Наследник Тавриды

– Где вы теперь остановились? – спросил Филипп Филиппович. – Время к обеду. Не пора ли найти приятное местечко?

– Охотно, – отвечал Пушкин. – Но я, право, неуютно чувствую себя во фраке. Специально надел для визита. Куда как лучше мои кишиневские архалук и феска! Вы помните меня в феске? Не правда ли, я похож на турка?

Приятели дошли до пересечения Ришельевской и Дерибасовской улиц, куда углом выходил отель барона Рено. Тут выяснилось, что Вигель квартирует буквально стена о стену с Пушкиным.

– Это надо отметить! – восхитился поэт. – Вон мой балкон. Выходит прямо на угол. Я любопытен, обожаю смотреть туда-сюда. Слева море! Справа театр! Но обедать мы будем не здесь. Идемте к Отону на Дерибасовскую.

Переодевшись и взяв в руки неизменную палку, чей железный блеск пугал прохожих, Пушкин пустился с товарищем вниз по улице и вскоре увлек его в маленькую ресторацию, где, судя по запаху, подавали устриц.

– Тс-с-с! – Поэт приложил палец к губам. – Прямо из Константинополя. Доставляют в шаландах через море. Свежее не найти в Петербурге! А стоят вчетверо дешевле.

– Одесса – приятнейший для жизни город, – согласился с ним Вигель. – А что это у вас за перстень? Я прежде не видел.

Пушкин мгновенно спрятал руку за спину. На его пальце красовалась массивная печатка с витиеватой надписью на иврите.

– Память об одном братстве, которое ныне под таким же запретом, что и я сам. Кстати, знаете, масоны, как и вы, привержены вежливому греху, из-за которого погиб Содом.

Вигель не смутился.

– Я на днях еду в Кишинев по поручению графа. Застряну надолго. Кого мне там искать?

– Братьев Полторацких, – отозвался Пушкин. – Старший глуп, как архиерейский жезл. А меньшой вполне годен к употреблению. Предоставляю их вашей опытности.

Собеседники выбрали стол у окна. Со стороны они представляли любопытную пару. Живой молодой человек, хрупкий, как тростинка, и наряженный, как ярмарочный зазывала. И пухлый, лысеющий господин за тридцать, с респектабельным брюшком солидного чиновника, на котором поблескивала золотая цепочка от часов. Расторопный француз-официант замелькал перед ними, перекликаясь с французом-поваром и передавая приветы гостей хозяину-французу.

– Европа! – протянул Пушкин, с наслаждением наблюдая, как перед ними расстилают чистую льняную скатерть. – Там итальянцы. Там греки. Там немцы. Как я от этого отвык! В Кишиневе явится какая-нибудь замурзанная цыганка, кинет на стол ком мамалыги и ну кромсать его ножом. Если вы брезгливы, лучше не совать нос на кухню и не смотреть, как готовят бессарабские кулинары.

– Кому, кроме Инзова, передать приветы? – спросил Вигель.

– Да всем, кого встретите, – отозвался поэт. – Меня там каждая собака знает. Целуйте ручки госпоже Майгин. Пульхерии Варфоломей объявите за тайну, что я в нее влюблен. Кланяйтесь Алексееву. Скажите, бумаги на месте. Где и что Липранди? Мне брюхом хочется его видеть!

Вигель обещал всех разыскать. Вдруг он пристально уставился в окно, перестав слушать собеседника.

– Вот она.

– Кто? – не понял поэт, но, проследив за взглядом приятеля, увидел щегольской экипаж, остановившийся на другой стороне улицы у витрины модной лавки.

– Супруга нашего Артаксеркса. Эсфирь. Новая хозяйка Одессы.

В экипаже сидела молодая дама, чье лицо было затенено соломенной шляпкой с палевыми розами. Разглядеть ее поэту не удалось.

– Хороша?

– Очаровательна. – Вигаль пожевал губами. – Кокетка, как все. Вчера из деревни и тут же по галантерейным магазинам. – В его глазах зажглись лукавые огоньки. – Вы, я вижу, как охотничья собака, сделали стойку? Жена начальника – законная добыча подчиненного?

– Меня перевели из Петербурга в восемьсот девятнадцатом…

Генерал Киселев прибыл в Одессу в самом плачевном состоянии. Его можно было намазывать на хлеб, а можно хлебать ложками. Начальника штаба 2-й армии привез командир корпуса Сабанеев и сдал Воронцову едва ли не под расписку.

– Михаил, умоляю, проследи за ним. Может и пулю в лоб пустить. Дрянное дело.

Дело действительно было дрянь. Однако бывший флигель-адъютант государя обладал большей твердостью духа, чем ему приписывал сердобольный старик. Это был красивый, очень обходительный военный администратор, чуть младше Воронцова. Его манеры выдавали придворного. Но острый ум, заметный в разговоре, и волевой взгляд не позволили наместнику прописать гостя по ведомству шаркунов из приемных.

– Он ухлопал на дуэли своего подчиненного, – по секрету сообщил Сабанеев. – А отвертеться было нельзя. Всему заводила полковник Пестель. Ну да он тебе сам расскажет.

Воронцов вовсе не жаждал откровений из полевого быта 2-й армии. Но если Иван Васильевич просил поиграть в няньку, граф не мог отказать.

