Мой светлый ангел

Полина то кивала, соглашаясь, то кричала, что я все выдумала, а он… он просто испугался своих чувств, но непременно все осознает и обязательно вернется. «Боже, дай мне терпения и сил, чтобы сдержаться и не стукнуть ее!» – думала в эти моменты я.

И вот, когда Поля более менее пришла в себя, и хандра, навалившаяся после отъезда предмета ее мечтаний, стала отступать, этот предмет снова появился на горизонте и свел все мои старания на нет.

Полинька, конечно, была счастлива.

– Что я говорила! – торжественным голосом заявила она мне. – Ему нужно было время, чтобы во всем разобраться.

Камердинер барина Иван Петрович пошел дальше и во всеуслышание объявил слугам, что осенью Полина Павловна из Кротовой станет Навроцкой.

– А что, Владимир Александрович барышню замуж позвали? – удивилась Лукерья Ивановна.

– Еще нет, – невозмутимо ответил Иван Петрович. – Но это дело времени. На днях молодой барин снова к нам пожалуют-с. Верно, предложение делать будут-с.

– Ой, да ладно, – фыркнула Настюша. – Барин два денечка всего в прошлый раз погостили. Может, ему рыбалка на нашем озере понравилась. Или пироги с крольчатиной. А вы, Иван Петрович, сразу уж – предложение.

– А вдруг там любовь? – томно вздохнула Марфуша. – С первого взгляду. Тогда и ждать нечего – жениться надоть.

– Вон сколько их, женихов энтих влюбленных, к нам ездило, – хмыкнула Лукерья Ивановна. – И всем от ворот поворот.

– Навроцкого и барышня, и Павел Петрович одобрили, – важно заявил камердинер. – Даст Бог, на этот раз сыграем свадебку.

Я тогда незаметно поплевала через плечо – вдруг обойдется?

В день, когда Навроцкий должен был приехать в Светлое, я отпросилась у Полиньки в село – навестить родных. Она не возражала. Она вообще была в таком прекрасном расположении духа, что вздумай я попросить, что угодно, хоть ее любимое шелковое платье, отдала бы не задумываясь.

Дома я весь день помогала матери по хозяйству: сварила кашу, заштопала ворох одежды, сшила куклу Акулине, самой младшей своей сестренке, пожурила братьев за разбитую кринку, а потом их же похвалила, когда увидела, сколько земляники они притащили из леса.

– Марьюшка, любочка моя, скажи, тебя ведь что-то тревожит? – спросила матушка, когда день начал клониться к вечеру, и настала пора возвращаться в усадьбу.

Про житье в Светлом мать давно меня не спрашивала – я всегда обо всем рассказывала сама. В этот же раз я говорила мало. Не хотелось вспоминать ни про Навроцкого, ни про Полины слезы, ни про перешептывания слуг.

– К господам сегодня молодой барин приехал, – нехотя ответила я. – Они его ждали с большим нетерпением, особенно Полина Павловна. Матушка, я сердцем чую – беду он с собой привез. Но сделать ничего не могу…

– А знаешь, что сердцем чую я? – грустно посмотрела на меня мать. – Тож самое, Марьюшка. Уж не знаю, что тому виной, а только страшно мне за тебя, Маша, страсть, как страшно. Хоть кидайся барышне в ноги и проси вернуть тебя обратно.

– Мам…

– Не бойся, никуда я не пойду и никого просить не стану. Знаю, что у Кротовых тебе лучше, чем дома. Там ты и сыта, и одета, и почти что здорова. Только молю тебя, доченька моя милая, будь осторожна! Ты у меня умница, сама знаешь, что сказать, как взглянуть, как пройтись, не то, что мы, дураки… Но все ж… Господа сами знаю, кого принимать, а кого гнать взашей. Чай, поумнее нас с тобою будут. А раз так, ты на рожон не лезь, мышкой сиди, как нам, холопам, положено. Я же за тебя Богу молиться буду.

Я тогда прижалась к ее груди, а она, как в детстве, стала ласково гладить меня по голове. Потом, по пути в усадьбу, я думала о том, что материнское сердце никогда не обманывается. И еще не знала, насколько мать оказалась в своих опасениях права.

