деле это обычная ситуация для историка. В совокупности московский и молдавский комплексы документов оказались достаточными, чтобы вести исследование и написать эту книгу. Тем более что ее реальная источниковая база не ограничивается судебно-следственными документами. Поскольку задачей книги было изучение организации Павленко в контексте важных тенденций советского социально-экономического развития, большое значение имело обращение к литературе и архивным документам по широкому кругу вопросов. Результаты исследования этих контекстных источников читатель найдет в соответствующих разделах книги.

Глава 1

ПУТЬ К «ДЕЛУ ЖИЗНИ»

Жизнь Павленко, как и всех поколений советских людей, в 1930–1940?х годах разделилась по рубежу войны: до, во время и после нее. Именно в годы войны Павленко стал руководителем теневой строительной организации, работавшей хотя и реально, но под прикрытием фальшивой военно-строительной легенды. Именно в годы войны он применял и совершенствовал те методы взаимодействия с государственными структурами, которые позволяли ускользать из-под, казалось, тотального контроля, при этом находясь в относительной безопасности и получая прибыль.

Во время войны сформировалась новая социальная идентичность Павленко и его сотрудников. Все они развили не только важные профессиональные качества строителей и дельцов теневой экономики, но и навыки самосохранения и адаптации, использования государственной системы в собственных интересах. Успешность этого сценария жизни была для них очевидна. В документах по делу УВС отсутствует какая-либо информация о потерях в личном составе организации в годы войны. Если они и были, то не затронули ядро группы. Зато плечи Павленко и его сотрудников украшали фальшивые погоны, на груди сверкали ордена и медали, полученные преимущественно при помощи махинаций, а в карманах лежали немалые суммы денег, вырученных за счет манипуляций с трофейным имуществом и спекуляций на черном рынке. Это был весомый багаж, с которым можно было успешно открыть новую страницу послевоенной жизни.

Было бы неверно полагать, однако, что эти превращения произошли с героями книги во время войны с чистого листа. Предвоенная биография Павленко, хотя и очень скупо представленная в имеющихся материалах, демонстрирует многочисленные предпосылки коренных изменений, случившихся с ним в годы войны. Молодой человек из небольшого украинского села, до начала войны он прошел путь, характерный для миллионов его сверстников в крестьянской индустриализирующейся стране. Обладая способностями и амбициями, он, как сын «кулака», оказался заперт в почти неподвижной кабине социальных лифтов.

Новое государство ценило преимущества «правильного» социального происхождения куда больше личных качеств. На годы становления Павленко и его будущих сотрудников пришлось страшное бедствие – голод, унесший несколько миллионов жизней и покалечивший болезнями еще много миллионов выживших. Очень рано Павленко пришлось столкнуться с угрозой репрессий и приобрести специфический опыт взаимодействия с советскими карательными структурами.

Именно в таких условиях Павленко учился активно и цинично относиться к предложенным ему обстоятельствам. Счастливо избежав самой плохой участи – участи террора, уготованной многим миллионам советских граждан, Павленко фактически оказался перед выбором. Он мог влачить жалкое существование задавленного и бесправного советского гражданина, незаметного и нищего настолько, чтобы не вызывать интерес у государства. Но он мог и попытаться избежать такой судьбы, вырваться за ее пределы, несмотря на стигму происхождения, тяготы и жестокость окружавшего мира.

Предпочитая второй сценарий, Павленко освоил необходимые жизненные навыки внутреннего эмигранта, «своего» среди чужих. Как и многие советские граждане, он вел рискованные, но не обязательно проигрышные игры с государством, активно приспосабливался к системе и манипулировал ее слабостями в своих интересах. Так постепенно появился на свет фальшивый «полковник инженерных войск», энергичный владелец теневого частного предприятия, бросивший вызов могущественному сталинскому государству.

До войны

Первые сложности в реконструкции биографии Павленко возникают уже при определении его возраста. С самого начала на допросах Павленко говорил, что по документам родился в 1908 году, а на самом деле – в 1912?м[55 - ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 2283. Л. 151.]. Следствие и суд предпочитали, однако, верить документам. Расстрельный приговор в 1955 году он получил как «Павленко Николай Максимович 1908 года рождения»[56 - Там же. Ф. 7523. Оп. 89. Д. 8176. Л. 44.]. Однако, обращаясь с просьбой об отмене расстрела, Павленко вновь утверждал: «Мне 43 года, так как рождения 1912 года»[57 - Там же. Л. 14.]. Как и когда в документах Павленко появилось указание на 1908 год рождения и был ли верным 1912 год рождения, сказать трудно.

