Без права на награду

– За кого? – Александр Христофорович напрягся.

– Да за Романа, за Шидловского. Хозяина Лысой Горы. Там глины дивные. А у Дуниной – стеклянный завод. Смекаешь?

Смекать-то он смекал. Но зла не хватало. Значит, за глины?

– А этот Шидловский не родственник Марье Ивановне, изюмской предводительше?

– Брат мужа. Отставной прапорщик. Еще у них винокуренные заводы, мельницы, испанские овцы тонкорунные. Да и чего только нет! Дунина как-то мне призналась, что ошибкой выдали Лизавету за русского, ну из центральных губерний. Он все пропил, прогулял, да и сам сгинул. Теперь вдова с двумя детьми никому не нужна. Хуже того – досадна. Без копейки, на чужой каравай. Если будут снова сватать, то поблизости. И чтобы прибыток был.

Очень утешительно! Бенкендорф уже знал, что от него прибыток – шерсти клок.

– Наталья Ивановна, – взмолился он. – Введите меня в этот дом. Я хоть и приглашен, но не в своей тарелке. Никто меня не знает…

– Нет ничего проще, – рассмеялась княгиня. – Надо для начала поехать к Шидловским. С ними вы ближе?

О да! С предводительшей. Но этот хозяин стекольных глин портил всю картину.

* * *

К Шидловским поехали на другой день. Шурка думал, что в Мерчик, и заранее дергался. Там дворец, как в Версале. Людовик XIV на выселках! Но оказалось – дальше, в Кунье. Наследники не одобряли отцовской расточительности, каждый выбрал себе имение и пустился в коммерцию, не забыв отгрохать собственный замок.

Это прущее в глаза богатство и удивляло, и злило генерала. На какие шиши? Мужичков загнали на месячину?[17 - Месячина – род барщины, при которой у крестьян отбиралась почти вся земля, а сами они целую неделю работали на помещика. Была распространена на Украине с ее черноземными почвами. В других регионах страны барщина по закону не могла превышать трех дней.] Заложили земли в банк? И пановать?

В центральных губерниях ничего подобного не наблюдалось. Рубленые помещичьи дома с колоннадой, тесанной местным умельцем из дуба и крашенной побелкой. На суглинке и на песке народ бросал пахать и искал отхожих заработков. Целые села принимались за промыслы, вдоль дорог – за извоз, отстегивая барину негустую оброчную копейку. И только вдали от рек и трактов угрюмые господа Сундуковы еще уповали на барщину.

Здесь жили жирнее, ибо земля дарила щедрой рукой, а хозяева, оставив пахоту южным соседям, курили вино, ставили мельницы на запрудах и гуртом завозили породистый скот.

Благодатное и правильное дело – обзавестись на Слободщине усадьбой. Бенкендорф скосил глаза на княгиню Куракину, которая точно подтверждала старую истину: не клади все яйца в одну корзину. Хорошо владеть и подмосковными, и киевскими, и степными, и новгородскими, а занесет на Волгу – бери и там, земля подрайская. Придет война, не всех одним махом накроет. Разорятся одни, потянешь с других и выправишься. Но сейчас добрейшая Наталья Ивановна меньше всего думала о хозяйстве. Дай Бог здоровья дамам старого общества! Их следует решительно отличать от бранчливых наседок, в равной мере наделенных любопытством и сердечным равнодушием.

Куракина, ради него, пустилась в гостёбы. Оставила теплый дом, забралась в возок на полозьях, скользивший по неухабистой зимней дороге со скоростью мохноногого шестерика местных лошадок.

Ехать в открытых санях, застланных ковром, было бы веселее, но не двадцать пять верст кряду. Княгиня куталась в кунью шубу необъятных размеров – такая обычно занимает целый сундук – и прикрывала ноги широчайшей волчьей полостью. Она сразу поделилась ею со своим Вальмоном и время от времени ободряюще похлопывала его по белой перчатке.

– Шинелька-то твоя на рыбьем меху! И сам худющий! В чем душа держится? – Ее румяное личико от улыбки покрывалось сеткой морщин, целиком проглатывавших глаза.

Путь лежал к северо-западу от города. Там благоденствовал предводитель изюмского дворянства Николай Романович со своей ненаглядной половиной Марьей Ивановной, урожденной Капустянской. От одного звучания здешних фамилий у Шурки в животе становилось тепло, а в нос ударял запах пирогов.

Уже на подступах к усадьбе на глаза стали попадаться солидные каменные амбры и службы, крытые красной черепицей. Мелькнула церковь с гранеными куполами, и с портиками, в которых гость разглядел каменные фигуры евангелистов.

