Без права на награду

В другое время шли бы вслепую. Но теперь отсветы пожарищ освещали дорогу. Деревни, стога сена, хлеб на корню – все делалось добычей огня. Это ободрило бы всякого, кто сумел бы сложить в голове количество голодных французов с отсутствием продовольствия. Но отстраниться от жуткой картины не удавалось. Шурка смотрел на товарищей и понимал, что кроме копоти их лица покрывают крошечные капельки крови, выходившей вместе с потом.

У Лыково ждал сюрприз: единственный паром сожгли.

– Пойдем вплавь, – распорядился Бенкендорф. – Драгунам делать все по-казачьи.

Тут выяснилось, что часть офицеров ни разу в жизни не заходила в реку. Не солдаты. Деревенские плавают, как рыбы. А вот их благородные господа…

– Утонете, никто плакать не будет, – рассердился Шурка. Но приказал способным плыть, облегчить лошадей, а неспособным – куда уж их девать – остаться в седлах и стараться не соскальзывать.

С грехом пополам переправились. Без потерь. Но Бенкендорф гласно стыдил драгунских офицеров, вменив в обязанность, пока лето – война не война – научиться плавать.

Французы шли уверенно. Если раньше их удавалось обмануть, внушив иллюзию большой численности, то, почуяв впереди награду за труды – богатый город – они ставили во главу колонн артиллерию и ее огнем сметали перед собой любые препятствия. В том числе и Шуркин авангард, превращенный в арьергард остального Летучего корпуса.

Уже как-то уложили в голове, что из Москвы уходят. Но пройти через сам город, насладившись зрелищем паники и отчаяния, – другое дело. Люди хлынули изо всех ворот, одним своим видом наводя ужас на жителей окрестных деревень. Впрочем, имелись и такие, кто уверял, что французы – культурный народ – и никакого притеснения горожанам не будет. Брал же Наполеон в Европе столицы. Их слушали мало. То Европа, то мы. Нам пардону не дадут. Не по той цене идем.

Победитель уже вползал в Москву. Отряд Бенкендорфа промчался по самой окраине до Ярославской заставы, где ему на хвост наступили французы. Пришлось огрызаться. А жители все текли мимо, все катили повозки, все волокли мешки. Тысячи и тысячи, никому не нужных, покидавших еще целые дома, навек лишившихся нажитого, похоронивших надежды. Самые нечувствительные сердца содрогались от нестройного шума: топота ног, криков, скрипа колес и нараставшего гула – то входил враг.

И хотя руки делали привычную работу, отчаяние было общим. Мы проиграли.

Глава 3. Хозяева Чистых вод

Конец января 1817 года. Харьковская губерния.

Дни летели быстро, и вскоре обитатели Куньего собрались в дорогу. Ведь до Водолаг требовалось добираться по зимнему короткому «свиту». Затемно стали грузить сани. На радость княгине Куракиной – целый поезд. Захватили две подводы смоляных факелов. Бочки со смолой. Мало ли, где придется стоять. Вдруг метель?

Наконец тронулись, с гайдуками, с песнями, с колокольцами. С прощальным звоном малого колокола в спину. (Большой Николай Романович, как обещал, велел снять.) С благословением священника в спину и с поклонами жителей деревни. Все-таки хорошо, когда баре уезжают на праздник! Без них вольготнее.

Барам тоже было хорошо. Под полом их крытых возков тлели угли в медных жаровнях с крышками, прогревая всех задрогших. Молодые ехали раздельно, но на каждой остановке видались и ежеминутно пересылались коротенькими записками, отчего между их возками непрерывно сновал на лошади мальчик-казачок. Этот амур в овчинном тулупчике и белой папахе явно заработал на пряники.

Наконец приблизились к Богуславскому имению Романа Романовича.

– Самого-то его нет, – приказал передать предводитель. – Ну хоть посмотрите, как мы, Шидловские, развернулись.

Посмотреть было на что. Отсюда дорога выворачивала на Ростов, но помещичий поезд покатил к Северному Донцу, миновал деревню Левковку и пошел под уклон. Бенкендорф прильнул к окну и тут же распахнул дверцу, чтобы в живую полюбоваться видом. С холма открывалась река, за ней стеной хвойный бор – темно-зеленый на фоне белых снегов и серой ледяной ленты. А среди него путеводной звездочкой – золотой купол храма в деревне Норовке.

– Были земли господ Норовых. Брат купил, – передал казачок слова Николая Романовича. Тот тоже отворил дверь возка и глядел на красоту. – А левее, левее, вдали – деревня Акилина, бывшая Донец-Захаржевских. Вон как он широко захватывает. Все наше будет!

Бенкендорф не понимал этого азарта. «Вы хоть то, что есть, освойте!» Но предводитель, не чувствуя бестактности, продолжал жать на рану.

– Как женится, Акилину супруге отпишет. Чтобы сиротам пошла. От него не убудет.

Александр Христофорович почувствовал себя совсем никчемным. «Куда я лезу?» Ему бы, как Меллеру, жениться на деньгах. Но у того и сердце пошло в расход – Катерина Николаевна стоила.

Водолаги открылись уже в сумерках. Пойма реки Мжи когда-то давала защиту острогу, а теперь длинной деревне с храмом, с усадьбой, со службами и с господским домом на юру. Красота здешних мест могла бы поразить Шурку, если бы он уже не ощетинился. Бедняга капитан тоже напрягся, предчувствуя, что именно он – главное развлечение. Его станут вертеть и пробовать на зуб. Что как опозорится?

