Декорации могут меняться. Повесть о тесной связи человека и его времени

Декорации могут меняться. Повесть о тесной связи человека и его времени
Ольга Ерёменко

Книга рассказывает о событиях в Белоруссии, происходивших в 20 веке, а герои событий могут сопоставить прошлое с настоящим. Картины, воссозданные в книге, опираются на реальные события.

Декорации могут меняться

Повесть о тесной связи человека и его времени

Ольга Ерёменко

© Ольга Ерёменко, 2020

ISBN 978-5-0051-0851-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Декорации могут меняться…

(Из рассказов о войне

От автора.

В основу повествования легли материалы воспоминаний о возникновении и начале боевых действий бригады имени К.Е Ворошилова №300, действовавшей в Минской области, оставленных партизанским комбригом В. Г. Еременко (в повести Георгий), и семьей его жены, Н.А.Еременко, в девичестве Александрович. Прототипом Михаила Николаева является Михаил Изюмский, сотрудник госбезопасности, направленный для подпольной работы в Копыле с первых дней оккупации. Многие имена героев повести изменены, однако все события, описанные в ней, имели прямую аналогию в действительности.

Посвящается всем славным участникам сопротивления гитлеровскому нашествию на территории Беларуси, успевшим и не успевшим испить вино хвалы и славы.)

Пролог

От соседей пробивается сквозь стены гром телевизора: молодые на даче, а старый дед туговат на ухо. «День Победы – как он был от нас далек…» Весна 2020 для многих из тех, кто приближал этот день, теперь дальше той весны, победной.

«Неужели уже 75 лет со Дня победы?». Нина (Нина Алексеевна, стойко сопротивляющаяся возрасту всеми уважаемая женщина, и как работник просвещения в прошлом и как неизменно добрая соседка во мнении окружающих), рассматривала поздравления, нынешние, присланные от администрации района, от Совета ветеранов, от школьников, давние, от друзей и близких, раскладывала фото, как пасьянс, сидя на кровати в ожидании прихода дочери.

Из двух дочерей последнее время ходит младшая, совсем ещё полная сил. И то сказать, всего 72 года. Нина в этом возрасте ещё замуж могла выйти, находились женихи. Да только разве кто мог сравниться с Георгием? Разве только в пристрастии к выпивке. Так из-за этого и развелась с ним в конце концов. Старшая дочь до сих пор простить не хочет этого. Ох, эта Маша! Со всем миром в контрах, политические новости – её единственная страсть, из-за политики все ссоры в доме: мать всех призывает к смирению, а дочки накидываются на неё с обвинениями, что из-за таких соглашателей и пропадает страна на задворках цивилизации. Младшая, правда, обычно рукой машет и полемики с матерью не длит. А сейчас, когда из-за коронавируса старшая, слабая здоровьем, дитя войны, не стала ходить, то младшая за двоих на всех фронтах работает: и по дому, и на кухне, и по медицинской части (лекарства, уколы, перевязки, примочки) и по части идеологии. Тоже угрожает, что если голосовать Нина станет за действующего президента, то пусть или сама себя тогда и обслуживает, или пусть её окружит заботой президент всемогущий.

А ведь в один из прошлых юбилеев, в шестидесятипятилетие победы, эта самая младшая, Лялька, дошла до президентской комиссии, добиваясь, чтоб матери было выслано приглашение на торжественный вечер, посвящённый празднованию. Не игнорировала могущества-то. А теперь говорит: надоело! Ждать, что сам уйдёт, надоело. Собирается выйти на площадь против фальсификации результатов выборов. Не понимает, что в одиночку только народ насмешит, организация нужна. Организация, сплоченная вокруг лидера. Вот как вокруг Георгия сплотились, партизанское движение начали, стали отрядом, а затем бригадой, считай, целая армия партизанская выросла из малой организации.

Это было время! Страшное время. Счастливое время.

Сейчас ничего не осталось.