– Ты вещи-то захватил? – осведомилась старушка, чей увесистый рундук генерал, когда садился, заметил притороченным сзади возка. Ее лакеи стояли на запятках, а гайдуки скакали по обе стороны дороги. Один из них трубил в гнутый рожок, а другой, избоченясь, кричал: «Княгиня Куракина едет!» – Нас, почитай, до самого Крещения не выпустят! – потешалась над замешательством спутника Наталья Ивановна. – Придется послать. Ведь ты не станешь позорить меня грязными рубашками?

Генерал втянул голову в плечи. Он замерз и хотел, чтобы дорога поскорее закончилась.

– В старые времена никто одним возком не ездил, – бодро сообщила княгиня. – У моего батюшки в дорогу целый поезд собирался. Карет из двадцати. Да еще телеги с едой, с перинами, с шатрами… Верховые, воспитомки, челядь. Бывало, вся Калуга – мы через нее ехали – калачи печет, чтобы нас прокормить. А теперь… Так кататься – себя не уважать! – Старушка зажмурила глаза, и спутник понял, что она блаженствует в прошлом, где толпа холопов готовит ей и стол, и дом посреди неприютных полей.

– Приехали! – вдруг радостно закричала Куракина, когда возок от церкви вильнул проулком и сразу попал в обширный курдонер, своей регулярной планировкой заставлявший забыть, что ездоки – в глуши.

Дворец вырисовывался розоватой трехэтажной громадой за гладью широчайшего рукотворного озера. Обогнув его по расчищенной от снега дороге, гости остановились у массивного портика с семью колоннами. Навстречу высыпала челядь. Мальчики-казачки принимали лошадей под уздцы. Лакеи распахивали дверцы возка, низко кланялись и раскатывали ковровую дорожку до беломраморных ступеней дворца. Управитель послал постреленка за хозяевами, а сам, согнувшись в три погибели и отставив в сторону правую руку, шел впереди, пятясь и не спотыкаясь. Так, спиной, поднявшись к дверям – тяжелым, ореховым, с лаковыми вставками, – он махнул ладонью, и створки в тот же миг растворились.

– Гости! Гости! Какие гости! – С дубовой лестницы навстречу приехавшим спешила предводительша в белом крахмальном чепце и необъятном голубом капоте. – Княгиня! Матушка! Выше высокопревосходительство! – Она перекатывалась со ступеньки на ступеньку, колыхаясь большим сдобным телом.

Дамы обнялись. Быстро и оживленно заговорили по-французски. При этом Куракина время от времени бросала на привезенного ею генерала заговорщические взгляды, и тот чувствовал себя жеребцом, выставленным на продажу. Особенно с той секунды, как госпожа Шидловская тоже стала метать в него фейерверочные ракеты и согласно кивать княгине, все более воодушевляясь.

Теперь и у него появились «тетушки»! А у них – законное развлечение. Тайна, которую они могли хранить и пестовать, что уже само по себе – занятие. Шурка подарил им радость соучастия в делах «молодых», и теперь мог рассчитывать на помощь. Хотя бы на сведения.

– Мой супруг на охоте, – извинилась Мария Ивановна. – Поехал полевать[18 - Полевать – охотиться в полях. Особенно богатой такая охота бывала по осени, когда били птицу: рябчиков, вальдшнепов, диких фазанов. Зимой частой добычей становились зайцы.]. Может, зайцев подстрелит.

Приезжих повели на второй этаж в двухсветный зал, а оттуда еще выше – в гостевые комнаты.

– Нынче у нас никого нет, – оправдывалась предводительша. – Вы одни. Так не взыщите за скуку. К Крещению соберутся. В Водолаги поедем целым поездом.

Бенкендорф было открыл рот, чтобы спросить, неужто и отсюда ездят к Дуниной? Но княгиня осторожно пихнула его локотком в бок: так принято, так принято.

Светлая горенка под крышей с круглым окошком, где генералу предстояло бросить свои бренные кости, была меблирована трофейными диванами и бюро красного дерева. Как они прикочевали под Харьков из Европы? Кто, через какие руки и за какие деньги перепродал их старосветским помещикам?

Александр Христофорович не без смешка осмотрел кресла ампир с поломанными в дороге ножками, которые чинили дома и, надо признать, весьма искусно, но другим деревом – морили и многократно покрывали лаком, лишь бы потемнело.

Слава Богу, перина на кровати была домашней – пухлой и холодной. Шурка бросил перчатки на стол и дохнул. В воздухе повисло белое облачко. В открытую дверь, без спросу, ввалился лохматый истопник, грохнул об пол связкой поленьев и, кряхтя, полез в печь, проверять заслонки.

