День независимости

День независимости
Олег Николаевич Жилкин

Семейная история, рассказанная от лица героя, охватывает полувековой промежуток. Это попытка осмыслить жизнь, которую он прожил, и ту роль, которую играли в его жизни родители. В центре повествования фигура его матери – противоречивая и яркая, она претендует на то, чтобы играть в его жизни главную роль. Меняется время, обстоятельства, но конфликт с годами только приобретает все большую остроту. Герой находится в поиске выхода из ситуации, и ему приходится разбираться в сложных переплетениях чувств, заложником которых он оказался. Любовь к жене, сыновей долг, родительское чувство к собственным детям, стремление к личной свободе и независимости – все, что обычно формирует мужчину, в этом романе противоречат друг другу и заставляют героя постоянно делать выбор, всякий раз оказывающийся очередной ловушкой.

Содержит нецензурную брань.

Олег Жилкин

День независимости

Глава 1. Семейная педагогика.

Жизнь, как известно, удивительна, но чаще всего, она остается для нас тайной, в которой не так просто разобраться, и даже прожив большую ее часть, она застает нас в некотором недоумении. Почему все так, а не иначе, ведь редкий человек может похвастаться тем, что он управляет процессами и достиг именно того результата, к которому шел? Чаще всего, итоги обескураживают, ставят вопросы, требует анализа, поиска путей выхода из трудных, порой неразрешимых тупиков, в которых мы оказываемся. Тупик – это та ситуация, когда привычный алгоритм действий больше не работает, нам некуда идти дальше, и все, что мы можем сделать это сесть, и попытаться распутать клубок наших действий с самого начала. Не торопясь, подробно, шаг за шагом, исследовать каждый узелок, всмотреться в каждое событие, попытаться извлечь уроки, которые мы в спешке, быть может, пропустили.

Мне некуда торопиться, мне пятьдесят четыре, у меня нет работы, и есть время, которое я могу посвятить этому праздному занятию – воспоминанию.

Моя память пробудилась, когда мне было около года, может быть чуть больше. Сначала мне казалось, что это какой-то сон, но сон слишком подробный, я помню мелкие детали, у меня такое ощущение, будто я наблюдаю за событиями со стороны, откуда-то сверху, и вижу все, что происходит, хотя и не понимаю ни смысла, ни логики происходящего.

Квартира заполнена чужими людьми. Квадратного вида человек расхаживает по комнате с пистолетом, а другой энергично отворачивает ножки у табурета – тогда в моде были такие табуретки с отворачивающимися ножками. Я слышу, как монотонно воет женщина над детской кроваткой.

Абсурдная картинка, сохраненная в детской памяти с фотографической точностью, приобрела смысл, уже много лет спустя, когда мама рассказала о том, что эта история – не плод моей фантазии, а реальный случай из семейной истории.

Были октябрьские праздники, в соседней квартире кто-то шумно отмечал годовщину Октября, и выехавшая на вызов оперативная группа по ошибке стала ломиться к нам. Отец принял их за грабителей, достал хранившееся у него под диваном охотничье ружье, и выстрелил в дверь. Одна из пуль, а может быть, это была картечь, рикошетом пробила сиденье табурета. Ворвавшиеся милиционеры сбили отца с ног, вырвали у него из рук оружие, а табурет, с застрявшим в нем поражающим элементом, изъяли в качестве вещественного доказательства. Чтобы не тащить весь табурет, они отвернули у него ножки. Пазл собрался. Мама утверждала, что заряд прошел в метре от моей ноги. Отца арестовали, и выпустили только через несколько месяцев, после маминых настойчивых просьб и уговоров. Следователь пожалел молодую красивую женщину с маленьким ребенком – редкая по тем временам удача.

История, которая много говорит о том, каков у моего отца был характер. Высокий, тонкий, пользующийся невероятной популярностью у женщин, он был крайне неуравновешенным человеком. Внешне он походил на Муслима Магомаева. Мама – яркая и темпераментная блондинка, то и дело получала поводы для ревности в виде доносившихся до нее слухов. Отец не воспринимал эти разговоры слишком серьезно, его больше интересовали способы получения дополнительных заработков, нежели любовные победы.