А ведь были друзья самые лучшие из военных времён. С ними и на море, и на воды, и на грязи (болезнями все награждены были, не только орденами и медалями). У неё в её уютной квартирке собирались. Вспоминали, песни пели. А теперь?

Чтоб не заплакать от обидного ощущения своей заброшенности, Нина погрузилась в фотографии. Зачем мы их делаем, собираем, храним? Сколько случайных, никому не интересных, совсем не значащих мгновений частной жизни они запечатлевают! Остановись, мгновение, замри, ты не имеешь права на продление в этой жизни. На весь альбом, может, десяток достойных внимания снимков. Вот, к примеру, этот. На нем Вали, её старшей сестры, первый муж с их отцом во время какого – то разговора, для них важного: лица оживленные, им не до фотографа.

А вот снимок, который долгое время Нина сама от себя подальше держала – это ее первая любовь, комсомольский вожак. Прерванная войной дружба, как и оборванная жизнь Сергея – это незаживающие раны. Они болели в сердце всю жизнь. Вот и сегодня даже, дожив до 95, Нина не избавилась от этой давно привычной боли: судьба не умеет быть справедливой. Если человеку не направлять своей судьбы, она только и будет, что испытывать его. Справедливости ждать нечего. Разве только от «отдельных представителей человечества», как Иван говорил, другой друг молодости, ее верный спутник в школе. Нина всмотрелась в открытое лицо Ивана, улыбавшегося с пожелтевшей фотографии. Он так и остался молодым, совсем не намного пережив Сергея. Все самые дорогие ее бросили рано. Может, потому так безоглядно оперлась она о могучее плечо Георгия, который держал в руках и удачу, и всю партизанскую бригаду. Каждое дело у него получалось ярким, красивым, надежным. Как и он сам. Что говорить!

Талантливый, молодой, горячий, а пел! Господи, но как же стал пить после войны! Кто виноват в его испорченной жизни? Его друзья, на подпитии, ее винили. Но это вообще чушь – нечего слушать.

А как все начиналось! Нина покачала головой, проглотила слезу, перевернула страницу альбома.

Она со старшей сестрой. Снимок старый, совсем желтый. Но девушки от этого не выглядят хуже. Кровь с молоком, как говорится: мать с отцом все силы отдавали, чтоб детей в люди вывести. А вот они все пять сестер с матерью и отцом перед отъездом Нины в Могилев на учебу. Этот как раз перед самой войной сделали. Тома тут спокойная и сосредоточенная, не то, что нынешняя, с вечными складками на лбу между бровей. Маня, как всегда, надутая, о чем-то своем задумалась. А Раечка в мать вцепилась, как будто ее отнять хотят. Отец худущий! Да и мать, даром, что пять детей, маленькая, тоненькая. Они с Валей самые крепкие в семье. Оно так было и так оставалось бы по сей день, если бы Валя не ушла четыре года назад. Но почему, почему так по-разному складывались судьбы?

Нина не любила вопросов, потому что ответы все далеки от сути. А раз ответов нет, зачем вопросы? Когда в школьном театре ставили «Гамлета», она сразу после первой читки перестала интересоваться. Одни вопросы! Другое дело – «Павлинка» купаловская! Там они с Иваном показали класс. А пана Быковского исполнял Быховский – в прошлом году похоронили, Валин ухажер, с первого до последнего дня войны на фронте, ни одного ранения – только награды. Приехал за ней сразу из Армии, а она беременная, при муже, с которым ещё не успела зарегистрироваться, больном туберкулезом, – ну и отказала, конечно. Он женился на другой, на женщине с ребенком, а эта дуреха Валентина через год осталась вдовой с малым сыном на руках. Кому нужна, кроме близких? Так и стал ее Алик общим сыном и ее и Нины – у Нины муж, лицо значительное, влиятельное, всех всегда от бед и тревог спасает, еще одного и не заметит как спасет. А Валя учиться должна – куда ей еще податься? Георгий только хмыкнул, когда Нина ему ситуацию обрисовала: действительно, куда было податься всей этой огромной семье, в которой единственный мужчина – отец старый, и тот вслед за Михаилом Валиным туберкулезом заболел, мать старая ему отдельную посуду завела, отдельно от всех спать укладывала и с внуками старалась его поменьше оставлять, разве гулять на улице.

