Песок пирога

Внезапный стук в дверь вывел Софью из оцепенения. Не дожидаясь приглашения, в комнату вошел мужчина с пронзительно синими глазами.

– Меня зовут Василий! – отчетливо и резко произнес он, вытянувшись на мгновение в струну и издав звук, напомнивший Софье старорежимное щелканье каблуками.

– А его зовут Зуко. – сказала Софья, указывая носком туфельки на собаку.

– Он кусается? – спросил Василий.

– Что за вздор! – возмутилась Софья. – С какой это стати?

– Животные порой кусаются без всяких на то причин.

– Это люди зачастую говорят дрянные вещи о ком попало без каких-либо причин и всякой стати. И еще любят врываться без приглашения в приличные дома, чтобы грабить, насиловать и убивать хозяев. Кроме того, скажу вам напрямик, Василий, я вас узнавала – вы тот самый убийца ста семнадцати девственниц из Нью-Орлеана, но на этот раз у тебя ничего не выйдет, имей это в виду! Мужчина моментально покрылся малиновыми пятнами и попытался выхватить что-то из кармана, но ему в руку вцепилась собачонка и принялась с остервенением рвать его рукав. В одно мгновение Софья вскочила со стула и уверенным движением обрушила его на голову несчастному. Стул разлетелся на кусочки, осыпая обломками оседающее на пол тело. Когда Софья убедилась в его неподвижности, она спокойно опорожнила карманы мужчины, где среди прочих документов обнаружила бирку полицейского и наган.

Приехавшие вскоре люди в штатском арестовали Софью вместе с собакой. Два черных санитара накрыли тело Василия целлофаном и поволокли его куда-то на носилках. Комната опустела. Настала пора и автору вылезать из-под кровати, где он пролежал уже несколько дней, записывая сюжеты из жизни знаменитой террористки в огромную, неопрятного вида тетрадь.

Увы, София отнюдь не была девственницей.

Написанием подобной чепухи я занимал себя в двадцать лет, называя свои литературные упражнения «псевдореализмом». Мне было тесно в рамках литературных стандартов начала восьмидесятых годов, и я по-своему пытался их раздвинуть, не расчитывая, разумеется, ни на успех, ни на публикацию своих сочинений. При всех недостатках, сюжет этих коротких рассказов был непредсказуем, и мне нравилось придумывать для них неожиданный финал. Моим сегодняшним повествования, насколько я заметил, недостает легкости. Прежде все мои истории строились на импровизациях. Теперь я описываю только то, что пережил сам, временами впадая в морализаторство.

Зануды – это конченные неудачники. Я не засуживал такой участи. Я был довольно симпатичным парнем, пользующимся успехом у противоположного пола. На хрена я влез в этот улей сублимирующих интеллектуалов и не чаявших в них души суфражисток? Впрочем, позже улей исторг меня из своего чрева. Я переживал острое увлечение православием и пытался ввести идеи христианских философов в интеллектуальный дискурс, который, по правде сказать, не сильно бы от этого пострадал. В ходу был самый пестрый набор идей, но темы религии встречали самое упорное сопротивление организаторов. И все же, меня не изгоняли из милосердия. Раз в неделю, по четвергам, я являлся на собрания общества, всякий раз покидая его еще более неудовлетворенным. Я был сжигаем изнутри огнем богоискательства.

На третьем курсе университета, я чуть было не решился бросить учебу и уйти в монастырь, даже не будучи сколько-нибудь верующим человеком. Просто мне вдруг опостылила моя жизнь и учеба в университете, и я почувствовал необходимость кардинальных перемен в своей жизни, которую, как мне казалось, я трачу неизвестно на что. Я даже записался на прием к владыке, чтобы уточнить детали. Опытный, хотя и довольно молодой секретарь, исподволь выведал у меня цель моего визита и нарисовал мне картину послушничества, через которое мне придется пройти, прежде чем дело дойдет до принятия монашеского пострига.

– Послушники много физически работают. – предупредил он.

– Ну, а читать-то им можно? – поинтересовался я тем, что составляло для меня в то время главный интерес моей жизни.

– Можно, но только душеполезную литературу.

Что секретарь подразумевал под «душеполезной литературой» мне было понятно. Такого рода чтения на истфаке мне хватало без монастыря, и я не стал дожидаться аудиенции с владыкой, поскольку интересы мои в ту пору лежали в совершенно иной области, и духовная жизнь для меня более сочеталась с понятиями риска, а не пользы.

