Мой светлый ангел

Все обомлели. Особенно Митька, то есть Митрий Степанович – наш управляющий. Он, к слову, тоже частенько в людской завтракал и обедал. А ключница продолжала:

– Что, спелся-таки с купцом Игнатовым? У него, прохиндея, свечи гнилые по дешевке покупаешь, да? На водку себе экономишь? Усадьбу барину спалить решил, скотина?

– Да ты что, Ивановна? – отмер Митрий Степанович. – Головой о притолоку ударилась, что ли? Какой Игнатов, какое гнилье?

– Я тебе покажу Ивановну! Песий сын!

Лукерья Ивановна вскочила с лавки и двинулась к нему. Вид у нее был решительный и, судя по этому виду, намеревалась она управляющего, как минимум, задушить. Тот, конечно, испугался. Еще бы, наша ключница, бывало, упрямую корову голыми руками за рога в хлев заводила – настоящая русская баба, кровь с молоком. А ведь не девочка давно – троих внуков имеет.

Мы сидели, вытаращив глаза. Ни разу такого не было, чтоб Лукерья Ивановна ни с того, ни с сего скандалы устраивала. Браниться она, конечно, бранилась, но прежде всегда разбиралась, что к чему, и вспышек ярости за ней не замечалось. А тут как с цепи сорвалась. И из-за чего – из-за свечек? Которые в том, что Навроцкий, обжегся, и не виноваты вовсе.

Я вскочила вслед за ключницей и осторожно придержала ее за локоть.

– Лукерья Ивановна, что же вы? Ни в чем Митрий Степанович не виноват! Свечи у нас хорошие, пожара никакого не было. Сердиться причины нет.

Откровенно говоря, в тот момент я сильно рисковала получить от взбешенной старухи по шее за компанию с управляющим – чтоб не лезла под горячую руку. Но Лукерья Ивановна вдруг остановилась и как-то сдулась. Ее голова и плечи опустились, ярость прошла, а вместе с ней и жажда крови.

– Голова болит, – пробормотала женщина. – Спала плохо. С самого ранья все раздражает.

– Тебя, значит, раздражает, а мы страдать должны? – вспылил осмелевший Митрий Степанович. – Шла бы ты, Ивановна, к себе. Полежишь чуток, глядишь, отпустит голова твоя. А то ты уж на людей кидаешься.

– Не сердись, Митька, – устало сказала ключница. – Ты знаешь, я тебя люблю.

– Ну да, – хмыкнул управляющий. – Лицо мне бить ты тоже решила от великой любви?

Лукерья Ивановна махнула рукой и удалилась.

Дворня проводила ее удивленными взглядами.

– Это чего сейчас было, ась? – прошептала Степанида.

Я покачала головой. Вот они, неприятности. Начались.

***

После завтрака я отправилась в сад за цветами. Пробегая через зимнюю оранжерею, про себя отметила, что земля в кадушках с иноземными кустами – гордостью покойной барыни, Полинькиной маменьки – совсем сухая и на обратном пути ее непременно надо полить.

– Маша, бросай цветы, барышня тебя видеть желают, – крикнул из окошка Степка, еще один наш лакей, когда я срезала розы.

– А где она? – крикнула ему в ответ.

– В гостиной с молодым барином. Велели, чтоб ты тот час же пришла.

В груди неприятно кольнуло. Неужели благородный бес на меня нажаловался?

Собственно, почему бы и нет? Он легко мог сказать Полине или Павлу Петровичу, что нерасторопная служанка его обожгла. И наказания потребовать мог.

Ох… То, что он сам мне шею свернуть не сумел, не значит, что мне не свернут ее по его приказу.

Полночи я прокручивала у себя в голове странное происшествие в комнате Навроцкого, пыталась понять – как это могло произойти?

Владимир Александрович на меня рассвирепел, и в этом его можно понять: неприятно, когда появляется человек, способный разглядеть под твоей ангельской маской страшную звериную морду.

На этом понятное заканчивается и начинаются вопросы. Как у человека могут быть мертвые глаза? Что за черные змеи вьются вокруг него, и почему это вижу только я?

