Ложь во спасение

Ложь во спасение
Ольга Егорова

Преуспевающий бизнесмен Евгений Шевцов медленно сходит с ума. Кто-то пытается повесить на него убийство старика соседа, подбрасывает улики, подделывает картину преступления… Более того – Евгения преследуют видения, а каждый его сон оборачивается кошмаром. Кто спасет его и от обвинений в убийстве, и от надвигающегося безумия? Только школьная подружка Елена Лисичкина, ставшая теперь известным психиатром. Долгие годы она преданно, безнадежно и молчаливо любила Евгения – и теперь готова сделать все возможное и невозможное, чтобы отвести от возлюбленного смертельную беду…

Ольга Егорова

Ложь во спасение

Я закрываю глаза, и мои веки становятся Воротами Солнца.

Тонкие голубоватые прожилки вен – как множество узких улочек Мадрида, давным-давно позабывших свои названия. Вечность, отливающая прозрачной зеленью Средиземного моря, спокойно струится по этим улочкам вниз, медленно стекает по ним горьковатым вересковым медом и застывает перламутровой каплей жемчуга на площади Пласа-Майор. Именно сюда, рука об руку с вечностью, является каждый вечер ее взбалмошная и привередливая сестрица. Смерть, окруженная ослепительной красотой – здесь ее можно увидеть и потрогать руками, ощутить ее завораживающий запах, вкус и цвет и в считанные секунды понять, насколько банальна и нелепа в своих претензиях на первенство Жизнь, давшая ей начало. Тысячи глаз следят за их поединком. Тысячи рук взметаются вверх, тысячи сердец стучат в одном сумасшедшем ритме и замирают в один момент.

Октябрь в Мадриде – сезон корриды.

Именно сюда из года в год, из века в век, вздернув надменный подбородок, является Смерть в своем самом прекрасном, самом чистом и первозданном виде. Именно здесь можно услышать шорох ее ресниц в момент финального удара, в ту самую секунду, когда лезвие шпаги входит между лопаток в сердце быка.

Я вижу, как танцует Смерть, укрытая бархатным красным плащом, возле изнеможенной и израненной жертвы собственной прихоти. Складки плаща развеваются на ветру, а воздух вокруг наполнен горьковатыми запахами цветущего тимьяна, пьянящими запахами трепещущего на ветру розмарина. Прежде, чем сбросить плащ и остаться перед зрителями обнаженной, она выдерживает паузу – несколько секунд, небольшой временной отрезок, вмещающий в себя сотни тысяч веков прожитых и сотни тысяч тех, что еще предстоит пережить. На ее губах играет торжествующая улыбка. В этом любовном треугольнике нет лишних, в этом поединке нет проигравших. В момент удара мир разделяется на «до» и «после», и тысячи зрителей, слившихся в порыве экстаза, не успевают заметить, как Смерть исчезает.

Воздушным поцелуем она летит дальше, к Пуэрто-дель-Соль, чтобы затеять новую игру. На арене лишь поверженный бык и матадор, победоносно сжимающий в руках окровавленную шпагу. И в эту секунду всем становится очевидно, что Смерти нет.

Смерти нет. И красный бархатный плащ – всего лишь декорация к спектаклю, разыгранному толпой, одержимой жаждой зрелищ. Каменные стены Буэн-Сусесо сохранят свою тайну в веках, Белая Мари ни о чем не расскажет. Вокруг фонтана и у стен монастыря Сан-Фелипе вскоре обоснуется рынок, и люди станут продавать здесь мясо и овощи. Воздушные поцелуи не оставляют следов. Камень и мрамор обречены на вечную немоту, и никому не дано понять, о чем так грустно шепчут воды реки Мансарес, о чем так торжественно молчат горы Гуадаррамы.

Свидетелей нет, а значит, и смерти нет тоже. Зеленые полотна в виде креста, которые расстилали на площади Крус-Верде перед казнью, совсем ничего не значат. Эта смерть – другая, лишенная своего первозданного очарования, не в счет. Ее придумали люди, в ней нет ничего божественного. Жалкая старуха с косой за плечами – разве способна она вызвать священный трепет, разве достойна она красного бархатного плаща, и разве ее нагота не отвратительна?

«Смерти нет», – шепчу я, почти не размыкая губ, и в следующую секунду вдруг голос реальности грубо обрывает поток чистой экзистенции, в котором мне было так уютно.