Другие факты биографии, приведенные Павленко на первых допросах, действительно свидетельствовали в пользу 1912 года. Так, семилетку, по его словам, он окончил в 1927 году. 15 лет – вполне подходящий для окончания школы возраст, 19 лет – уже многовато, хотя и вполне возможно. Мотивы, по которым Павленко настаивал на «настоящем» годе рождения после ареста, более очевидны. Павленко мог скинуть возраст, чтобы сослаться на молодость и незрелость в момент совершения преступлений. «Во время Отечественной войны сбился с правильного пути и не понимал существа лжестроительных организаций», – писал он, например, в ходатайстве о помиловании.

На тех же первых допросах, когда следователи госбезопасности и военной прокуратуры пытались составить представление о личности арестованного, всплыли и другие подробности его ранней биографии. В соответствии с принципами советской юриспруденции, прежде всего нужно было выяснить социальное происхождение обвиняемого. Оно могло иметь критическое значение. За одно и то же преступление гораздо более жестоко наказывались «социально чуждые элементы», бывшие «эксплуататоры» и враги большевиков. Самой значительной группой среди них были зажиточные крестьяне, «кулаки», несколько миллионов которых расстреляли, отправили в лагеря или вместе с семьями в ссылку во время сталинской коллективизации.

Происхождение Павленко с этой точки зрения было двойственным. Он признался (очевидно, понимая, что этот факт все равно станет известным), что родился в селе Новые Соколы Иваньковского района Киевской области в семье зажиточного украинского крестьянина. Семья владела 20 гектарами земли и паровой мельницей, имела рабочий скот и нанимала сезонных рабочих. Мать Николая умерла в 1918 году. Отец и двое старших братьев продолжали вести хозяйство. На первых допросах, рассказывая о своем происхождении и семье, Павленко называл только отца, мать и двоих братьев. Все они к тому времени уже умерли. В конце 1952 года косвенным образом он упомянул также сестру Анну Максимовну[58 - ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 2283. Л. 121, 167.]. Как будет показано далее, она сыграла определенную роль в жизни Павленко после войны.

Однако в турбулентные 1920?е годы сестра, как и сам несовершеннолетний Павленко, вряд ли определяла существование семьи. Хозяйством занимались отец и два старших брата. Скорее всего, избегая дискриминации в качестве «кулаков», Максим Павленко разделил имущество со старшим сыном Петром, которому отошла мельница. После смерти Петра примерно в 1926 году, по словам Павленко, мельница перешла к следующему брату Василию. Однако тот в 1927 или 1928 году продал ее и уехал на «строительство промышленных предприятий».

Причины такого шага, хотя о них Павленко и не упоминал, очевидны. Именно в этот период началось свертывание новой экономической политики и усилились репрессии против зажиточных крестьян. Те из них, кто был более предусмотрительным, предпочли «самораскулачиться», лишиться имущества, но сохранить жизнь и свободу, затерявшись на просторах огромной страны. На допросе Павленко показал, что примерно так поступил и его отец, когда коллективизация стала всеобщей: «Отец все свое имущество добровольно передал в колхоз и сам остался работать в колхозе, будучи принят туда». Похоже, что в отличие от многих других зажиточных крестьян Максим Павленко избежал ареста или ссылки и как-то интегрировался в новую колхозную действительность.

Если рассказанное Николаем Павленко на допросах – правда, то Павленко-старший, несомненно, обладал немалой гибкостью, которую унаследовал и его младший сын. Деревню в ходе форсированной и насильственной коллективизации накрыла волна террора и расправ над крестьянами. Помимо заключения в лагеря и расстрелов, в 1930–1931 годах 380 тыс. крестьянских семейств общей численностью более 1,8 млн человек были направлены в специальные поселения в отдаленные районы страны[59 - Население России в ХХ веке. Исторические очерки. Т. 1. 1900–1939 гг. М., 2000 (автор раздела В. Н. Земсков). С. 277. В литературе называются и другие цифры, однако в целом они не очень значительно отличаются друг от друга.]. 200–250 тыс. семей (т. е. около миллиона крестьян), по оценкам историков, не дожидаясь репрессий, бежали в города и на стройки. Еще примерно 400–450 тыс. семей (около 2 млн человек) были выселены по так называемой третьей категории (в пределах своей области) и тоже, потеряв имущество, в большинстве ушли в города и на стройки[60 - Данилов В. П., Ивницкий Н. А. Документы свидетельствуют. М.: Политиздат, 1989. С. 46–47.].