Я бы решила, что и впрямь сошла с ума, да только Навроцкий сам вчера сказал «откуда ты такая видящая взялась». Значит, это не игра света, не сумасшествие и ничего мне не показалось. Но то, что случилось потом, родом из какой-то страшной сказки.

Как можно обжечься о живого человека?! Если в первые минуты после того, как я вылетела из покоев гостя, мой мозг отказался воспринимать ожог на ладони Навроцкого, как реальность, то потом, когда я, пожелав Полине добрых снов, вернулась в свою комнатку, меня накрыло осознание действительности.

Владимир хотел меня задушить. Но не смог. Дотронулся до моей шеи и обжегся. Как это могло произойти?! До меня мильон раз дотрагивались разные люди: мать, отец, братья и сестры, Полина, деревенские приятельницы и даже Федька, медведь косолапый, когда однажды пытался поцеловать. И никто из них не щеголял потом белыми волдырями в полруки.

Эти мысли терзали меня несколько часов, пока сон не отправил их в глубины памяти. И вот они снова тут как тут.

Срезанные розы я через окно вручила Степану, и, предчувствуя неприятности, поплелась в дом.

Но стоило войти в гостиную, оказалось, что я опасалась напрасно.

– Маша, заходи скорее, – обрадовано воскликнула Полинька, едва я переступила порог.

– Звали, барышня? – спросила я, бросив быстрый взгляд на Навроцкого с перевязанной рукой, вольготно разместившегося на диване.

– Звала, конечно, звала. Маша, я рассказала Владимиру Александровичу, как чудно ты умеешь играть на фортепьянах, и он пожелал тебя послушать. Садись и сыграй нам что-нибудь.

Признаться, я очень удивилась. Не просьбе сыграть – Поля любит хвастаться мною перед подругами и кавалерами, а тем, что меня не стали бранить. Выходит, Навроцкий ничего ей не рассказал.

– Что сыграть, Полина Павловна? – спросила я, усаживаясь за инструмент и расправляя платье.

– Что-нибудь из Моцарта, – кокетливо стрельнув глазками в сторону Навроцкого, велела барышня.

Моцарта я любила. Едва мои пальцы запорхали над клавишами, выводя мелодию из «Дон Жуана», как затылок обжег острый взгляд господина Навроцкого. Впрочем, я почти сразу об этом забыла. Музыка дарила покой. Каждый раз, когда я садилась за фортепьяны, плечи мои расслаблялись, пропадали печали и заботы, и я просто играла, не думая больше ни о чем на свете.

Когда мелодия смолкла, со стороны дивана раздались неторопливые хлопки. Обернувшись, я увидела, как Навроцкий, явно удивленный моим выступлением, хлопает в ладоши. В этот раз черные змеи вокруг него не вились, но от стеклянного взгляда по-прежнему явно веяло холодом, не смотря на удушающую летнюю жару.

– Браво, – сказал он Полине. – Признаться, не ожидал. Крепостные обычно на редкость бестолковы в том, что касается искусства, а тут такой самородок. Как же вы, Полина Павловна, решились обучить ее музыке?

– О, она умеет не только музицировать, – чуть покраснев, ответила Полинька. – Когда мы были детьми, я уговорила папеньку разрешить Маше слушать вместе со мной уроки. Мне было скучно на них одной – моя гувернантка преподавала на диво нудно и неинтересно. Я тогда подумала, что вместе нам будет веселее, Маша ведь всегда была умненькой девочкой. Знаете, Владимир Александрович, она ведь и французскому обучена.

Брови Навроцкого взлетели вверх.

– В самом деле? – он повернулся ко мне. – Avez-vous vraiment parler fran?ais? (Ты правда говоришь по-французски?)

– Oui, monsieur (Да, господин), – ответила я.

– Quelle est la chanson que vous avez jouе pour nous maintenant? (Как называется песня, которую ты нам сейчас сыграла?) – спросил он, явно желая меня проверить.

– Ce n'est pas une chanson (Это не песня), – уточнила я. – Cette mеlodie de l'opеra «Don Giovanni» (Это мелодия из оперы «Дон Жуан»).

– Потрясающе, – восхитился Навроцкий. – Вы, Полина Павловна, большая оригиналка. Я своих крепостных ни грамоте, ни языкам не обучаю.