Туман. Книга четвёртая

– Прозвучит так – угроза нависла над каждым из нас, поскольку персонально никому расправа не обещана. Так сказать – русская рулетка. Давайте же выпьем, чтобы хмель развеял грядущий ужас обещанной расправы.

– Господи, что же вы за болтуны такие, а?

Вышедшая на звуки сыновьих игр Циклида, так и осталась стоять в дверях, слушая разглагольствования друзей.

– Тебе, уважаемая Циклида, бояться нечего, тебя-то он не тронет. А нам, с Кириллой Антоновичем, осталось жить совсем малость. Принеси винца приговорённым, в последней просьбе грешно отказывать.

Кухарка, с улыбкою, удалилась за новой бутылкой, а друзья-помещики с улыбкой встретили её скорое возвращение.

Что тут сказать? Радушие, душевность, летний вечер, покой, мир, 1903 год.

И всё же, сочту за надобное вернуться назад, к событиям, венчавшим некие похождения, позже названные «Ведищеложским делом», а именно к встрече наших друзей с надворным советником Толмачёвым Александром Игнатьевичем в банкетной зале ресторации «Крым».

Поверьте мне, нет ни малейшей надобности, пускаться в подробный пересказ той встречи. Она была радушной, долгожданной и продолжительной в рамках приличия.

Надворный советник очень мягко, но тоном, не рекомендующим ослушание, упросил Кирилла Антоновича впредь не касаться вопросами личностей тех людей, кои оказались причастны, либо являлись заинтересованными в том самом «Ведищеложском деле». Не напрягая ваше внимание на этой части их беседы, могу от себя добавить, что Александр Игнатьевич сказал почти слово в слово то, что в тот же самый день, но несколькими часами ранее, на подобный вопрос помещика высказался господин Фсио. Ответы сих господ многословными и откровенными назвать не повернётся язык, а посему мы с вами можем лишь вообразить, какие высочайшие персоны империи оказались в касательстве к сему странному делу.

Было в тот вечер и ещё одно событие. По требованию надворного советника в банкетную залу вошли два мужика, по виду – сильно пьющие кузнецы. Тяжкий дух, источаемый давно не мытыми телами и многодневным испитием крепких вин, наполнили залу настолько густо, что в пору было отворять окна.

Что, собственно говоря, сделано и не было.

Сей парой, по представлению надворного советника, оказались его лучшие агенты, подготовленные таким способом для выполнения особо опасных заданий. И таковое задание им поручалось сегодня – забрать у Кириллы Антоновича Чёрную Библию и доставить оную в… специальное место. Для надёжного сохранения.

Модест Павлович высказался весьма положительно о том, что подобная маскировка, применяемая агентами, может оказаться определённо действенной в деле такой важности. «Кто, – как выразился штаб-ротмистр, – станет подозревать гуляк в том, что они выполняют какое-либо задание? И кто отважится учинить им досмотр, учитывая этот… это амбре». Амбре – именно так и выразился Модест Павлович.

А господин Толмачёв, видимо досыта пресытившись этим самым «амбре», настоял на скорейшей передаче Библии ожидавшим агентам.

Передача прошла без эксцессов. В том смысле, что книга, прежде проявлявшая какую-то привязанность к помещику, и не единожды реагировавшая на слова и поведение «нового друга» странным, вовсе не книжным манером, на сей раз вела себя так, как вела бы себя любая иная книга – безучастно. Что, скажу вам по секрету, расстроило помещика. Но, самую малость. И тут же отпустило.

Когда агенты, получив строгий наказ и напутственное благословение, удалились, Модест Павлович и Александр Игнатьевич в четыре руки распахнули окна и с упоением принялись вдыхать свежий московский воздух.

– Тяжела служба у ваших агентов, – уже сдавленным голосом, от удерживаемого дыхания, пробурчал помещик, и скоро пристроился третьим у распахнутых окон.

И напоследок. Вероятно, вы ещё помните младшего унтер-офицера Тимофея Сомова? Вот и славно! Желаете знать, что стало с ним? Извольте! Господин Фсио слова своё сдержал, и отпустил Тимофея, прекратив преследование по ранее предъявленному обвинению. Однако (вот каков хитрец!), до ведома унтера Сомова доведено не было, что его освобождение имело основой ходатайство господ Ляцких и Краузе. Не имея ни малейшего понимания о том, что у него появились таковые покровители и благодетели, Тимофей свято уверовал в заступничество ангела-хранителя, избавившего его от нависшей кары, и с удесятерённым рвением принялся служить царю и Отечеству.

Такое изменение в человеке не осталось безнаказанным. Переступив через одно звание, Тимофей получил новые нашивки помощника околоточного надзирателя – фельдфебеля.

Теперь возможно и порассуждать о странных поворотах в судьбе, о нравоучительности грядущего наказания, о символичности коллизий в жизни и много ещё о чём. Только, стоит ли сейчас об этом? Мне видится, что нет. Просто прогуливаясь по Москве, и встретив серьёзного фельдфебеля Сомова Тимофея, припомните его похождения, приведшие его к быстрому чину, ответственности и внутренней дисциплине. И, ежели вам станет в охоту, то передайте ему поклон от Кириллы Антоновича и Модеста Павловича, вот уж он обрадуется!