***

В людской меня ждал сюрприз. Прямо на пороге меня перехватил Федя и вручил сложенный вчетверо листок бумаги.

– Я его под тарелкой нашел, – сказал лакей. – Глянь, чтой-то такое? Ты ж по-ненашему разумеешь.

– Может, и разумею, – ответила, разворачивая лист, – Но из твоих слов, Федя, ничего не поняла.

– Я в столовой посуду после ужина убирал, принес ее в кухню, глядь – а из-под одной тарелки что-то виднеется, – пояснил Федор. – Думал, кто-то из господ бумажку забыл. Раскрыл ее, а там значки какие-то мудреные. Ты, Маш, глянь, что это, да господам отнеси. Вдруг, важная записка.

– А почему ты ее сразу господам не вернул? – насмешливо спросила я.

– Так это… – покраснел Федька. – Любопытно же. Да и не знаю я, под чьей тарелкой она лежала.

Я усмехнулась, опустила глаза и оторопела. На маленьком листке аккуратным почерком было написано: «In the winter garden. At midnight» (В зимнем саду. В полночь). Я почувствовала, как от лица отливает кровь. Учитывая, что из обитателей Светлого английский язык знаю только я, становилось понятно и кто автор записки, и кому она адресована.

По моему телу побежали мурашки. Что ему от меня нужно?..

– Маш, у тебя руки дрожат, – удивленно сказал Федя. – Ты чего?

– Это действительно важная записка, – прошептала я. – От Владимира Александровича Полине Павловне.

Лакей хмыкнул, удовлетворенно кивнул, а я бегом бросилась в свою комнатку, чтобы спрятать листок в сундуке под ворох тряпок. На всякий случай.

***

Переодевая Полиньку ко сну, я все думала о предстоящей встрече. Барин явно хочет со мной поговорить. Но к чему такие сложности? Можно было, к примеру, снова приказать мне принести в его комнату свечи. Или еще что-нибудь. А тут – в полночь, когда все будут спать, в зимнем саду, куда и днем-то почти никто не заходит, кроме садовника и меня. Уж не придумал ли он способ быстро и тихо от меня избавиться?

– Маша, у тебя руки дрожат, – сказала Полина, когда я в очередной раз дернула ее за волосы, вынимая шпильки.

Все это время Поля с воодушевлением рассказывала, как они с папенькой встречали дорогого гостя. Я же, занятая собственными мыслями, слушала ее вполуха.

– Да ты вся бледная, – всплеснула моя барышня руками, внимательнее разглядев меня в зеркале. – Замучали тебя в деревне, да?

Она погладила меня по руке.

– Знаешь, Машенька, ступай-ка ты спать. Чепец и сорочку я и сама надену. А на тебе лица нет.

– Не беспокойтесь, Полина Павловна, у меня все хорошо…

– Я уж слышу, – ворчливо сказала моя барышня. – Голос у тебя тихий и сиплый. Опять, верно, отец твой пьяный был, а ты и разволновалась. Да и чугунки, верно, потаскала, а то и братьев с сестрами. Знаю я, как они на тебе виснут. Ступай отдыхать.

Спорить я не стала. Слабо улыбнувшись, пожелала Поле добрых снов и удалилась. Потом долго сидела на своей кровати, пытаясь выровнять дыхание и унять дрожь в коленях.

Может, мне никуда не идти? Я ведь могла не увидеть эту дурацкую записку. Разве не мог лакей случайно выбросить ее, порвать или передать кому-нибудь другому?

Я глубоко вздохнула. А потом встала, расправила платье и пошла в зимний сад.

Навроцкий меня уже ждал – стоял у открытого окна и смотрел на звездное небо. Услышав мои шаги, он обернулся, а уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке.

– Получила-таки мое послание, – негромко произнес он.

– Получила, – кивнула я. – Чего изволите, барин?

Он опустился на скамейку, сделал приглашающий жест рукой. Я медленно подошла и тоже села, но с другого края.

– Почему ты не вышла меня встречать? – спросил он. – Все вышли, а ты нет.