Я все же сохранил интерес к аспектам христианского учения, и мне то и дело приходило на ум искать точки пересечения ученых занятий гуманитарной направленности, с изучением вопросов теологического круга, но мои предложения, как я уже упомянул, не встречали сочувствия. На меня смотрели с некоторым сожалением, как на человека, который своими руками отрезал себе пути к самообразованию и развитию. Я же все острее переживал свое одиночество в своем кругу. Позже я переехал в другой город, а потом поменял и страну, и мои контакты почти сразу оборвались, и лишь однажды мой знакомый приятель, живущий в том же доме, в котором размещалась некогда приютившая меня организация, по моей просьбе, посетил собрание моих прежних коллег, и невольно поинтересовался у меня впоследствии: что за секту он посетил? Меня так развеселила его непосредственная реакция, что я описал этот случай на своей страничке в фейсбуке, и тут же на меня обрушилась волна негодования всех, кто имел честь принадлежать к этому избранному обществу. Сравнение с сектой их настолько оскорбило и даже напугало, что я вынужден был оправдываться. К тому моменту я уже несколько лет не жил в России, и даже не предполагал, что атмосфера изменилась настолько, что подобные шутки могут восприниматься ответственными людьми, как повод спровоцировать проверку деятельности учреждения. Я, как всегда, оказался недостаточно чуток к нюансам. Позже нашлись и те, кто всерьез обвинили меня в том, что я предал своего учителя, которому всем обязан, так что и вовсе пришлось прекратить всякое общение с руководителем, которое длилось у нас не одно десятилетие и пережило даже мой арест, обыски и допросы в КГБ в середине восьмидесятых годов.

На исторический факультет я попал случайно. Меня больше к языкам тянуло, к иностранной литературе. Хотелось самому на иностранных языках читать, а еще лучше стать переводчиком. Но поскольку языкам я учился в провинции, то экзамены завалил, и пришлось мне на следующий год уже продумывать более серьезно стратегию своего поступления. В общем, так я на истфаке и оказался, без особой любви и интереса к истории, чисто из прагматических соображений. Утешало лишь то, что что история, несмотря на крайнюю степень идеологизации преподавания в середине восьмидесятых, все-таки относилась к гуманитарным дисциплинам, и на факультете был принят дискуссионный характер подачи учебных материалов, что нарушало мотонный ритм преподавания схоластических дисциплин и вносило элементы свободомыслия в процесс познания материалистических основ исторических процессов.

Учеба давалась легко, дружным наш курс назвать было трудно – слишком разные люди на нем собрались. Первое время девушки пытались устраивать вечера знакомств, но ребята быстро напивались и начинали валять дурака с непривычки к алкоголю. То вдруг примутся плясать с ботинком на голове, то отправятся на вокзал «делать революцию», то вздумают разгромить киоск «Союзпечати», приветствуя размещение советских ядерных ракет в Восточной Европе. Девчонки расстраивались и делали ставки на следующий вечер знакомств, который так же заканчивался провалом. Так прошла зима, наступила весна и пришло время первокурсников в историки посвящать. Церемония посвящения включала в себя необходимость пройти через испытания, заключающиеся в том, чтобы протащить недавнего абитуриента по всем историческим эпохам от неолита, вплоть до торжества Советской власти. Наливали больше всего в период НЭПа, били и издевались сильнее всего в эпоху Средневековья, до Советской власти люди добирались в жалком состоянии, но все искупало торжество посвящения первокурсника в историки. В конце исполнялся студенческий гимн на латыни, студентам вручали свитки, свидетельствующие о том, что их приняли в братство историков, после чего пьянка приобретала по-настоящему ритуальный размах. Все пили на равных из одних канистр: и студент первокурсник, и убеленный сединами профессор и высокомерный аспирант.

Наше посвящение в студенты закончилось в отделении милиции. Проходя гурьбой мимо местной шпаны, собравшейся у входа в Дом Офицеров на танцы, у нас возникла минута взаимной неприязни, вылившаяся в драку прямо на улице, причем драку начал я, и виной тому был алкоголь и мое великое воодушевление фактом своей причастности к исторической науке, из чего я решил создать небольшую историю в память о событии. Мой левый боковой пролетел мимо цели и сокрушил афишу дворца офицеров, приглашающих всех желающих на вечер танцев. Гул от удара перекрыл гул негодования возмущенной моей дерзостью толпы «бродовских», считавших Дом офицеров своей законной территорией. Парни разбежались, зная суровые нравы иркутских улиц, а девчонкам все-таки удалось отбить меня у шпаны и вызвать милицию. Всех, кто не разбежался свезли в участок, где я с трудом вспомнил имена своих одногрупников, потому что за весь прошедший учебный год мы так толком и не познакомились.

