День независимости

Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смириться с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я, наверное, и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни покоя навсегда.

Благодаря тому, что у отца был бесплатный проезд по железной дороге, я познакомился с Москвой, куда он несколько раз брал меня с собой, совершая спонтанные вояжи по магазинам столицам.

Я помню, как влачился за ним по бесконечным переходам ГУМа, боясь потеряться среди многолюдной толпы. Однажды он, купив мне мороженое, оставил одного дожидаться его возле входа в магазин, а когда вернулся, обнаружил, что меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые отчаянно пытались добиться «улибочки» на моей измотанной походами физиономии.

На Красной площади мы предприняли попытку попасть в мавзолей, но выстоять тянувшуюся от Вечного огня очередь оказалось свыше моих детских сил, и я так и не увидел Нечто, что являлось содержанием культа мое огромной и великой Родины. Папа учил меня любить свою страну и на примере побед наших хоккеистов, легко доказывал преимущества страны Советов перед американцами, которых я ненавидел за то, что они бомбят крохотный Вьетнам, отмеченный на карте фиолетовым цветом.

Папа учил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота.

Из домашних животных у нас были только кролики и несколько куриц. Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие в наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки и жареной картошки.

Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги.

Однажды отец, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил покрышку топором и извлек из нее жесткий корд, который, к моему восторгу, лег в основу каркаса будущей клетки. Но покрышка рубилась с трудом и работы так и не были завершены. Незаконченная клетка еще долгое время валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но так же легко охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке. Вино сделало его дурашливым и игривым, и такая перемена в его настроении меня сильно насторожила.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов, и я развлекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тельца пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня в палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам, получать удовольствие от жизни.

в моей душе приоритетов нет,

я утро начинаю как обычно,

уже то хорошо, что это утро,

в запасе целый день,

как в детстве -

если встанешь рано,

все спят еще, а шмель уже в цветке,

еще не жарко, утренняя тень ознобом дышит.

В ней холод погребов, и плесени дурман

в кладовках ветхих, где живет варенье

в стеклянных банках в шалях паутины,

и ржавой крышкой замурован вход

в тот день, в то утро, в палисадник детства:

все спят еще, а шмель уже в цветке.

Самое удивительное, что читая мемуары Льва Троцкого, я наткнулся на подобный же эпизод из его детства. В его случае, правда, это был не шмель, а оса. Так же он упоминал среди детских забав ловлю на нитку тарантулов, что также было популярным развлечением моего детства, правда, использовали мы для этого кусок разогретой смолы, а не воск. Очевидно, что набор развлечений детворы в Малоросии не испытывал изменений на протяжении многих поколений. Между моим детством и детством Троцкого было две мировые войны с немцами. Последняя война оставила особенно глубокий след. Дети часто находили пробитые немецкие каски, остатки снарядов и использовали свои находки в играх в войнушку. Я помню, как бегал по двору с гранатой, у которой откручивалась рукоятка, внутри которой было кольцо на металлической цепочке. На пустыре сохранились заваленные мусором подвалы здания, в котором по слухам в годы войны располагался немецкий госпиталь, но мы боялись спускаться в его подземелья, входы которого сторожили мертвецы.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла маму. Думаю, что она пережила сильнейший психологический шок, сказавшийся на ее психическом состоянии. В Иркутске оставалась ее младшая сестра Тамара, которой тогда было шестнадцать лет. Сестра училась в техникуме, и перед мамой стоял выбор забрать ее с собой на Украину, или оставить жить в Иркутске с отцом алкоголиком. Тамара осталась в Иркутске. Возможно, сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не слишком влияла на ее жизнь, а про отца нечего было и говорить – он не играл в ее жизни никакой роли.

До семи лет я был вполне довольным жизнью ребенком, но с разводом родителей мой жизнь изменилась. Наверное, самое трудное время в жизни, это когда с уходом детства, ты превращаешься в гадкого утенка, отчаянно ищущего признания от равнодушного мира, в обмен на отказ от самого себя. Впрочем, это не самый трудный урок, который приходится проходить в детстве.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. На этот раз, связь завязалась с женщиной, жившей в соседнем бараке.

Одним словом, в конце лета мама ушла от отца в общежитие. Перед первым сентября отец приехал к ней и уговорил ее забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать меня в первый класс.

Вместо этого, отец предложил мне поездку в Иркутск. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет возражать, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет?