Я открываю глаза, и вместе с голосом реальность наконец обретает земной зрительный образ.

– Будете заказывать что-нибудь еще? – слегка наклонив голову, интересуется официант.

Видимо, интересуется уже не в первый раз – воистину, его терпению позавидовал бы сам святой Исидоро.

Возможно, это он и есть, покровитель Мадрида, стоит сейчас передо мной в сто тысячной своей реинкарнации, растягивая губы в вежливой улыбке, которой его долго и тщательно обучали на курсах для обслуживающего персонала в ресторане «Эскориал». Не самый худший вариант, если учесть, что возможности выбора перед лицом небесной канцелярии лишены даже такие важные персоны, как он.

Впрочем, Исидоро не привыкать к роли слуги, если вспомнить, каким было его первое земное воплощение.

– Что-нибудь еще? – повторяет официант, не подозревая о том, какие мысли бродят сейчас в моей лохматой белобрысой голове.

Я улыбаюсь. Мне хочется попросить его извлечь из-под полы красной рубахи железные тиски, дотронуться ими до камня, выбранного наугад из бесчисленного множества серых камней, слагающих стену, и налить в высокий стакан тонкого стекла воды из чудесного источника, который зажурчит прямо здесь, в зале ресторана, от его волшебного прикосновения. Мне хочется, но я сдерживаюсь, чтобы не смущать и без того уже смущенного русского парня в испанском прикиде, за небольшую зарплату и вечную надежду на чаевые вынужденного терпеть выходки всегда правых клиентов.

В ответ я лишь отрицательно качаю головой. И снова улыбаюсь Святому Исидоро, покровителю Мадрида, милосердно забывая о том, что он только слуга. На вид ему лет двадцать, не больше. Мы почти ровесники, и это значит, что мы в чем-то похожи. Первый сексуальный опыт в недавнем прошлом, нелепый выпускной бал, учебники и конспекты по ночам в период зимней и летней сессии, косячок по кругу, изредка – кое-что посерьезнее, бесконечные скандалы с родителями и вечный бунт мечущегося сердца.

Милый мальчик с терпением святого мученика, с испанским профилем Антонио Бандераса, осанкой короля Фердинанда Седьмого и глубокими черными глазами, заглянув в которые, можно прочесть все поэмы Федерико Гарсия Лорки сразу. Здесь все такие – стоит лишь оглядеться по сторонам этого высококлассного, уникального в своем роде общепита. Может быть, они и в самом деле родные братья?

Меня слегка мутит от вина. Наверное, в этот вечер я выпила его слишком много. Впрочем, как и в каждый из предыдущих моих вечеров в псевдо-испанском стиле. Я подсела на этот чертов ресторан, как на наркотик. Я торчу здесь вечерами вот уже третью неделю подряд, и даже не имею понятия, сколько еще это будет продолжаться. За столь долгий срок пора бы уже, кстати, научиться отличать друг от друга милых придуманных мальчиков в одинаково красных рубашках.

Пора бы, но я так и не научилась.

– Бруно, – прищурившись, читаю придуманное имя на крохотном бейджике. – Скажите, Бруно, как вас зовут? Как вас зовут на самом деле?

– Владимир, – охотно рассекречивается Бруно и бросает на меня короткий взгляд, полный исконно русского оптимизма.

Или мне показалось?

Он начинает собирать на отделанный серебром поднос ножи и вилки, тарелку с остатками андалузского гаспаччо. Бокал, на самом дне которого еще мерцает янтарным светом недопитое Альбарино. Лениво соображаю, не заказать ли еще вина. В этот момент лже-Бруно внезапно склоняет ко мне лицо. Сомневаться в том, что сейчас он хорошо поставленным тенором напоет мне на ухо арию Хосе из оперы «Кармен», практически не приходится. В крайнем случае, это будет отрывок из какой-нибудь поэмы Антонио Мачадо, если голос у Бруно партии Хосе никак не соответствует.

Я уже готова и к арии, и к отрывку из поэмы, но вместо этого слышу всего лишь прозаический шепот:

– Не уходите.

Брови ползут вверх: неужели это он мне?

