Между стрёмом и приколом

Только индивидуальное высказывание обладает властью нарушить глубочайшее безмолвие небытия, поскольку своеобразие присущей ему интонации повелительно транслирует в безграничную пустоту нашу непреклонную волю быть. Мы можем использовать любые социальные маски, но быть способны исключительно самими собой. И отвечаем за себя сами. Такова незримая основа нашего одиночества и нашей магии.

Это была первая человеческая смерть, которую я видел.

Чувствуя себя оглушённым и раздавленным, я тихо покинул комнату, закрыл за собой дверь и медленно вышел из полумрака занавешенного дома во двор, где меня мгновенно ослепило яростное летнее солнце.

В связи с подготовкой к похоронам меня отправили ночевать к родителям подружки, о которой я говорил выше. Понятно, что мы с ней болтали всю ночь о случившемся, и я не отводил взгляда от заманчивых бугорков грудей. явно обозначившихся под её футболкой. Но когда я попробовал её обнять, она меня резко оттолкнула.

– Ты мальчик, а я девочка. И мы ещё не муж и жена! – сказала она.

Я и сам это уже понимал.

В день похорон поднялся очень сильный северо-восточный ветер, и осокорь по имени Деда Митя рухнул, сломав кусты тальника и орешника, и создав запруду на речке Бурульча. Все местные ходили на это смотреть, и я ходил. Мне захотелось сложить об этом стихи, в которых сливались бы воедино вселенская печаль, ощущение реальной катастрофы и набухающие девические груди, но я не смог. Однако чувство ненаписанного стихотворения осталось со мной навсегда. В тот же день родители увезли меня в город, увезли совсем другим. Ещё не взрослым, но уже не ребёнком.

Изменившись, я узнал главное. Поэзия выше жизни и смерти. На самом деле об этом знает каждый притворяющийся живым и каждый притворяющийся мёртвым.

Молния смысла не может быть понята непосредственно, она способна только инициировать некие интеллектуальные и духовные процессы.

Так получилось, в основном я пишу о сексе и смерти, потому что эти вещи вызывают самые сильные электрические разряды в нашем сознании.

Я просто делаю то, что мне нравится. Делаю то, что должен делать. И не жду от читателей моего сборника понимания. Ждать слишком долго, а времени у меня нет. Меня совершенно не интересуют те, кто будет листать всё это после моего ухода в непроявленность. Конечно, я хочу живого отклика моих современников, которых я троллил и любил, которых я шокировал и очаровывал. Но не слишком на него надеюсь.

Вообще-то я довольно неприятный тип – сноб, нарцисс и перфекционист, склонный к алкоголизму и наркомании. Скорее всего, есть и что-то другое, но это тоже. Однако позвольте спросить – разве такой расклад не является совершенно обычным для человека, родившегося поэтом?

Да, мучительная страсть к невозможному буквально подчинила меня себе, заставила постоянно лажать и косячить в единственной доступной мне жизни. Вот мне и захотелось выяснить, что думает обо всём этом создаваемый мной литературный персонаж, прямой речью которого являются мои стихи. Я без обиняков обратился к нему и по-хозяйски назначил встречу.

А теперь ждал и даже немного нервничал.

2

Второй кофе успел остыть, и я выпил его как воду, не чувствуя вкуса. С гораздо большим удовольствием я проглотил бы порцию джина с тоником, но в этой забегаловке его не подавали. По кровле кафешки оглушительно лупили каштаны, срывающиеся с ветвей под порывами северного ветра. Бум-бум-бамс! Ещё и дождь принялся ляпать по стёклам.

Лето прощалось со мной барабанной дробью.

Когда он вошёл, я узнал его сразу, хотя мы почти никогда не виделись в реале, и первым сказал:

– Здравствуй!

– Привет! – откликнулся он, и сразу спросил, явно рисуясь, – Я могу называть тебя папой?

– Нет! – угрюмо ответил я, – Моржовый хуй тебе папа. Меня зовут Олег. Это моё имя. Так меня и называй.

Моя тяжёлая похмельная физиономия, мятая куртка и колючий взгляд автора, одновременно похожий на цепкую хватку мента, изымающего из вашего кармана пакетик с запрещёнными веществами, и на возмущение законной супруги, внезапно обнаружившей в вашем дорожном бауле распечатанную упаковку презервативов, резко контрастировали с его цветущим обликом беззаботного симферопольского денди.

Он надел мои джинсы и мою толстовку, а затем наверняка тщательно прихорашивался перед зеркалом. Да нет же, глупости, он просто был намного моложе меня. Есть вещи, с которыми невозможно смириться, и главная из них – это старость. Старость – это злость. Особенно если тебе есть что вспомнить, но абсолютно нечем гордиться.

– Слушай, Люци, – я произнёс это прозвище на французский манер, с ударением на последнем слоге, – Если хочешь, я возьму тебе твой двойной эспрессо, и давай-ка пойдём отсюда в любое заведение, где наливают нормальное пойло. Сегодня у нас будет непростой разговор. Дело в том, что я выхожу из игры. Не смогу придумывать тебя дальше.