Бенкендорф отвернулся к окну. Его вдруг охватили досада и нерешительность. Зачем он приехал? Ради госпожи Бибиковой, которой толком не знает? И которую ему, ясное дело, не отдадут. Шурка чувствовал, что его затягивает в воронку новой авантюры. Чему, положа руку на сердце, следовало бы радоваться, ведь в последнее время не происходило вообще ничего. Но сейчас генералом владело оцепенение. Минутный ужас, который случается перед переправой. Другого пути нет. Все до тебя поплыли. И ты поплывешь. Но отчего-то медлишь… медлишь… не вступаешь в воду.

* * *

Вместе с денщиком и рубашками из города прибыло письмо от председателя Уголовной палаты. Бенкендорф сломал печать. Хоть он и чужой человек, но к делу прикосновенный – сам напросился. А у нас по старинке считают своим долгом отчитаться и перед заезжим высоким чином, как будто тому только и дела – что до утонувшей девки!

Выходило любопытно. Тело вскрыли. Ничего особенного не обнаружили. Куда интереснее оказалась шерстяная понева, в сгиб которой по подолу были зашиты тяжелющие медные монеты. Да такие чудные, что одну из них Мюнстер прислал на погляд. «У нас ничем таким отродясь не платили», – писал он.

Александр Христофорович развернул белый платок и был поражен темным коричневым квадратом величиной с ладонь. На нем имелся грубый оттиск орла и номинал – 5 копеек. Урони такую гирю на ногу, и она даже сквозь сапог ушибет пальцы. А у Орыси в подоле было зашито на десять рублей меди.

«Сии-то монеты и утянули девку ко дну», – заключал далее председатель Уголовной палаты. Опрос обывателей, стоявших на реке, показал, что горничная кинулась сама, никто ее не толкал. Но тонуть не собиралась, била руками и хотела вылезти. Ее точно за ноги тянули вниз. Пока народ подбежал, она уже ушла под лед. «Полагаю, что тяжелая медь и послужила грузом». Мюнстер спрашивал, не видал ли генерал где-нибудь подобных денег. Ему самому по службе никуда дальше Сум выезжать не приходилось.

Бенкендорф приказал денщику подать сундучок с письменными принадлежностями. «Ваша монета в любой губернии была бы редкой гостьей». Он имел счастье разглядывать такую лишь однажды, в детстве, как диво. Во дворце показывали покойному государю Павлу Петровичу, чем платят на сибирских заводах, у Строгановых. «Чеканят с прошлого века, но хождения за пределами северных губерний почти нет».

Следовало сужать круг подозреваемых, если у следствия они вообще были. Кто ездил в Сибирь? Имел там коммерческие дела? Принимал дальних гостей? Родню?

Странным было и поведение утопленницы. Побарахтаться и вынырнуть? Ей дали денег, но она боялась хранить их дома и зашила в юбку. Положа руку на сердце, если бы все это не касалось Дуниной, а через нее Елизаветы Андреевны, генерал не стал бы трудить голову. Но от случившегося веяло подставой. Никто не хотел смерти. Не нарочно вышло. А чего хотел? Подкапывался под местную барыню-распорядительницу, которая целому городу и чума, и манна небесная? С какой целью? И как все это может задеть вдову с детишками?

Александр Христофорович не был уверен, что должно задеть. Но почему-то чувствовал род ответственности. И страховался. Лишатся покровительницы – пойдут по миру. Хорошо ли?

Вечером все собрались к столу. Хозяин правда набил зайцев, и кухарка сотворила длинные пироги с зайчатиной. Особенно нежные, пока свежие. Завтра уже будет не то. И, повторяя эту фразу, как заклинание, гости накинулись на сдобное, норовя захватить побольше и почавкать погромче, чтобы порадовать радушие господ Шидловских.

Николай Романович – весельчак без буянства – воспитывал дочь Катерину осьмнадцати лет, которая уже была сговорена за капитана гвардии барона Меллера-Закомельского, обладателя соседнего имения. Родители нет-нет да бросали на генерал-майора укоризненные взгляды: эх, поздновато вы к нам пожаловали! Но сама «панна Катерина», кажется, была довольна судьбой и меньше всего думала о густоте эполет суженого. Приезд ее жениха намечался назавтра, и черноглазая мадемуазель пребывала в блаженном предвкушении встречи: на вопросы отвечала невпопад, с гостями была рассеяна до неприличия и все ловила взглядом мелкий белый пушок за окном.

Это ее состояние сразу понравилось Бенкендорфу. Он подмигнул Катерине Николаевне, мол, все про вас понятно, чем вогнал девицу в краску, но и расположил к себе.

– Вы господина Меллера знаете? – осторожно осведомилась хозяйка.

– Отличнейший человек, – заверил Александр Христофорович. – Сын генерал-аншефа. В Заграничном походе прекрасно себя показал. – Он поймал благодарный взгляд девицы. – Хорошо, что молодые стали раньше жениться. Это мы с войной припозднились. Между тем дом, хозяйство делают человека степенным, не позволяют увлекаться развратными политическими теориями.