Да, после войны не сладко было. То того не было, то другого. Другим тоже, правда, нелегко приходилось. Но как бы там ни было, сначала Тому с Маней надо было выучить, потом Рае десятилетку помочь закончить, да и сам Георгий, ушедший из Армии, получал второе образование. Так что Нине некогда было – заботы в семье поглощали все время и все силы. Хозяйство в основном на старой матери, а Нина исполняла абсолютно полярные роли: в доме и в качестве портнихи (всех попробуй обшей – хорошо, что мать свою старую швейную машинку сумела сохранить, несмотря на военные мытарства), и обслуги «за все», а вне дома, в глазах посторонних – в качестве преуспевающей супруги ответработника. А ответработник перегрузки (какие там перегрузки, так, издержки тщеславия: после того, как его документы, трижды представляемые на звание Героя Советского Союза, трижды назад присылали по одной причине – дескать, был в плену, не важно, сколько дней – вот тебе и все перегрузки) не смог сбалансировать, да и стал попивать с друзьями.

Вот фотография, неплохая, впрочем, на 1 Мая сделанная: Георгий в светлом костюме со старшей дочкой на руках, а рядом она с младшей за ручку (в шелковых платьицах с оборочками все). Все улыбаются, только у старшей дочки на лице скорее гримаска, чем улыбка: не любила она запаха водки – а Георгий, видно, уже принял.

Нина остановила свой пасьянс, задумалась и не заметила, как задремала с альбомом в руках…

ЧАСТЬ 1

Больше семидесяти пяти лет тому назад

Глава 1

Жанна д’Арк местного значения

– Что, красавица, строчить потруднее, чем Ростов брать? Строчка-то неровная!

Девушка вздрогнула от неожиданности. Голос был как будто незнакомый, на фабрике мужчин было трое – все из начальников: директор, бухгалтер и сторож – а так женская команда, голь и немота, разговоры не разговаривали. Она вскинула голову – и обмерла: перед ней стоял этот в кожанке, который появился вместе с немцами, в управе служит. Чего ему надо? Что он знает? Сердце бухнуло в низ живота (почему говорят: сердце в пятках?) Круглые черные глаза девушки неотрывно смотрели на незнакомца. Напряжение длилось несколько бесконечных мгновений. Живот разрывало. Чужой кривил губы в улыбке то ли насмешливой, то ли снисходительной – одинаково противно и страшно. Как бы в такой ситуации повела себя героиня Марины Ладыниной? Хотя такого кино еще не сняли, но снимут сразу же, как только немцев прогонят. А этот, хоть и в кожанке, свое тоже получит!

– Ну, что? На той неделе взяли «город Ростов непобедимые войска Красной Армии», вот листовка у меня. На этой неделе опять берете – вот опять листовка. А на следующей неделе брать будете? – он хрипловато хохотнул и наклонил голову к левому плечу. За эту манеру склонять голову к плечу его сразу в поселке «кривым» окрестили. В ответ круглые черные глаза сверкнули: это страх уступил место отчаянной дерзости.

– Будем брать, пока не возьмем! – швейные машинки строчили беспрестанно и заглушали голоса, но соседка на этой реплике переводила строчку и ее спина напряглась. Человек в кожанке еще раз хохотнул, хлопнул по плечу расхрабрившуюся девчонку и двинулся к выходу.