– Говорите по-французски, – посоветовал генерал. – А по-русски только: «У нас в Санкт-Петербурге». От вас и отстанут.

– Но так я покажу свое презрение.

– А вы его не испытываете?

На лице Меллера было написано: меня бы не трогали, и я бы не тронул.

Господский дом с башенками уже светился сквозь сумеречную громаду парка. Туда съехалась туча гостей. Человек триста, не меньше.

– Думаю, нам будет менее удобно, чем у Шидловских. Где на всю эту ораву комнат напастись? – Но генерал ошибся, ибо хоромы, как и блюда за столом, полагались по чинам. Кто-то и в гостиной на ковре поспит, чьим-то детям постелят сена в бане. А для княгини Куракиной с челядью будет особый флигель. Что же до командира дивизии – люб он Марии Дмитриевне не люб – чистая комната и человек к услужению.

Их встречали. И селили. И звали к вечернему столу. За который нынче садилось полторы сотни персон. Остальные – слуги, их кормили в кухонном флигеле. Сама хозяйка во главе. По правую руку от нее почетные гости. По левую – череда домашних. Боже, сколько дочерей, зятьев и внуков! Бенкендорф заметил Елизавету Андреевну, очень далеко, за головами и спинами родни, и сразу ощутил неладное, так напряжена и неестественна казалась госпожа Бибикова. Натянуто улыбалась, кивала, передавала кушанья. Но сама брала мало, точно не хотела объедать. Посмотри, дурочка, остатки этой роскоши пойдут свиньям!

Шурка всегда страдал оттого, что чувствовал состояние других людей. Но сейчас за это стоило благодарить Бога. Он зря боялся местной простоты и грубости! Где угодно может родиться деликатный человек, и разве при дворе мало настоящих вахлаков, скрывающих внутреннюю тупость за лощеными манерами? Елизавета Андреевна мучилась каждую минуту своей жизни, ибо все происходящее принимала как милостыню. «Еще немного, и у нее начнутся нервные припадки, – подумал Бенкендорф. – Если уже не начались». Да, ей легче было доить корову. Есть сено, а не белужий бок. Но ради детей…

Александр Христофорович внимательнее присмотрелся к младшей – девчонки сидели по обе стороны от матери, она сама приглядывала за их тарелками: если надо, разрезала кусочки мяса, убирала жир, подцепляла ложкой выпавшую из пирога начинку. Олёнка не выглядела ни малохольной, ни испуганной. Конечно, Катя побойчее, но она и на год старше. Чего болтают? Языки без костей!

В эту минуту в столовую, церемонно извинившись перед хозяйкой, вошел Роман Шидловский. Весьма почтенный господин, лет под шестьдесят. Румяный, гладкий, бодрый. В прекрасном бархатном кафтане, в полосатой шелковой жилетке с искрой и в галстуке, заколотом булавкой с бриллиантом. От него так и веяло благополучием. Здоровой, безмятежной жизнью. Шурка почему-то смутился и спрятал свое вечно помятое лицо в ладонях. Этот господин бил его, как туз валета, возомнившего себя королем козырной масти. Между тем Шидловский был всего-навсего отставным прапорщиком, а Бенкендорф всю жизнь топтался на полях сражений, но так ничего себе и не вытоптал.

Хозяйка аж привстала со стула, радушным жестом указывая гостю его место подле себя:

– Просим, просим, дорогой Роман Романович.

– Как вы думаете, – зашептал на ухо генералу Меллер-Закамельский, усаженный тут же, но левее. – Мы не должны возмутиться? По чинам он не может сидеть выше нас…

– Хотите скандала? – прямо спросил Александр Христофорович.

– Я? Да лучше бы меня вообще никто не видел.

– Тогда молчите. Знаете поговорку про чужой монастырь? Нам со своим уставом караульной службы здесь не будут рады.

И тут его взгляд снова упал на Олёнку. Девочка, заметив Шидловского – надо признать, весьма далеко находившегося от нее, – вся побелела. Положила ложку и начала медленно сползать под стол. В самом Романе Романовиче ничего страшного не было. Даже напротив. Он улыбался и время от времени бросал на вдову просительные взгляды. Но ее дочь смотрела как бы не совсем на гостя, а ему за спину. И с каждой секундой все отчаяннее хватала воздух губами.

Мать спохватилась первой. Тетка за ней.

– Лиза, да выведи же ее! – воскликнула госпожа Дунина уже в спину племяннице, которая подхватила ребенка на руки и понесла вон из гостиной.

За столом зашушукались: «Падучая, падучая».

Ничуть не падучая! Падучих он не видел!

Бенкендорф дорого бы дал, чтобы очутиться сейчас в сенях, рядом с Елизаветой Андреевной, спросить, что случилось, ободрить, ну и вообще обратить на себя внимание.

– Жалко девчонку, – протянул барон. – Хорошенькая. А мне тоже этот господин не нравится.

– Ничего, – усмехнулся генерал. – Вы здесь обживетесь, начнете к нему в гости езжать, примиритесь с теснотой местного общежития.

– Нет, – покачал головой капитан. – У вас была контузия?

– У кого не было?

– Я помню, в первые дни после лежал и видел какие-то тени. Серые. Мечутся мимо кровати. И холодом ведет. Потом отпустило.