Ковчег Могущества

Далее, если удавалось преодолеть страх и миновать темнокожих маджаями-нубийцев, взорам номархов или сегеров открывались сразу несколько галерей, по которым без устали сновала многочисленная прислуга и важно прохаживались самоуверенные царедворцы и знатные просители, дожидавшиеся аудиенции у главного распорядителя дворца.

Галереи были обрамлены садом, где среди деревьев тут и там виднелись портики, призванные защищать обитателей дворца от дневного зноя, а также позволяющие уединиться для приватной беседы. По всему периметру портиков стояли кадки с карликовыми акациями и пальмами, апельсиновыми деревьями и древовидными алоэ. Ярко-оранжевые тигровые лилии, благоухавшие на клумбах, наполняли раскаленный воздух приторно-сладким ароматом, от которого начиналось вскоре легкое головокружение.

Небольшой, но чрезвычайно живописный сад заканчивался дверью, ведущей в приемный зал, свод которого поддерживался двенадцатью колоннами. В зале царила прохлада. Окна, расположенные почти под самой крышей, спасали обитателей дворца от изнуряющей жары и палящего солнца.

Стены приемного зала были украшены несколькими искусными композициями. Так, одну из стен полностью занимала картина, изображающая запряженную двумя конями и мчащуюся во весь опор колесницу, в которой, прицеливаясь из лука, стоял в полный рост фараон Аменхотеп III. Ленты конской сбруи развевались от бешеной скачки, а перед колесницей лежали поверженные фараоном враги и звери. Фигуры неприятеля, изображенные на дальнем плане, висели на холмах, пронзенные египетскими стрелами. Там же лежали вповалку убитые лошади и опрокинутые колесницы. Верный пес фараона яростно грыз одного из врагов. За колесницей фараона неслись в три ряда – тоже на колесницах – его верные воины и охотники.

Еще совсем недавно эта композиция прославляла ливийский поход Тутмоса IV. Ни для кого не было секретом, что Аменхотеп, несмотря на свой достаточно уже зрелый возраст, так и не научился стяжению воинской славы, и потому, как и в случае с пилонами, облик умершего фараона был просто переписан рукой опытного придворного художника под его преемника. Так что теперь со всех стен приемного зала на сегеров и номархов гордо взирал сам Аменхотеп.

Противоположную стену, вдоль которой во множестве были установлены скамьи с разбросанными по ним мягкими подушками (дабы каждый обитатель дворца мог насладиться отдыхом и прохладой), украшала композиция, изображающая группу львов и львиц. Три крупных льва и один львенок были уже убиты, в лапу одного из животных впилась зубами собака. Львица отчаянно пыталась спастись, но ее низко опущенный язык и количество стрел, пронизывающих тело, свидетельствовали о смертельности ранения. Разъяренный лев, последний оставшийся в живых из стаи, мчался навстречу колеснице фараона, а тот уже хладнокровно натягивал тетиву лука. Идея композиции была понятна: меткий удар стрелы непременно сразит хищника наповал.

В центре зала, отделанном искусной мозаикой из белых, голубых и розовых лотосов, расположилась группа сановников, неспешно обсуждающих государственные дела.

Неожиданно со стороны отдаленных покоев послышались звон систр[22 - Систр – аналог бубна.] и бряцание оружия. Спустя несколько мгновений в зал, в окружении охраны, слуги внесли паланкины, в которых восседали фараон Аменхотеп, царица Тея, их сыновья Тутмос и Эхнотеп и дочери Сатамон и Бакетамон[23 - Доподлинно известно, что у фараона Аменхотепа III было шестнадцать дочерей от царицы Теи и наложниц. Вероятно, многие из них умерли во младенчестве, ибо в известных трудах, посвященных правлению фараона, наиболее часто упоминаются Сатамон и Бакетамон. Об остальных дочерях ничего не известно.]. Никого из присутствующих сия процессия не удивила: солнцеподобное семейство ежедневно именно в это время суток отправлялось в храм Хепри-Ра-Атума для совершения вечернего бдения.

Тем не менее все царедворцы дружно пали ниц, ведь многие из них зачастую специально дожидались появления божественной четы, чтобы лишний раз выказать коленопреклонением всецелую свою преданность и безграничное почтение.

Если Тея хотя бы бросила беглый взгляд на распластавшуюся на мозаичном полу толпу подданных, то Аменхотеп, утомленный государственными заботами, не удостоил их даже этого. Он лишь слегка кивнул своему преданному чати Хану, приказав тем самым следовать к дворцовым воротам через центральную галерею.

Минутами позже пышная процессия, состоявшая из множества паланкинов и плотно окруженная телохранителями гвардии Мефри[24 - Личная гвардия фараона.], покинула дворец и свернула на дорогу, ведущую к храму Солнца.

* * *

В храме Солнца поклонялись сразу трем его ипостасям: Хепри – утреннему солнцу, олицетворением которого служил священный жук-скарабей, богу Ра – дневному небесному светилу и, наконец, аналогу заката демиургу Атуму – творцу всего живого на Земле и прародителю самого Ра. Дорога к храму пролегала по тенистой аллее, окруженной с обеих сторон рослыми акациями, поэтому на протяжении всего пути членов божественного семейства сопровождал приятный аромат бледно-лимонных цветков этих чудесных растений. Даже когда процессия свернула на выложенную темно-красным гранитом дорожку, ведущую к храму, всех ее участников все еще продолжали преследовать нежные акациевые флюиды…

Тутмос выглянул из своего паланкина, пытаясь разглядеть Камоса, шествующего в рядах особо приближенных к фараону царедворцев. Когда взгляды друзей встретились, молодой сегер изобразил притворный тяжелый вздох, намекая тем самым, что необходимости вечерней молитвы в храме он предпочел бы сейчас заведение Рафии и объятия юных прелестниц.