Случалось, отец брал меня с собой на прогулки, заходил в ресторан, и там заказывал для меня мою любимую манную кашу, хотя ни в одном ресторане ее не было в меню. Целью его, конечно, была не каша, а официантки, которым он рассказывал истории о том, что он вдовец, мать трагически погибла, вот и приходится из положения выходить. Дамы умилялись, роняли слезу и шли варить манку ребенку.

Однажды мама зашла в ресторан с отцом и вскоре стала замечать, что официантки ведут себя как-то необычно: смотрят со значением, шушукаются между собой, подмигивают отцу и чуть ли не поздравляют. Когда она решительно потребовала от него объяснений, он, смеясь, рассказал ей полную версию истории, мол, они обрадовались, что у него, наконец, появилась женщина, которая теперь будет варить кашу, осиротевшему ребенку.

Отец был не слишком разговорчив, но ему удавалось легко заводить контакты с продавщицами, если нужно было достать дефицитный товар. Его отца – моего деда, убили в 1940 году, когда папе был всего год. Мой дед зарабатывал на жизнь извозом на якутских приисках, и однажды лошади пришли в деревню с пустой телегой. Деда не нашли. Скорей всего, на него напали грабители, полагавшие, что он везет намытое на приисках золото. Золото не нашли, а деда сбросили в канаву.

Всю свою жизнь отец хотел разбогатеть. Он покупал лотерейные билеты, пытался выращивать кроликов и выделывал из них мех. Работал отец на железной дороге помощником машиниста.

Я гордился отцом, и, глядя на его жилистые руки, был убежден в том, что он самый сильный человек на свете.

– Мы – Жилкины, потому что мы жилистые – объяснял он мне. Я с сомнением смотрел на свои тонкие руки и думал, что вряд ли они когда-нибудь будут такими же, как у отца.

– Тот прав, у кого больше прав, – поучал меня отец, и я чувствовал в его словах опыт человека, скептично смотрящего на проблему общественной справедливости. Впрочем, в детали отец не вдавался, оставляя мне пространство для интерпретаций. Судя по всему, он был изрядным скептиком.

В детстве я думал, что отец воевал. Я видел его армейские фотографии, и на них он выглядел довольно браво. Впрочем, как выяснилось, впоследствии, отец в армии не служил. Вернее будет сказать, что его служба была недолгой и это отдельная история, которая меня озадачила и научила тому, что векторы реальной жизни и общественного эпоса, с его героикой армейской службы, далеко не всегда совпадают.

По рассказам моей мамы, армейские порядки пришлись ему не по душе. До призыва в армию он не слишком жаловал школу и имел дурную славу бабника и хулигана, а кличка «Цыган», которую он носил, как нельзя лучше характеризовала его свободолюбивый нрав и отношение к дисциплине.

В армии отец стал жаловаться на приступы головной боли, и его направили на медицинскую комиссию, начальник которой – полковник медицинской службы, объявил его симулянтом, за что отец, запустил в него чернильницей. Отца отдали под трибунал, ему грозил срок, и все шло к тому, что его посадят. На его счастье, ему повезло, что следователем по его делу назначили женщину, и отцу не составило большого труда завоевать ее сердце. Дело каким-то образом закрыли, ограничившись условным наказанием. Пока отец был под следствием, заболела и умерла от рака мать, которую он любил и не мог простить себе то, что не проводил ее в последний путь.

Отец был не очень разговорчивым человеком, он не любил пустую болтовню, и ему не нравилось, если я начинал «распускать уши», прислушиваясь к разговорам, которые обычно вели мужики где-нибудь в предбаннике или на пляже у реки. Он никогда меня не наказывал, но я его боялся и слушался беспрекословно. Со слов матери, в раннем детстве он не считал за великий грех прикладывать ко мне свою руку, но однажды я просто перестал к нему подходить и называть его папой, и эта история его настолько потрясла, что больше он ни разу не позволил себе меня шлепнуть и, тем более, ударить.