Михаил Николаев, носивший кожанку с довоенных времен, по роду службы, никакой другой верхней одежды не приобрел просто из-за отсутствия средств; да и свыкся он с кожанкой как с кожей собственной, и не придавал ей значения, как особой примете, для него это была обычная спецовка. Не знал, что ли, насколько дружественные мысли и чувства кожаная спецовка будила в обычном гражданине? Михаил еще в России изучил литературу, посвященную белорусской деревне – характер народа был более-менее ясен, особенности настроений населения западных областей в целом – тоже, а вот с комсомолом связь наладить оказалось не так-то просто: руководство эвакуировалось, увозя наиболее ценные документы, а на местах… Кто оставался на местах? Кому не нашлось места в эвакуационном транспорте? Кто взял на себя конспиративную работу и так законспирировался, что своих не узнает?

К примеру, эта девчушка. Чем руководствуется, разбрасывая рукописные листовки по поселку? Первую ему принес мальчишка, сын хозяйки хаты, в которой он по распоряжению управы занимал комнату. Вторую он уже сам увидел – прямо в луже перед входом в управу плавал листок, по которому расплывались чернильные пятна. Третья листовка пока не была написана, но он предполагал, что неосторожная девчонка, на свой страх и риск бросившаяся сражаться против Третьего Рейха, готова начатое продолжать. Наивная Жанна д’Арк местного значения. Надо, надо найти подходы к этому семейству. Ох, недаром его хозяйка указала на эту девчонку, как на человека причастного к появлению бессмысленных листовок: всем известно по слухам, как далеко вглубь страны отступила Красная Армия – только сельские пролетарии упорно не соглашались с новым порядком. А эта семья – типично пролетарская, куча дочек, все при деле, латанные-перелатанные, стиранные-перестиранные. И то сказать: меньше было бы дыр, если б меньше стирали. Михаил перебирал в памяти надежных людей, которые могли быть полезны в его работе – их было немного.

После ухода незнакомца Нина, сжав зубы, принялась строчить. «Пронюхал, гад. Ничего, я так просто не сдамся. И потом, пусть еще докажет. Что он видел, что я к Ривке в гетто ходила, так не одна я туда ходила. Что Иоська за хлебом приходил – так не к нам одним евреи пробираются, – страшная догадка молнией сверкнула в сознании, – может Иван и вправду продажная сволочь и в полиции для спасения шкуры служит?» Нина охнула, прекратив строчить. Соседка неодобрительно обернулась:

– Ну, чего еще? Сиди тихо и работай.

Кое-то из женщин посмотрел в их сторону и снова склонился к головкам швейных машинок: осенью день короткий, а норму выполнить надо – с немцем шутки, говорят, плохи. Да и что связываться?

Все в поселке молча знали о сестрах: всегда особенные были, и никак что-то затевают. Старшая, Валентина, красавица и общая любимица, эта на рожон не лезет, а та Нинка, вторая – прости, Господи, и с полицаями по улице прогуливается, и в дом вечерами парней зазывает. Где там все помещаются? Песни поют, хохочут, гитара бедная только дрожит в лихих руках, знать силы не меряно сколько. Ох, неспроста. А ведь семья-то, кроме этих двух старших дочек, еще трех растит: меньшенькой, поскребышу, четвертый годик пошел, как немец-то понаехал.

До войны, как говорили односельчане, это были вроде люди как люди. Не здешние, правду сказать. И приехали, откуда-то из-под Дзержинска (там, по слухам, колония преступная находится, в которой отец начальствовал, – недаром вторая-то дочка при случае сыпанёт словами неприличными, да и по чем зря может двинуть – уж в этом пришлось парням то одному, то другому убедиться на собственном опыте, как кто затронуть хотел, и даже не её саму, а её старшую хорошо воспитанную сестру…)