Нет, дело, конечно, даже не в том, что я вообще-то не из тех девушек, о которых стандартно мечтают мальчики с профилями Антонио Бандероса и осанками короля Фердинанда. Профиль и осанка, по большому счету, ничего не значат и никак не влияют на вкусовые предпочтения. Но в заведениях подобного рода, кажется, не принято, чтобы официант так откровенно клеил посетительницу. Узнай об этом дирекция – несчастного Бруно пнут сапогом под зад так, что мало не покажется. Никто и не посмотрит, какая там у него осанка и чей у него профиль. Прощайте, скромная зарплата, красная рубаха и вечная надежда на чаевые, здравствуйте, задворки мелкооптового продуктового склада, тяжелые ящики с пивными бутылками и пыльные мешки с мукой первого сорта. Воистину, было бы лучше, если б он спел мне арию Хосе.

На размышления о печальной судьбе Бруно-Володи уходит несколько коротких секунд, по истечении которых ситуация проясняется самым банальным образом:

– Не уходите, – повторяет Бруно таинственным шепотом. – Еще несколько минут, и вас ждет кое-что интересное… Кое-что очень интересное и очень стоящее, поверьте…

Оказывается, это был обычный рекламный ход. Таинственный шепот официанта просто входит в программу обслуживания посетителей, которые, следуя незыблемому правилу удачного ресторанного бизнеса, должны оставаться в заведении как можно дольше. Никакой романтики: мы с Бруно – всего лишь пешки в чужой игре, правила которой придумали люди, вложившие бабки в это грандиозное псевдо-испанское предприятие. Замок Эскориал, сошедший с гравюры Педро Перета и прочно обосновавшийся в северной части российской столицы, должен приносить доход тем, кто его придумал и создал. Все просто, как дважды два.

Мне становится грустно и смешно сразу. Пытаясь разобраться в собственных эмоциях, ловлю интригующий взгляд официанта и понимаю, что он еще не все сказал.

Слабый запах миндаля и кофейных зерен доносится от его гладко выбритой щеки. Мне хочется дотронуться до этой щеки, мне хочется нарушить правила, но вместо этого я почему-то тихо спрашиваю:

– Да? И что же это?

Интригующая пауза все продолжается. Уважая молчание Бруно и отдавая должное величию ситуации, изо всех сил пытаюсь сохранить заинтересованное выражение на лице, тем временем лениво перебирая возможные варианты его ответа.

Старушка Монсеррат с двухчасовым концертом, увенчанным «Барселоной» в дуэте с воскресшим на время визита в российскую столицу Фредди Меркурии? Это было бы слишком просто. Коррида с настоящим испанским матадором и настоящим испанским быком на узкой сценической площадке – нелепо. Заливное из рыбы, пойманной на заре христианской эпохи апостолом Иаковом и подаваемое за счет заведения – слишком рискованно для желудка.

Нет, ни то, ни другое и не третье.

Тогда, черт возьми, что же?

Пауза затянулась – еще несколько секунд, и я уже не смогу справиться с зевотой.

Черные и длинные ресницы Бруно взлетают вверх, плавно опускаются вниз, и наконец он произносит:

– Пабло Гавальда.

«Пабло Гавальда» – мысленно повторяю я. Мне хочется реветь от досады. Чертов Бруно, оказывается, не на шутку заинтриговал меня своим долгим молчанием, и вот теперь я чувствую себя так, как чувствует себя пассажир самолета, летящего в город его мечты Париж, но по непредвиденным обстоятельствам вдруг приземляющегося в районе деревни Большие Коромысла, как раз в окрестностях местной птицефабрики. Как котенок, которому вместо миски с хрустящими мясными шариками подсунули миску с его собственными засохшими экскрементами.

Пабло Гавальда – это даже не испанский король.

Это вообще неизвестно кто.

Если это имя ни о чем не говорит мне – мне, с раннего детства помешенной на Испании, с раннего детства бредящей Испанией, вот уже третий год целенаправленно изучающей на филологическом факультете самого престижного университета страны язык, историю и культуру Испании – значит, тарелка с засохшими экскрементами была вполне удачным сравнением.

Прокол, господа вседержители, господа создатели испанского рая на северной окраине российской столицы! Этот ваш Пабло Гавальда – вопиющая «двойка» по основному предмету; косяк, забитый вместо марихуаны обыкновенным чайным листом; поцелуй сомкнутыми губами, дешевая имитация бурного оргазма, дворняга, жалко поскуливающая у захлопнувшейся двери на выставку представителей чистокровных шарпеев. Кто он такой, этот ваш Пабло Гавальда?