В том, что меня на четвертом курсе все-таки поперли из университета, безусловно была своя логика. Удивительно, что меня так долго терпели, и не выгнали раньше, но тут уже надо отдать дань моей хитрости и способности к мимикрии. Мне вовсе не хотелось идти служить в солдаты, и, хотя истфак меньше всего напоминал башню из слоновьей кости, о которой я грезил до поступления туда, но все же, здесь была военная кафедра, занятия на которой гарантировали мне офицерское звание по окончанию военных сборов, до которых я, к сожалению, так и не дотянул. Меня с двумя моими приятелями исключили с четвертого курса университета за антисоветские лозунги на стенах Альма-матер в честь шестьдесят девятой годовщины Октябрьской революции

Отработав наказание на стройках народного хозяйства и отслужив положенные два года в стройбате, я все же восстановился в университете на четвертный курс, но от клейма изгойства так и не избавился.

Примечательно, что меня с подельниками декан факультета исключил из «цеха» историков за нарушение профессиональной этики, и ради этого случая был придуман специальный ритуал, который был исполнен на праздник всех историков, проходящий каждой весной в память «отца истории» – Геродота Галикарнасского. Согласно логике декана, если в историки «принимают», то можно и исключить. В моей справке об окончании трех курсов университета декан указал в качестве причины исключения: «за аполитичную деятельность». Я горжусь этой справкой и поныне. Как высокопарно и смешно эта формулировка звучит сейчас. В двадцать один год я уже занимался «аполитической деятельностью! Я был чем-то вроде термита, подрывающего основы государства. И это государство в конце-концов приказало долго жить. На этом основании меня смело можно представлять к награде «За развал Советского Союза» или судить повторно.

Как бы высоко мы не летали, мы все-равно будем задевать провода. Глупо созидать на этом факте легенду, но биографы как раз и занимаются подобной ерундой, пытаясь внести краски в биографии героев, и как бы паршиво легенда не вязалась с фактом, она так и будет болтаться, как бирка из химчистки. Глупо искать какое-то специальное место, чтобы свободно мыслить. Но потребителям простых истин нужны модели совестливого поведения, и герой обязан в эти модели попадать, и, хотя это определенный штамп, но иначе и невозможно задать стандарт, чтобы определить качество человека, достойного суда потомков.

Глава 4. На дачах Черноземья.

Южное солнце приятно ложится на мой загорелый за лето торс. Я уютно устроился между яблонь, и солнце падает чуть сбоку – его косые лучи ложатся на густые заросли папоротника, создавая у меня ощущение, будто я нахожусь в тропическом лесу. Проведя свою юность на Сахалине, я никогда не рассматривал папоротник в качестве садового растения. Обычно мы собирали его ростки ранней весной и заготавливали их в пищу, служившей отличной закуской, по вкусу напоминавшей грибы.

Половина шестого – самое время заварить себе чай и насладиться закатом.

Я обнаглел за это лето и почувствовал себя настоящим писателем. Еще бы, ведь я пишу каждый день по несколько часов подряд, стремясь наверстать упущенное время.

Если бы я бы мог вернуть себе юность, я бы, наверное, купил себе спортивную машину. Я бы отпустил волосы, жил на берегах Эгейского моря и гонял бы на своей тачке, подсаживая черноволосых длинноногих красавиц. Женщины – это моя слабость, но я никогда не позволял себе ее проявлять. Я был беден. Я всегда делал вид, что красивые женщины мне безразличны. Я думал, что мне не хватит денег, чтобы за ними ухаживать. Конечно, мне бы не хватило тех денег, что я имел. Как правило, если рвались мои босоножки, то домой с юга я возвращался чуть ли не босиком. Однажды в Крыму, после неудачной игры в пляжный футбол, прикончившей мою единственную пару обуви, я по дешевке на последние деньги купил босоножки, которые были мне на два размера велики. Накануне я познакомился с очень красивой девочкой, но в таких босоножках у меня не было ни единого шанса продолжить знакомство, поэтому я сразу сказал какую-то дерзость, и свидание закончилось прежде, чем девушка обратила внимание на мою обувь. В неудачах есть определенная приятная сердцу сладость, оценить которую способен только по-настоящему тонко чувствующий человек.

