Наследники исполина

– Народ, – вздохнула Брюс, – нутром чует, где палка. И знаешь ли, – графиня помедлила, – люди ведь сейчас не только в церкви. Они днем молятся, а ночью колядуют. И тебе, Като, надо быть с ними.

– Хорошо, – императрица поднялась. – Я переоденусь. Только вот что, Парас, я гадать не буду. Так, проедусь с тобой в санях…

– Какой разговор, – пожала плечами Брюс.

Возок промчался по Петербургу в полном молчании. Город не спал, но был тих и тревожен. Иссиня-черная стена домов нарушалась лишь редкими оранжевыми огоньками, как оспинами, разбросанными на лице ночи. Во всех церквях служили, и сквозь узкие окна лютеранских кирх на снег ложились длинные желтоватые отсветы.

У Рогожской заставы ездоков окликнул из будки сонный инвалид.

– Карета графини Брюс! – Кучер даже не придержал вожжи, и опускавшийся было перед ними шлагбаум отлетел в сторону.

– Стой! Стой! – закричали сзади. – Не велено!

Что и кому не велено, Като уже не расслышала.

Менее чем через полчаса карета въехала в небольшую деревню Луппа, где располагалась дача графини. Уже на подступах к ней было видно мелькание огней. Народу по кривым улицам шаталось явно больше, чем могла вместить деревенька. Оказывается, за город к знакомым и родным подались многие питерцы, чтоб отпраздновать Святки как положено. Они, видимо, как Прасковья Брюс, считали, что государи приходят и уходят, а коляда остается.

Разложенные во дворах костры взмывали искрами до небес, возле них плясали бабы в ярких платках. Дети стайками ходили от дома к дому и, держа в руках соломенную звезду на палке, пели колядки. Их зазывали в избы и кормили пряниками. С пылу с жару из печи.

Возок графини свернул в один из темных переулков, чтоб пропустить караван ряженых, с блеяньем и свистом двигавшийся к центру деревни. Ночью да во хмелю они бывали буйными и могли извалять приезжих в снегу, а то и задрать дамам юбки, а кучера побить снежками.

– Вечно я попадаю с тобой во всякие переделки, – укоризненно сказала Като.

Прасковья в темноте взяла ее за руку.

– Разве ты хоть раз пожалела?

Ряженые пестрой толпой промелькнули мимо. Карета качнулась и вновь заскользила по примятому сотнями ног снегу. Впереди черной громадой возвышался дом. Ни одно окно не горело в господской части. Зато во флигелях и у ворот метались десятки крошечных точек – лучины гадающих девушек.

– Я думала, все уже в бане! – разочарованно бросила Брюс. – А они еще только башмаки кидают. Трусихи!

В этот миг о крышу возка что-то стукнуло, раздался удивленный испуганный возглас, потом крики кучера: «Отворяйте, ее сиятельство приехала!» – скрип ворот, визг и смех столпившихся во дворе девушек.

– Чей валенок? – спросила Прасковья Александровна, не без труда подпрыгнув на подножке и стащив с крыши белый войлочный чеботок, весь от носа до голенища расшитый бисером.

Девушки загалдели и вытолкнули вперед смущенную подружку.

– Это Стешкин! Стешкин! Она так расшивает! Вон куда угодил! Барыне на крышу.

– Хорошая работа. – Брюс повертела валенок и из-под лобья глянула на дворовую. – Нагадала ты себе судьбу, Степанида. Беру тебя горничной, ничего не поделаешь!

Под свист, хохот и хлопки оробевшую девушку проводили в дом. А сама графиня прямиком направилась к бане.

– Уже гадают? – придирчиво осведомилась она у старого инвалида, сторожившего господскую мыльню.

– Никак нет, ваше сиятельство! – вскочив с завалинки у дверей и задрав руку к козырьку, по-военному отрапортовал он. – Вас дожидаемся.

– Сла-авно, – протянула Прасковья Александровна. Она уперла руки в бока, ее глаза озорно сверкали из-под надвинутой шапки. – Несите зеркала, свечи, сейчас повеселимся!

В толпе дворовых девушек, высыпавших встречать хозяйку, поднялись визг и хохот. Подруги вступили в просторную господскую мыльню. Под ее низким потолком пахло березовыми вениками. На лавках вдоль стен были разложены деревянные шайки, на гвоздях висели завязанные в узел мочала. Принесенные из дому свечи разом озарили темные недра бани, но от этого вечное место родов и гаданий, где, по поверьями, обитал целый выводок домашних духов, показалось еще таинственнее.