И, в послесловии прежде сказанного, о событии, ставшим причиной написания сей главы. Или не её одной, а долгого повествования. Но, это при условии, что на то станет желания у господ-помещиков поведать нам в подробностях о тех похождениях, кои выпали на их долю сразу же, после прибытия в имение Кириллы Антоновича нарочного с конвертом, скреплённым сургучными печатями и украшенным гербовыми штемпелями.

По обыкновению, письма, подобные этому, отправлялись лишь одним человеком – надворным советником Толмачёвым.

Поставив размашистую подпись, напоминавшую геральдический вензель, на бумаге, подтверждающей получение сего письма, помещик тут же отправил прохвоста Прошку в имение к другу с настоятельной просьбой незамедлительно прибыть по весьма и весьма срочному делу.

Малость подросший кухаркин сын (относительно момента первого знакомства с ним), уже наловчился довольно сносно управляться с конём, потому и был отправлен к Модесту Павловичу верхом.

– Примчался, как только услыхал о вашей просьбе. Что стряслось? – Передавая поводья подоспевшему конюху, спросил штаб-ротмистр. – Не пои его сразу, пусть остынет! Злойка, побудь с ним, да веди себя, как подобает! Так, Кирилла Антонович, что за надобность?

– Пока не знаю, ждал вас, чтобы разом разрешить то, что случилось. Я получил депешу от Александра Игнатьевича.

Конь (да-да, тот самый Злойка, что помог одолеть бессарабцев) не имел в намерениях ни остывать, ни наслаждаться обществом конюха. Он привык быть в центре событий, приглядывая, при том, за другом. А тут его спроваживают к конюху! Да и этот, второй, почти друг, даже мельком не взглянул на коня! «Надо проучить этих… людей!» – примерно так подумал Злойка, поворачиваясь в обратную сторону, направляясь, вместе с волочащимся за конём, конюхом.

Дотащив упиравшегося ногами в землю кучера, до наблюдавших сию баталию помещиков, Злойка чувствительно толкнул мордой Кириллу Антоновича в бок, и топнул копытом.

– Господи, прости! Ну, конечно, конечно, здравствуй, добрый конь Злойка! Как дела у твоего хозяина? Как ты, здоров ли? Не желаешь малость отдохнуть?

Поведение коня можно было перевести на русский язык так: «Мне, что, каждый раз вас вежливости учить? Ладно, и вам здравствовать! Куда идти я сам знаю. И отцепите от меня этого!»

И, в подтверждение правильности нашего перевода с лошадиного на человечий, конь тут же развернулся, и направил свои копыта в сторону конюшни. Помещик распорядился, чтобы конюх не мешал коню отдыхать, а только напоил, когда Злойка скажет. Он так и сказал: «Когда Злойка скажет». Такие вот отношения были среди живущих на одной земле. Да-а, были.

Модест Павлович, дождавшись окончания воспитательного часа, устроенного конём, продолжил вопрошать, как ни в чём ни бывало.

– Как любопытно! И что в письме?

– А я не вскрывал без вас. Идёмте, Циклида уж подала чай.

А письмо содержало такое известие.

«Милостивые государи Кирилла Антонович и Модест Павлович!

С тяжким сердцем отрываю вас от заслуженного вами отдохновения, однако же, наша теперешняя жизнь, о чём я временами сожалею, не может устоять на месте.

Имею твёрдое намерение, заочно заручаясь вашим на то согласием, посетить ваши имения не позднее, чем через три дня.

Кроме прочего, имею просьбу, могущую показаться вам нелепой и маловразумительной. Для прояснения сути, и самой надобности вышеупомянутой просьбы, я и намерен прибыть лично. Отрывать вас от покоя приглашением в столицу, считаю делом и преждевременным, и малообоснованным.

Теперь о самой просьбе. Настоятельно прошу вас выяснить всё, что удастся, и насколько сие будет в ваших силах, касательно игральных карт.

Уже предвкушаю вид удивления на лице Кириллы Антоновича, и исполненную сарказмом улыбку у Модеста Павловича. Смею вас заверить, что объяснение, данное мною, относительно необычности просьбы, сделает оную понятной и достойной вашего внимания.

За сим, имею честь откланяться.

Желаю вам здравствовать!

Надворный советник Александр Игнатьевич Толмачёв».

– Да-а, скажу прямо, просьба, мягко говоря… а вы, Модест Павлович, таки улыбались! Я заметил! Да-да-да, заметил со всею определённостию! Вы улыбались!

– А вы… а вы удивлялись! Именно удивлялись! Да так, что едва брови ваши не уползли на затылок!

– Ничуть, говорю я вам, такого не бывало! Ни в малейшей степени я не удивлён! Зато вы… а, какая разница!? Что вы скажете о просьбе?

– Поступи такая просьба от вас, я бы не счёл её необычной. Я бы исполнил её, и всё. Но, господин Толмачёв… он одним своим именем горазд обычные спички претворить в источник мирового пожара.

– Вот тут я согласен! Давайте приступим к чаю, заодно и подумаем, что и где мы сможем разузнать о картах. Вы, кстати, играете в карты?

– От скуки бывало. Но, в тонкости их происхождения, и всего остального с ними увязанного, не вникал.