Солнце склоняется к закату и светит уже мне прямо в глаза. Я сижу в расслабленной позе и наблюдаю за побегами папоротника. Может быть, в следующем году я попробую их нарисовать – они очень красивы. Я уже хочу планировать свое будущее. Я хочу провести еще одно такое праздное лето, наполненное тихим и мирным творчеством. Мне так мало нужно от жизни, и, в то же время, так много. Я бы хотел, чтобы мое счастье стало мне подвластно. Но разве могут быть мне подвластны эти заросли папоротника, сквозь которые пробивается солнечный свет? Я нахожусь в очень удобном для наблюдения месте. Я в центре мира. Для этого мне не нужно пересекать океан, я наслаждаюсь тем, что у меня есть. Как же обманываются люди, стремясь за своим счастьем за тысячи километров. Как же доступно оно может быть, на самом деле, даже не предъявляя человеку никаких завышенных требований, не ставя трудновыполнимых условий и обязательств, не обманывая его, не завлекая его в сети, в кабалу долгов, в тяготы долгих переходов. Солнце везде одно и то же, небо прекрасно в любой точке мира, где есть сколько-нибудь стабильная погода и смена сезонов. Температура должна быть умеренной, отсутствовать паразиты, полицейские сирены и криминальная активность. Здесь, в самом сердце России, я об этом даже не задумываюсь. Мне нет необходимости приплачивать за свою безопасность.

Да, я бы хотел загадать себе еще одно такое же лето. Если оно случится, значит я научусь контролировать свою жизнь.

Я хочу встретить свою дочь и спокойно ее проводить. Я хочу собраться с силами и следующий год встречать с большей уверенностью, чем этот. Я хочу, чтобы у меня было то немногое, что есть почти у каждого – уверенность в том, что его жизнь глобально не изменится в следующем году. Впрочем, 2020 год был кажется совершенно неподходящим для начала этой новой жизни.

Круто не просто провести без «палева» контрабанду через границу, круто уже после объясняться с барыгами, которые тебя «зарядили», доказывая, что ты им ничего не должен. Транки выключили свет, и я всю ночь не просыпался. Приятно избавиться от чувства страха и действовать спонтанно на рефлексах. Просто избиваешь этих скотов, которые на тебя наезжают и все. Какая-то бандерша с восхищеним оценивала мой стиль. Приятно осозновать, что он у тебя есть, а главное понимать, что внутри тебя живет иная сущность – более смелая и рискованная, чем в обыденной жизни. Хотя это и сон, но когда ты просыпаешься, то чувствуешь в себе эту пружину, как в юности перед выходом на ринг.

Пришло письмо из редакции о том, что мою очередную рукопись взяли в рассмотрение. Это значит, что возможно положительное решение в течении недели.

Первую свою повесть я написал буквально с метлой в руке, в телефоне, подметая классы в американской школе. Это была сатирическая новелла о городе, в котором я родился. Я так увлекся, что игнорировал опасности, которые меня подстерегали. За мной «охотилась» старшая в смене уборщиков Шеннон, которая сама не выпускала телефона из рук, но не могла допустить того, что какой-то русский позволяет приходить на работу как к себе в кабинет, обдумывая планы действий героев и сочиняя новую главу, которая рождалась в течении рабочего дня. Я тут же выкладывал ее в сеть и получал на нее отклики. До сих пор я писал только короткие рассказы, и сочиненная за две недели повесть стала для меня самого неожиданным открытием того, что я способен и к более крупным формам.

Я следил за актуальными событиями, происходящими в родном городе, поддерживал переписку с некоторыми своими знакомыми по сети и даже ухитрялся ссориться со старыми приятелями, стремясь сохранить иллюзию динамики наших отношений несмотря на то, что я покинул город более десяти лет назад. Я посвятил городу несколько своих стихотворений, в одном из которых я даже пожелал родному городу превратиться в пепелище, в метафорическом смысле, разумеется, желая забыть все то дурное, что было с ним связано. Город стал для меня художественным образом, в котором я черпал свое выдыхающееся в Америке вдохновение.

Я из Иркутска.

Давно, причем, из.

Зная одно направление -

на Запад, типа,

на самом деле:

«мели Емеля!»,

развивался по шизофреническому типу -

круги наматывая,

как фокусник из шляпы

доставал ленты пестрые

одну за другой,

и в зал бросал на потеху публике

толпе, практически,

для которой материя всегда первична