Когда мне было три года, родители решили уехать из Иркутска. Выбор нового места жительства был спонтанным. Они решил уехать туда, где тепло и много фруктов – на Украину.

Из Иркутского периода моей жизни в памяти осталось немного.

Помню как мы с моим другом с первого этажа, четырехлетним Вадиком уходим из дома и идем по улице, взявшись за руки. Навстречу нам идут люди, возвращающиеся со смены с авиазавода. Наша дружная парочка привлекает их внимание, и кто-то из них привел нас домой, где нас уже потеряли. Года через два, после нашего отъезда из Иркутска, Вадик умрет от малокровия, и это будет моя первая потеря в жизни, которую трудно было понять.

Еще я помню раннее утро, кухня едва освещена слабым солнечным светом, родители еще спят, а я, едва дождавшись рассвета, в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.

Помню сибирскую зиму, – холодно и снежно, я пытаюсь скользить на детских лыжах, но они сбиваются с ноги, и я через шаг падаю.

Помню, как нахожу в секретном отделении швейной машинки пачку презервативов и бегу во двор, чтобы порадовать ребятню солидным запасом надувных шариков. Я успеваю надуть пару шаров, прежде чем приходит смущенная мама и реквизирует весь пакет.

Помню, что в детстве меня пугала церковь, которая находилась в роще, где стоял дом моей бабушки. У меня сохранилось воспоминание, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон. Но затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое, и эта сладость затмевает все дурные переживания. Только значительно позже, я понимаю, что в памяти запечатлелся момент моего крещения, в той самой церкви, что до сих пор стоит в сосновой роще, которую все называют скитом, и даже почтовый адрес хранил это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: «Роща-скит дом 7».

Это островок обособленной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны стоял мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками. Всюду росла черемуха, но меня, прежде всего, интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала их в духовке, с кухни шел густой аромат, но я никогда их не ел – для меня был сам важен ритуал сбора, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком.

Когда мы уезжали из Иркутска на Украину, наш поезд вез настоящий паровоз. Как позже вспоминала мама, соседкой по купе была жена какого-то советского начальника, ехавшая к нему на свидание на зону, куда он попал за экономическое преступление. Женщина была яркой, как и подобает жене растратчика красивой, в кофте с глубоким декольте, куда я по своей малолетней непосредственности запускал свои ручонки, на что дама нисколько не сердилась, а лишь ограничивалась одобрительным комментарием: «Настоящий мужичек растет!»

Поселились мы в Никополе. Небольшой городок с греческим названием в Днепропетровской области, являлся в те годы металлургическим центром. Большая часть его жителей работали на заводе, выпускающем трубы и заводе ферросплавов. Папа устроился на железную дорогу машинистом паровоза, а мама методистом в детский сад.

Первое время мы жили в съемной квартире на окраине. Из воспоминаний той поры сохранились чулки на резинках, в которые почему-то наряжали детей вне зависимости от пола, ночная группа детского сада, рыбий жир и общее ощущение тоски и заброшенности.

Ночные группы в детских садах были рядовым явлением. Советские детские комбинаты для того и придумывались, чтобы облегчить родителям существование. Дети были всего лишь побочным продуктом их жизнедеятельности – активной и яркой.

Однажды мама, в приступе откровенности, рассказала мне, что за два года до моего рождения, она на поздних сроках прервала беременность, только потому, что отец посетовал на то, что рождение ребенка помешает их планируемой поездке на юг. Мальчику уже успели даже дать имя – Егор. Судя по всему, это был криминальный аборт, ребенок еще некоторое время дышал после рождения – он родился живым и уже вполне сформировавшимся младенцем. Ему просто не повезло, его похоронили в коробке из-под обуви под кустом.

