Таинственное завтра. 15 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой

От недопонимания и неожиданности вопроса Марфу одолела икота.

– Иииик, хорошо отношусь, иииик…. Приветствую.

– Ты, товарищ Марфа, пролетарской жилки и должна помочь революции укрепить свои завоевания, поэтому решено ввести тебя в новое домоуправление жильцов нашего дома, – комсомолка шмыгнула было хлюпающим носом, но, осознавая важность момента, утираться рукавом не стала.

Марфа нерешительно запротестовала:

– Да я не жилец, я в дворницкой…

– Вселим тебя в квартиру Стародубцева. Будем вместе заниматься уплотнением, подселением, другими важными вопросами. Покажешь себя – глядишь, и председателем домкома станешь.

Марфа почувствовала, как метла словно приросла к ее рукам. А под дворницкой робой стало так жарко, будто на дворе не поздняя осень, а лето. Залепившимися губами-варениками она с трудом выдавила:

– А эту куда же? – приподняла метлу. – Кто ж за меня работать будет?

– Несознательность проявляешь, товарищ Марфа, – комсомолка порозовела. – Пролетариат – движущая сила, если не мы – то кто? На все надо находить время. Ну а ежели что – приходи, поможем.

Так и стала Марфа сначала бочком, а потом и по-хозяйски (полномочный представитель домоуправления – это вам не баран начихал) ходить по квартирам. Примечала, прикидывала, подселяла, уплотняла. Софьюсанну пожалела: отстояла ей две комнатушки. А когда НЭП начался – смекнула: стала предлагать «бывшим» помочь продать или обменять вещи (им-то непривычно, а кому и стыдно простаивать на рынке часами). А сама те вещички припрятывала. Готовилась. Копейками откупалась (больше теперича и не дают). И, наконец, развернула-таки свою комиссионку, поднялась, всем на удивление. А Полюшка, тем временем, уроки частные давать стала. Музыке учила. Вот и дала между делом поэту одному. (Тьфу-ты ну-ты – что за дело такое – поэт?) Но не урок, а свое сердечко глупое. Ну да ладно, Марфа сама втайне желала сродниться с интеллигенцией. Поначалу, знамо дело, выяснила, что квартирка от родителей у того имеется, да и барахлишко кое-какое осталось. Поприжала, конечно, чуток – не без этого. Но поженила. Наведываться, понятно, приходилось почитай каждый день – а то как же? В узде таких держать надо, а у Полюшки жилка не та. Не рабоче-крестьянская. Да и хитрости никакой: вся на виду. Экая жалость была смотреть на них: воркуют, а в буфете – не одна уже мышь, поди, придушилась. Полюшка-то не хозяйка. Все в эмпиреях ихних витает, да и зять там же. Одним словом – богема. Марфе хотелось выругаться. Сочно. Конкретно. По-пролетарски. Однако сдерживалась. Приносила то щец, то котлетки, да и деньжат подкидывала. Так и жили.

Ну а рояль из кустов Марфа к себе в комиссионку приволокла – благо, рядом, прямо в их же доме, на первом этаже, квартирку перекроила. Оформила на Игната, бывшего главного дворника, что над ней столько лет стоял, а нынче поднялся (в милиции участковым служит – куда выше?). Делилась, конечно, – что за вопрос? А рояль, хоть и пошарпанный, пусть стоит.

Марфа прошлась по магазину, с удовлетворением оглядывая свое хозяйство. Наконец-то сбылось все, о чем мечтала: и она – из дворницкой в председатели домкома да во владелицы комиссионки, и дочь пристроена. Переставляя «прихватизированные» безделушки, подумала, что к Софьесанне наведаться бы не мешало: прикупить чего. Мелодичной трелью задребезжал входной колокольчик.

Марфа моментально оценила вошедших: из тех, кто ни тебе заработать, ни продать выгодно. Вещи из их домов обычно вытекали рекой, превращаясь в молоко, пшено и картофель. Значит, можно взять задешево. Бывшие же в нерешительности замялись на пороге, ослепленные пестротой и безвкусицей Марфиного наряда.

– Чего изволите? – некое подобие шляпки, напоминавшей потасканную курицу с вырванными перьями, отвесило им легкий полупоклон.

– Да вот, фамильная реликвия, – нерешительно произнесла та, которая посмелее.

– Ну, покажьте вашу реликвию.

Женщины переглянулись.

– Выкладывайте, говорю. Что застыли статуями, не икона поди. Хозяйка я, – Марфа горделиво откинула остатки вуальки. Курица на голове приосанилась.

– Вот, щипчики для сахара. Серебро. Эмалью инкрустировано.

– Маловаты что-то. Да ими и не поколешь!

– Это не для колки, из сахарницы брать.