Поездка мало походила на веселое приключение, теплых вещей с собой мы не взяли, в пути отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку, и я повесил себе ее на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры старшей сестры отца Натальи. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тети Наташи проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей для Сибири теплой одежды.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самыми бесхитростными. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего дневного рациона. Тетка работала заведующей продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широких выбор конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненных ликером. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя запоем читал книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино и почтовые марки. Отец постоянно был чем-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшиеся в доме. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключения Гулливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в комнату в бараках, и мы несколько месяцев прожили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В число проданных вещей попал мой настольные мини-биллиард. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она все еще не простила меня за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез с собой привычку побираться. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы, и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний моя коллекция марок переживала застой.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы.

После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого мне предложили попробовать свои силы в игре на балалайке, так как классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортепьяно или скрипки.

На вступительных экзаменах в музыкальную школу мне предложили спеть песенку, и я, растерявшись, решил исполнить «В траве сидел кузнечик», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, а я сгорал от стыда за то, что не могу спеть такую элементарную песенку из мультфильма. Мой культурный багаж был невелик, и выбирать особо было не из чего.

Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были для меня китайской грамотой. Чтобы не участвовать в академических концертах, я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе.

По сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол во дворе, которые часто заканчивались потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять.

После развода родителей мое детство закончилось. Какие-то чужие люди стали играть в моей жизни главные роли, на которые до сих пор претендовали исключительно мои отец и мать.

У меня всегда был список домашних заданий, которые мне нужно было выполнить до прихода мамы с работы. Я носил воду из колодца, выносил помои, мыл полы и посуду, зимой таскал уголь из ящика и чистил печь, летом поливал огород и боролся с сорняками. Мне даже поручалось гладить белье, чего я не любил больше всего, потому что это требовало терпения, аккуратности и упорства. Благодаря этому я запомнил, из какой грубой ткани делались женские трусы в то время. По правде сказать, я ненавидел это занятие, и вскоре меня от него отстранили, когда я сжег пару предметов гардероба. Если я не хотел чего-то делать, то любой ценой добивался того, чтобы уничтожить доверие взрослых к своим способностям. Вскоре я убедил всех и даже самого себя, что у меня руки растут из жопы.

Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Однажды это ожидание было просто мучительным. Я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Я выл так до прихода полной темноты, несколько часов к ряду. Это ощущение брошености оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в многоквартирный дом, где маме дали новую квартиру, в только что отстроенном микрорайоне. Рядом стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал окна напротив. Там была жизнь, которую я изучал в свете электрического освещения из своей погруженной в темноту норы. Так я мог оставаться незамеченным, я видел всех, меня не видел никто. Я чувствовал себя как в театре. Я замирал, дожидаясь момента, когда в полу зашторенном окне появлялись молодые женщины которые словно для меня одного устраивали сцены переодевания, и в эти мгновения я забывал обо всем на свете и больше не чувствовал себя одиноким – страх темноты отступил, из врага она стала моим союзником. Я желал этого одиночества, ждал наступления темноты, как лучшего времени, когда наступало время моей «охоты». Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгрывали мне. По большей части это были недавние выпускницы педагогического училища, которым так же как и мне нечем было занять себя и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела.

Моя мама была молодой женщиной с яркой внешностью и сильным темпераментом, и в ее жизни было достаточно много приключений, если судить по тем мужчинам, которые время от времени появлялись в нашем доме.

С одним из них – евреем по национальности, мама собиралась связать свою жизнь. Мужчина работал экономистом на каком-то небольшом заводике. В его управлении был автомобиль Москвич-комби. Однажды мы поехали с Фогелем в совхоз и полностью забили арбузами кузов его «Москвича». Эти арбузы мы спустили в подвал, я мечтал о том, что арбузы сохранятся до Нового года, но арбузы закончились раньше.

У Фогеля был родной брат, который получил восемь лет за финансовые махинации. Меня настораживало то, что в семье человека, с которым мама планировала связать свое будущее, такие традиции, но речь шла о довольно серьезных масштабах хищения, и даже у взрослых я улавливал нотки затаенного уважения, когда они по какому-либо поводу упоминали этот случай.

Фогель был среднего роста крепким ухватистым мужчиной. Симпатии он у меня не вызвал, но мама была довольна случившимися переменами в жизни, которые, на ее взгляд, вели к будущему благополучию и процветанию нашей семьи. Так у нас в доме появилась газовая плита. До сих пор мы все готовили на печи. Фогель купил маме модные короткие сапожки, которые очень ей шли. Вместе с мамой они завели гусей, а на лето, чтобы я не мешал им, переехали в небольшую времянку с печкой, купленную за двадцать пять рублей неподалеку.