Говорили, старый отец, который в последнее время плодопитомником в поселке заведовал, мичуринец известный в районе, до того как сюда перебраться, в колхозном движении активистом был. Сам никогда не рассказывал о себе, хоть бы и в застолье; выпьет со всеми, слушает охотно – и молчит себе, разве что усмехнется, мол, «я слушаю». Говорили, чудом выжил: сначала свой брат, крестьянин, постреливал в окошки да из-за углов – в благодарность за коллективизацию, потом уж власти за мягкотелость и правый уклон к стенке ставили. Только не судьба ему убитым быть – товарищи его, то ль Червяков, то ли другой кто, на себя все взяли, а ему с его выводком велели долго жить. И стал жить и яблоки чудесные выводить, как в сказке, дочкам аленькие цветочки высаживать. Старшую в Минск в медицинский институт отправил учиться – слыханное ли дело! Отличница была в школе – стихотворения по праздникам читала. Пьесы Островского представляла со второй сестрой вместе, что и говорить: одна лучше другой. Самые завидные парни – все их были.

Но отец им обеим напутствие дал: сначала профессию приобретите – замуж потом. Какой замуж? Два платья на двоих: одно праздничное, другое – будничное. Постирали – поменялись. Как стали старшую в Минск выправлять, так второй – совсем ничего, – кроме материного чистого фартука, украситься нечем стало. Правда, работящие, мастеровитые все. С чего попадя нашили обновок, и вторую тоже отправили из дому, хоть ей всего 15 лет в июне миновало. Отправили в Могилев, в фармацевтический техникум.

Это у них, медицина-то, по матери пошло: мать ещё с гражданской орден имела – за заслуги перед революционной Красной Армией. Она сестрой милосердия c I мировой служила, да и закружила её общая беда – аж до Дальнего Востока с санитарными поездами добиралась. Не любит вспоминать об этом. Младшенькая, Раечка, всё бывало ластится: «Расскажи, расскажи, как ты жила, когда меня не знала. А когда Мани не знала, (это предпоследняя дочка – Маня) как жила? А когда Томы не знала? А Нины -? А – Вали? А папочку ты всегда знала? А пальчик где потеряла?» Мать лицом потемнеет, губы подожмет, и на последний вопрос не отвечает: кому приятно вспоминать, как чуть не целые поезда трупов замороженных с Дальнего Востока привозили наместо тяжелораненых или больных, как заразу трупную подцепила, поранив палец, как единственный путь спасти жизнь был – отсечь воспаленный средний палец правой руки, что и сделал ей врач санитарного поезда без всякой анестезии, только хорошо прокалил топорик на костре.

Родители оба немолодые уже. У самого-то, у отца, в Польше первая семья осталась, под Пилсудским. А он, вишь, не захотел в буржуазной Польше оставаться – как и дружки его партийные, с большевиками, с Лениным, предпочел в голоштанной Белоруссии новую жизнь строить. Недолго и помыкался бобылем. Как та война закончилась, от поездов санитарных остались только продезинфицированные вагоны, вернулись и сестры милосердия на старые пепелища. Тут они и нашли друг друга (мать и сама тоже уже второй раз шла замуж – с первым, с эсером, разошлась по политическим мотивам. Его расстреляли после. Тоже вспоминать не любит!)

Он, отец-то, как человек грамотный, посты занимал ответственные, а она – домом и хозяйством занималась. И то сказать: дочки каждые два года, как цветочки красивые, нарождались. Поди успей и корову подоить, попоить-покормить, и свиньям дай, и прибери, и деток умой-причеши, и мужу подай-принеси, и в доме порядок соблюдай – люди приходят, и к мужу, и к ней то за тем, то за этим. Потом в женсовет её выбрали – красную косынку снова повязала, как в молодости. Словом, дел хватало. Развлекаться да веселиться особенно не успевала, может, потому и не перечила, когда ее дочки урывали радостные минутки у скупой судьбы. Только зорко следила, чтоб отец при молодежи, что в дом иной раз набивалась, как в клуб, чтоб не ругнул неосторожно кого не следует: ведь сначала привык Юзефа Пилсудского честить как попало, а потом и своего усатого так же ласково поминал. А народ, известное дело, все слышит, и ушей у него, у народа, не считано.