– Секунду, папа! – он тоже сделал ударение на последнем слоге, и я ухмыльнулся. Вот же змей!

А он уже заказывал кофе, без всяких сомнений строя глазки действительно симпатичной девушке-бариста. Я бы сам ей занялся, когда бы двадцать лет в минус. А теперь мне оставалось только обернуться, и разглядывая одетую им совершенно беззастенчиво мою собственную новую толстовку, на которой высыхали первые капли начинавшегося снаружи дождя, бросить свои слова ему прямо в спину:

– Я сотру тебя, сука! Я уничтожу все свои тексты, в которых ты существуешь. Не хочу, чтобы ты остался жить в этом мире, когда я сдохну. Уёбывай в свои эмпиреи!

Сказано это было очень тихо, учитывая шум работающей кофемолки. Я совсем не собирался оповещать о наших раскладах окружающих, и казалось, он меня тоже не слышал. Но я знал, что слышал. Прекрасно слышал. И вскоре, устроившись за моим столиком со своим двойным эспрессо, ответил ясно и чётко:

– Никогда в тебе не сомневался. Разумеется, я бы сделал то же самое. Но… давай поговорим.

– Само собой поговорим, для этого я и вытащил тебя в эту грёбаную реальность. Для начала ответь на простой вопрос – кто ты?

Он слегка задумался, перестал фиглярничать и стал похож на хорошего меня двадцатилетней давности.

– Я дух, воплотившийся в твоём теле, – проговорил он быстро и негромко, – Ты это знаешь.

– Вот как? – тут я изобразил самую саркастическую ухмылку, на которую был способен, – Знаешь, мне как-то привычнее считать тебя результатом работы моего воображения.

Его ответная гримаса была подчёркнуто снисходительной:

– Ты никогда не думал о том, что твоё воображение показывает тебе истинный мир, а обычные органы чувств рисуют его искажённую проекцию?

– Думать это вообще тухлое дело, гораздо интереснее мыслить. Например, ты – мой вымысел. Или замысел – как тебе больше нравится? Лучше скажи, зачем ты заставил меня сочинять стихи? Разве мы не могли обойтись без этого?

– Потому, что я сам их сочиняю. Их сочиняют все наверху, это единственный настоящий язык, никакого другого для серьёзной работы просто не существует.

– Наверху – это где?

Я чувствовал нарастающее раздражение, и если бы он брякнул «в Караганде» или ещё какую-нибудь хуйню вроде этого, разговор был бы окончен. Похоже, он понимал моё настроение.

– Там, куда ты сам никогда не попадёшь. Но вместе мы не раз бывали наверху, и тебе хорошо известно, как выглядит здешний мир оттуда.

Формально это выглядело дерзостью, но в принципе он дал идеально точный ответ. Я промолчал.

– Ты физическое тело и социально обусловленная личность. Мне пришлось выбрать этот вариант, потому что ничего лучшего не подвернулось! – продолжал он, – Пойми, я не виноват в том, что ты такой. Это ты виноват в том, что таким пришлось стать мне. И я тоже могу тебя огорошить, дружище Олег! Я сейчас поднимусь и уйду, и больше ты меня никогда не вызовешь! Ты же так любишь свою истерику, правда?

За прозрачной стеной стекляшки накрапывал дождь, мигал светофор, и к остановке, на которой толпились грустные люди, медленно подплывал троллейбус.

– Давай, пиздуй! – довольно вяло отозвался я, – Пока я жив, ты никуда не денешься, жалкий метафизический вампирчик. Вечно будешь ошиваться рядом, соблазняя меня внезапно возникшей чеканной строкой. Один только Артюр Рембо был несравненным героем, поборовшим лингвистическую зависимость. Правда, последствия его победы оказались не слишком интересными, потому что человек как биологический объект ничего особенного из себя не представляет. Мне уже поздно в Харрар, до Абдала гораздо ближе. Тебе же известно название популярного симферопольского кладбища, или ты игнорируешь подобные мелочи? В отличие от тебя, я смертен, братан, и в силу этого абсолютно свободен. Если всё равно предстоит гнить, то почему бы не начать готовиться к этому заранее? Улавливаешь мою логику? Короче, раз решил валить, так вали отсюда! Чего ты ещё хочешь?

Тут бы ему уйти, но вместо этого он немного помялся, придал себе озабоченный вид, и выдал ожидаемое:

– Пойдём покурим. Я не против перетереть. Извини, Олег, я хотел бы говорить с тобой совсем иначе.

– Ты тоже извини, травы нет. Позже возьмём, если будет нужно. А вот хорошие сигареты к нам ещё завозят. Не знаю, как они обходят санкции, но вот, держи.

Мы вышли под осеннюю морось, вдохнули сырой холодеющий воздух и задымили контрабандным табаком.

– Сейчас ты рад тому, что живёшь в Крыму? Все эти войны, санкции и прочие неприятности не слишком тебя смущают? – неожиданно участливо спросил Люцифер, и мне пришлось сосредоточиться для того, чтобы объяснить.

– Да я вообще не рад тому, что вынужден был родиться в этом долбаном мире. Не буду рассказывать тебе о том раздражении, которое я испытываю по отношению к его нынешним царствам.