На насилие деревня ответила восстаниями. Если за 1926–1927 годы органами ОГПУ было зафиксировано в общей сложности 63 массовых выступления в деревне, за 1929 год – чуть более 1300 (244 тыс. участников)[61 - Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939: Документы и материалы: В 5 т. / Гл. ред. совет: В. П. Данилов, Р. Маннинг, Л. Виола (гл. редакторы) и др. Т. 2: Ноябрь 1929 – Декабрь 1930 / Редкол.: Н. Ивницкий (отв. ред.) и др. М.: Росспэн, 2000. С. 789.], то в 1930 году – 13 754 массовых выступления, в которых принимало участие около 3,4 млн человек[62 - Трагедия советской деревни. Т. 2. С. 804. По данным ОГПУ, в 1930 году в 10 тыс. выступлениях (из 13,8 тыс.), по которым были собраны данные, участвовали 2,5 млн человек. Предполагая, что в среднем на одно выступление приходилось 245 человек, мы получаем, что во всех 13,8 тыс. выступлений участвовали около 3,4 млн человек. Следует, однако, учитывать, что, скорее всего, отчеты ОГПУ были неполными.]. Волнения происходили в основном на почве несогласия вступать в колхозы, а во многих случаях были попыткой защитить «раскулаченных» от арестов и выселения или церкви от закрытия[63 - См. подробнее: Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина. Коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М.: Росспэн, 2010.]. Многие выступления, как сообщало ОГПУ, проходили «под лозунгами свержения советской власти», руководились «повстанческими центрами», сопровождались «разгоном сельсоветов, попытками расширения территории, охваченной выступлением, вооруженным сопротивлением властям». В ходе таких выступлений наблюдались «занятие основных стратегических пунктов и учреждений, выставление пикетов и заслонов, формирование отрядов или групп вооруженных и т. п.»[64 - Трагедия советской деревни. Т. 2. С. 805, 808.]. Значительная часть крестьянских выступлений (около 30 % в 1930 году) была зафиксирована в Украине.

В общем, Павленко-старший вполне мог пасть жертвой этой гражданской войны, организованной сталинским руководством. Вместе с тем у нас нет оснований не доверять свидетельствам Николая Павленко, что его отца прямые репрессии не затронули. К моменту сплошной коллективизации немолодой уже Максим Павленко вел свое хозяйство один (жена и старший сын умерли, средний и младший, а также, видимо, дочь уехали в города), и оно вряд ли могло быть значительным. Косвенным свидетельством в пользу сравнительно «мирного» врастания Максима Павленко в колхоз служит тот факт, что следствие и суд не стали углублять тему «кулацкого» происхождения Николая Павленко.

На одном из первых допросов сотрудник госбезопасности, как и положено, зафиксировал эту линию: «Следовательно, ваша семья имела кулацкое хозяйство?» Однако вполне удовлетворился объяснениями Павленко: «Хозяйство нашей семьи считалось или кулацким, или зажиточным, я точно не знаю. Сам лично я в хозяйстве систематически не работал, в основном учился»[65 - AOSPRM. F. 51. Inv. 12. D. 165. F. 36.]. В дальнейшем во всех документах, вплоть до приговора суда в отношении социального происхождения Павленко, применялась формула «из крестьян-кулаков»[66 - ГА РФ. Ф. 7523. Оп. 89. Д. 8176. Л. 44.]. О «раскулачивании» (аресте или депортации) Павленко-старшего, что было бы дополнительным выигрышным обвинением против самого Павленко-младшего, не говорилось. Хотя выявить этот факт было бы несложно.

Скорее всего, соответствовали действительности и слова Павленко о том, что он фактически порвал с семейным хозяйством и переключился на учебу. Вряд ли это был выбор самого молодого Павленко, который в любом случае нуждался в поддержке из дома. Однако, учитывая поведение отца и старших братьев, можно предположить, что они были людьми достаточно гибкими и понимающими веяния времени. Младшему в семье был прямой путь в школу. Как утверждал Павленко, в 1927 году он окончил школу-семилетку. Это было лучшее образование из того, что можно было получить тогда в советской деревне. В Новых Соколах семилетки не было, поэтому пришлось ходить (или переехать?) в соседний район[67 - AOSPRM. F. 51. Inv. 12. D. 165. F. 36.].