Ночная группа детского сада запомнилась тайными вылазками в туалет. Нянечки по какой-то только им ведомой причине не разрешали пользоваться туалетом ночью. Дети, кто постарше, крадучись пробирались к сортиру, а если нянечки ухитрялись их засечь, те с диким ревом и хохотом прорывались через кордоны. Младшие предпочитали терпеть. Однажды случилось так, что терпеть уже не было никаких сил. Какой-то шутник предложил мне пописать в постель соседа. Рядом стояла кровать Вити Совы – мальчика воспитывала одинокая мама, работавшая крановщицей. Помню, что писал я очень долго, так долго, что на Витиной постели не осталось сухого места. Сам Витя стоял на краю кровати и, прижавшись к стене спиной. Мне запомнились его округлившиеся от страха глаза, с которыми он наблюдал за происходящим.

В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли. Два дня я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, и никого это особо не взволновало, что говорит о том, что родители меня не слишком часто навещали. Государство создавало все условия для того, чтобы женщина как можно скорее становилась активным членом общества, поэтому брало на себя основные функции по воспитанию детей на себя: детские ясли, ночные группы в детском саду, летние пионерские лагеря.

В детском саду, помимо изноравливающего кормления рыбьим жиром, воспитатели проводили с детьми развивающие занятия. Однажды детям было предложено нарисовать узор. Поскольку я не имел ни малейшего представления, ни об узорах, ни об орнаменте, то решил нарисовать «Дозора» – собачку, сторожившую дом моей двоюродной бабушки в Иркутске. Рисунок не вызвал у педагогов никаких вопросов и мне даже не пришлось его комментировать.

Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Отца воспитывала рано овдовевшая мать. Его старший брат после восьмого класса сбежал из дома во Владивосток в мореходное училище. Маму воспитывал отчим – деда Вася. Контуженный на фронте крепко выпивающий инвалид, страдающий приступами эпилепсии – деда Вася работал конюхом. Он был невысокого роста, сухой, молчаливый человек. Выпив, он мог начать что-то сумбурно рассказывать, но понять, что он хочет сказать было трудно. Его заикание было следствием перенесенной контузии. Дед служил на войне танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны. Мама всю свою жизнь до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. Еще пареньком, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником, и случалось, что домой он возвращался под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одной рубахе.

Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, но не слишком серьезно учившаяся в школе. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой на факультете дошкольной педагогики.

То, что мама была профессиональным педагогом, приучило смотреть меня на все процессы воспитания детей с методической точки зрения. В доме было полно интересных книжек по правильному воспитанию детей, большинство из которых я изучил в часы досуга. Педагогика не сделала из меня хорошего человека, но позволила мне понять, каким бы меня хотели видеть другие люди, и как сделать так, чтобы меня считали хорошо воспитанным ребенком. Главным качеством, которое воспитывала советская педагогика, было лицемерие.

Как-то в армии я познакомился с пареньком, у которого мама тоже была педагогом. Она работала воспитателем в интернате для трудновоспитуемых детей, и там она усвоила, что главным качеством, которое следует воспитывать в детях это усидчивость. Сначала она пыталась воспитывать усидчивость в сыне, отдав его заниматься в кружок юных шахматистов. Но вскоре шахматы ему наскучили, и он убедил мать в том, что игра в карты мало чем отличается от шахмат в плане воспитания усидчивости. Пока мать была на работе, у них в квартире собиралась компания подростков и с упоением резалась в карты на деньги. Когда мальчик крупно проигрывал, ему приходилось добывать деньги воровством. Так к его воспитанию подключились уже внутренние органы, которые впоследствии воспитывали в нем усидчивость, в специальных учреждениях закрытого типа.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, но на окраинах сохранялись рудименты украинской речи, и когда родители приезжали в отпуск в Сибирь, родственников развлекал мой украинский суржик, который я легко усвоил, играя во дворе с местной ребятней. Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты не больше четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы раскурить их с друзьями.

Глава 2. Голубой гроб.

Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети – обитателей бараков, пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни, и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.

Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно.

– Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к родителям с вопросом, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.