– Я был новый человек. Прислан из Петербурга. Меня побаивались…

Михаил Семенович навещал гостя. И по мере того как оба проникались взаимным доверием, суждения генерала становились все откровеннее.

– Командующий армией генерал Витгенштейн хотел видеть на этом месте кого-нибудь из своих. Я тоже держался настороже. Сначала мне казалось, что на мою должность метит Сабанеев. Он был начальником штаба всей армии во время заграничного похода. Я видел в нем врага и ждал каверз. Признаюсь, мое впечатление исподволь подогревал майор Пестель, адъютант Витгенштейна. Он всем заправлял в штабе до моего приезда. Но по чинам я не считал его опасным. На первых порах я не мог пренебречь опытом Пестеля. Потом заметил в нем недюжинный ум. Изощренный и какой-то мрачный.

Михаил вспомнил, что когда-то то же самое говорил ему Бенкендорф.

– В двадцатом году из Петербурга поступило предписание создать внутреннюю полицию, – продолжал гость. – Мы вместе работали над составлением устава и циркуляров, и я имел случай убедиться, что передо мной в полном смысле слова государственный человек. Досада охватывала от того, что подобные дарования отринуты свыше. Но иной раз брал страх, ибо никаких нравственных оснований под ними не было. Он, например, мог сказать, что не видит большой беды переселять народы. Помнится, я ответил, что администрация не может организовать транспортировку больших масс людей без потерь. «Что в них? – удивился Пестель. – Лишь бы место очистили».

Киселев глубоко затянулся. Он курил голландские сигары. Михаил считал это мерзкой привычкой, но сейчас терпел, понимая, что табак – успокаивающее, а генерал страдает расстройством нервов.

– Я забирал власть в штабе в свои руки, и мне становилось с Пестелем тесно. Я пять раз посылал государю просьбу произвести его в полковники. Наконец император внял, Пестель получил Вятский пехотный полк и уехал из Тульчина. Я вздохнул свободнее. Но он, видимо, догадался, что я просто хотел от него избавиться. Да и по каким-то причинам ему было удобнее тереться в штабе. Без него вскрылись недостачи казенных денег, всплыли бумаги, которые мне уже давно надлежало знать, да они не доходили до моих рук. Я обсчитал бюджет заново. Оказалось, что за прошлый год неизвестно куда утекли миллион шестьсот тысяч рублей. Сначала я заподозрил дивизионных командиров и хорошенько прошерстил голубчиков. На каждом что-то было. Но все это мелочи по сравнению с грандиозной суммой, растаявшей, как дым. Сперва мне было любопытно, куда можно девать такие деньжищи? Потом сделалось страшно, на что они употреблены? Как только я над этим задумался, случилась моя несчастная дуэль.

Киселев взял новую сигару, помял ее в пальцах, но, заметив, что гость морщится, отложил.

– У этого Пестеля есть сторонники? – спросил Воронцов. – Ну, многие были недовольны его уходом из штаба?

– Вообще он замкнут. Друзей почти нет. Но у него поразительное умение влиять на людей. Серж Волконский и старше по чинам, и известней, а слушается, как ребенок. Из молодых офицеров тоже. Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол.

В комнату вошла жена Киселева Софи со стаканом валериановой настойки.

– Поль, не надо. Ты устал сегодня, – попросила она. – Уже поздно…

– Нет, – генерал отстранил ее руку. – Мне нужно закончить. Люди, о которых я говорю, приезжают в Одессу, встречаются здесь с кем-то, обделывают дела. Полтора миллиона, стоившие мне душевного равновесия, могут лежать здесь в одном из иностранных торговых домов и ждать своего часа.

Воронцов слушал внимательно. Он давно понял, что начальник штаба не просто так пустился в откровения.

– С Мордвиновым вот как вышло. – Генерал сделал над собой усилие и продолжал. – Этот несчастный был из тех, кого я снял с командования бригадой за растраты. Он утверждал, что невиновен. И кончил вызовом. Отказаться я не мог, хотя стреляться с подчиненным – нарушение субординации. Но я знал, что его выставила целая группа «обиженных». Ни у кого другого смелости не хватило. А этот, черт его знает, может, я и правда ошибся? Во всяком случае, он был глуповат и не мог дать внятных объяснений, куда девались деньги. Словом, я принял решение стреляться.

Софи, не покинувшая комнату, заткнула уши. Дуэль произошла в ее именины. Полон дом гостей. Муж сказал, что уедет часа на два по делам службы, потом вернется. Протанцевал с ней мазурку…

– Мы встретились в местечке Ладыжине, в сорока верстах от Тульчина. Мордвинов ждал меня в парадной форме и оскорбился, что я приехал в сюртуке. Условия, выставленные им, были варварские. Восемь шагов. Число выстрелов неограниченное. Пистолеты кухенрейтеровские, очень тяжелые. Он несколько раз повторил, что ранение его не удовлетворит. Непременно один из нас должен остаться на земле. Стреляли по команде. Он метил в голову, пуля прошла у меня возле виска. Я целил в ноги, попал в живот.

Киселев закрыл лицо руками.

– Я знал, что от выстрела пистолет подбросит. И все равно целился так. Я хладнокровно убил его. Понимаете? Я чувствовал, что убью, но спустил курок. Я хотел показать им, что не боюсь. Что со мной не надо шутить.

Софи положила мужу руку на плечо.

– Скажите ему, Михаил Семенович, зачем он себя мучит? Этот человек тоже желал его смерти.