– Да видала я, не учите. Но цена им и в базарный день невелика.

– Сколько дадите?

Марфа бросила на прилавок несколько монет.

– Больше не дам.

Женщины вздохнули.

– Мы согласны.

Молча взяв деньги, они удалились. Марфа же выложила щипцы на витрину, обозначив тройную цену. «А кичливости – невпроворот! – с неприязнью подумала она и подытожила, – ничего, скоро мы спесь с этих инкрус… инкус… (тьфу ты – не выговоришь!) собьем». И вновь распушилась на звук колокольчика.

Софья Александровна молча провела Марфу на кухню. Чуждый аромат витал в воздухе. Марфа по-свойски села и, не спрашивая разрешения, плеснула себе кофе. По скатерти коричневой жижей расползлись рваные взбухающие рубцы.

– А вы что же, Софьясанна, не присядете? Допрежь того не брезговали, – пытливо посмотрела она на бывшую хозяйку.

Софья Александровна, укутавшись в воздушную шаль, вздохнув, присела.

– Шалька-то ваша никчемная совсем, не пригодна от холода-то. И чего вы в нее вворачиваетесь? – начала разговор Марфа. – Может, теплую вам принесть? Вы только скажите, по старой памяти расстараюсь.

Разговор не клеился. Марфа, оттопырив толстый мизинец, с прихлюпыванием втягивала в себя из крошечной чашки горячий кофий (черт бы побрал этих бывших, ведь дрянь несусветная!) Однако силилась соответствовать благородным манерам хозяйки. Изнутри же просто захлебывалась ядом: «Ишь ты какая: обнищала, распродала почитай все, а гонор остался. Противно ей со мной чаевничать, а виду не показывает. А чем я хуже? Наше сейчас время. Хватит. Были уже ничем. А станем всем. И из сервизов ихних будем кушать, и в кринолинах ходить, и на роялях играть».

Софья же Александровна, глядя на разодетую, в рюшах Марфу, напоминавшую ей дачную самоварную бабу, печально думала: «И это – будущее России? Да хоть тысячу лет будет водить Моисей по пустыне таких марф – генофонд не улучшится».

– Голубушка, – вежливо выдержав еще два прихлюпа, спросила она Марфу, – могу я поинтересоваться целью вашего визита?

Марфа по-хозяйски откинулась на стуле, предварительно вытерев запотевшие руки о скатерть. Тонкая бровь Софьи Александровны приподнялась в легком изломе и опустилась на место.

– Я, глубоко… важаемая Софьясанна, комиссионку держу. Слыхали, наверное. А у вас вещичек ненужных – не счесть. Оптом могу скупить – все равно проедите. Вот серебра столового уже не вижу, глядишь, – и до хрусталя дойдет. А я все за хорошие деньги приму.

Взгляд Софьи Александровны сквозил мимо Марфы в прошлое. Ничего не осталось в этой хваткой бабище от отчаявшейся беременной девушки, которую она, по доброте душевной, приютила. А теперь та мнит себя ровней. Да, их время. Что стало с Россией? Словно причудливое лоскутное одеяло из клочьев смешавшихся сословий, чуждых культур и неясных ориентиров. И сплошь марфы: хваткие, наглые, невежественные.

– Софьясанна, вы тут невзначай Богу душу не отдали? Взгляд-то какой стеклянный? – склонилась над ней Марфа, обдав запахом застоявшейся пролетарской столовки. – Ну вы тут решайте, а я завтра тогда загляну, отдохните покуда, – и ретировалась подальше от греха, заприметив мимоходом: «Совсем плоха Софьясанна, туго соображать стала, да и взгляд… Неровен час – падучая?»

Громоподобные раскаты опостылевшего голоса тещи закупоривали уши. Марфа, упершись руками в исполинские бока, достойные внимания пролетарского скульптора, смотрела на зятя как солдат на обреченную вошь.

– И чего же тебе, болезный, неймется? В третий раз пристраиваю на доходное место, а ты, немощь интеллигентская, никак не приноровишься? С тебя требовалось-то: ящик поднять, донести, поставить. А ты?

– Не мое это, Марфа Игнатьевна.

– А что твое? Стишки сомнительные клепать? Дождешься – загребут как чуждый элемент.

Марфа схватила со стола тетрадку:

– Вот здесь ты на что намекаешь, паршивец:

Все за лопаты! Все за свободу!
А кто упрется – тому расстрел?

– Это не я, это Гиппиус, – сдавленно застонал зять.

Марфа шарахнула жилистым кулаком по столу. В серванте жалобно возроптали серебро и хрусталь.

– Я с вами не из одной печи хлеб едала. По мне что Хипиусы, что какая другая тля недобитая – все одно: враги народа.