– Вперед будем гадать с бумагой, – заявила Брюс. – Потом с зеркалом.

Только сейчас Екатерина вспомнила, что зарекалась сегодня испытывать судьбу. Но какой там? Все уже было готово. На низком столе стояли два шандала, лежали «лицом вниз» зеркала, серебряный поднос и стопка старой гербовой бумаги с золотым обрезом.

Като взяла один лист. Это был черновик, весь исписанный и исчерканный во многих местах. Вглядевшись, молодая императрица узнала руку, вернее, подпись под текстом – небрежное «Птр», размашисто выведенное чуть не через всю страницу. В безмолвном удивлении она подняла глаза на Прасковью. Та пожала плечами.

– Дача маменькина. Мне в приданое досталась. А ей, – Брюс лукаво заулыбалась, – Сам государь Петр Алексеевич подарил за известные услуги… И часто здесь бывал, навещал ее, писал, работал. После него бумаги осталось воз. Куда теперь девать?

Гадать на черновиках Перта Великого Екатерине показалось кощунством, но Прасковья деловито скомкала лист, бросила его на поднос и зажгла от свечи. Она встала напротив стены, держа поднос в руках. В светлом пятне на бревнах плясала тень от горящей бумаги. Пожираемая пламенем, она съеживалась, но, прежде чем превратиться в труху, рисовала странные картинки. Кибитка, парус, остров. Графиня поворачивала поднос то одной, то другой стороной, а бумага, обдавая жаром ее лицо, сулила на будущее дальнюю дорогу.

– Уеду, знать, куда? – сказала со вздохом Прасковья Александровна. – И зачем бы это?

«Если мое дело провалится, – подумала Като, – то и тебя, голубушка, сошлют».

– Теперь ты. – Брюс опустила поднос и стряхнула с него прогоревшую труху.

Мять твердую гербовую бумагу было нелегко, зато ком вышел на славу. Подпалив его, императрица встала к стене и уставилась на контур. Темная тень слегка дрожала. Кожей лица Като ощущала жар, исходивший от крошечного костра на подносе. Она начала осторожно поворачивать его, и при первом же движении на бревнах нарисовался… гроб.

Женщина ахнула и едва не разжала пальцы. Брюс вовремя подхватила ее под локти.

– Погоди, погоди, может, это еще не…

Но гроб выглядел весьма недвусмысленно. Виднелись даже кисти и две свечи в головах.

– Вероятно, это гроб Ее Величества, – неуверенно подсказала графиня.

– Хватит с меня покойников! – процедила сквозь зубы Екатерина. – Я весь день… – Она хотела отставить поднос, двинула рукой, и картинка изменила ракурс.

Теперь это была корона. Обе дамы вскрикнули одновременно. Горящая бумага отбрасывала на стену тень в виде венца. Большого, зубчатого, как рисуют дети.

– Меня призовут на царство посмертно, – съязвила Екатерина. «И зачем я только поехала сюда, дуреха! Ведь не верю ни единому слову». Като снова повернула поднос, и гроб, теперь куда менее пышный, нарисовался с другой стороны.

– Два гроба, а между ними корона, – потрясенно протянула Брюс. – Впервые в жизни вижу, чтоб тени были такие четкие. Сегодня исключительная ночь. Нельзя прерывать гадания!

Като решительно отставила поднос с прогоревшей бумагой.

– С меня достаточно. В гадании ничего толком узнать нельзя. Покажут тебе что-то, потом сиди, ломай голову, что это и к чему? Один обман!

– Это смотря как гадать, – не унималась Брюс. – На картах очень точно выходит. А в зеркале даже и расспросить суженого можно. Появляется в зеркале твой Петр, а ты его и так, и эдак, о чем хочешь спрашиваешь, а он ни в чем тебе отказать не может, и будет говорить до утра, если не отпустишь.

Като вздохнула.

– Я его постылую рожу и так каждый день вижу и разговорами его до петухов сыта.

– А вдруг он не твой суженый? – Прасковья Александровна сделала страшные глаза. – Ведь бывает же так: обманет человек судьбу, выйдет не за того, кто ему положен от Бога, а потом всю жизнь мучается. Зеркало ему истинного суженого показывает. Может, тебе на роду африканский принц написан? Эфиоп весь черный. Они, говорят, тоже христиане.

– Говорят, – Екатерина скептически хмыкнула. – Ставь зеркало. Я в это не верю, но для твоего удовольствия посижу с часок, чтоб ты меня трусихой не считала.