Понимающе улыбнувшись, Тутмос тем не менее попытался сосредоточиться на предстоящем священном бдении, но, увы, тщетно: его мысли тоже витали далеко отсюда… «В конце концов, – успокоил он свою совесть, – я и без того ежевечерне сопровождаю отца в храм Солнца, где изо дня в день наблюдает одно и то же действо».

В этот момент процессия достигла наконец храмовых ворот.

Пространство храма было ориентировано с запада на восток, а само здание – окружено стеной с воротами в виде пилона. Венчающие его башни радовали взгляд обилием мачт и флагов с изображенными на них солнечными дисками с отходящими от них лучами, имеющими вид многочисленных рук. Сразу за пилоном располагался колонный зал с отделанной листами тончайшего золота статуей Атума. По обеим сторонам от входа в храм высились статуи покойного фараона Тутмоса IV и ныне здравствующего Аменхотепа III.

Служение в храме происходило трижды в день: на рассвете, в полдень и – силами жрецов – на закате, когда прибывала семья фараона.

Солнцеподобные отпрыски, шустро покинув свои паланкины, заняли надлежащие им места на специальной площадке перед статуями Ра и Атума. Хепри, восходящее солнце-скарабей, изображено было на храмовых росписях позади статуй богов, высеченных из бежевого и розового травертина. Из-за склона розовой горы, цвет которой символизировал одновременно и цвет зари, и цвет горной вершины, выплывала искусно выписанная художниками небесная ладья вечности – лодка, в которой, согласно священным писаниям, Ра каждодневно перевозит солнечный диск с одного берега на другой. Над ладьей парило новорожденное солнце – с изображенной внутри головой барана стилизованный бордовый диск, который катил по небу жук-скарабей Хепри. Навстречу восходящему светилу раскрывал лепестки лотос, священный павиан[25 - Павианы считались священными животными Тота, бога мудрости. Это является символом того, что Ра дарует земле свет и мудрый миропорядок.], приветствуя новый день, издавал ликующий крик…

Далее – по воле Атума – Солнце уходило на ночной покой. Последние лучи света робко проникали через специальное отверстие, мастерски изображенное над статуями Ра и Атума. Но вот световой поток снова набирал силу и устремлялся прямо на алтарь, на котором уже в изобилии лежали овощи, фрукты, дичь и цветы, загодя приготовленные служителями храма.

Лучи заходящего солнца озарили увенчанную клафтом с уреей голову демиурга, и золотой священный анх, олицетворяющий вечность и расположенный прямо над уреей, начал переливаться отраженным светом…

Аменхотеп, сжимая в правой руке кадильницу с благовониями, приблизился к алтарю. В такие моменты он особенно остро ощущал свое божественное предназначение: его переполняли безмерная гордость и осознание того, что этот всесильный и почитаемый соотечественниками демиург, творец всего сущего на древней Египетской земле Та-Кемет, – его прародитель.

Тея и ее дочери взяли в руки систры – бубенцы в виде металлических ободков – и принялись заученно бряцать ими в такт музыке (музыканты, расположившиеся в специально отведенной для них нише, сразу по прибытии солнцеподобного семейства заиграли на арфах, флейтах и лютнях).

Главная храмовая певица Тахем-эн-Мут, приблизившись к изваянию Атума, встала рядом с фараоном и бросила на него вопросительный взгляд. И стоило только Аменхотепу несколько раз качнуть кадильницей, как аромат экзотических благовоний тотчас распространился по храмовому залу.

– О, Атум, давший нам жизнь! – произнесла нараспев Тахем-эн-Мут, и жены советников, во главе с Теей и ее дочерьми, дружно подхватили текст молитвы в такт музыке: – Ты прекрасен и велик, блестящ и высок над каждой страной! Твои лучи ласкают землю…

И тут же по залу храма разнесся зычный голос фараона:

– Я – Атум, существующий и единый. Я – Ра в его первом восходе. Я – великий бог, создавший себя сам. Я был вчера; я знаю завтрашний день.

Женщины еще энергичнее затрясли систрами в такт священной музыке, а жрецы и мужчины-придворные, увидев в правящем фараоне чудесное перевоплощение в могущественного демиурга, пали перед Аменхотепом ниц.

Спустя какое-то время к Аменхотепу приблизился Ранеб – Верховный жрец храма и всего Инебу-Хеджа.

– Прошу вас, о наше новое солнце, проследовать за мной, дабы еще более умилостивить Атума, – тихо, но многозначительно произнес он.

Аменхотеп невольно вздрогнул. В последнее время ему все чаще казалось, что от Ранеба исходит пусть скрытая, но все же вполне ощутимая угроза… Однако разве можно на основании одних только внутренних ощущений и ничем не подкрепленных подозрений упрекнуть либо обвинить Верховного жреца в чем-либо?…

Сочтя благоразумным повиноваться приглашению (в данном случае – совершенно безобидному), Аменхотеп проследовал за Ранебом в специальный дворик, где тот предусмотрительно приказал разместить на алтаре самые крупные туши телят и быков.

Внутренний дворик храма выглядел совсем небольшим: вмещал лишь статуи Ра и Атума (правда, размерами примерно в человеческий рост) да жертвенный алтарь с тушами животных. За изваяниями богов поблескивал на стене золотистый скарабей.

Ранеб, сняв с пояса жертвенный нож и вонзив его в тушу ближайшего теленка, начал размеренно произносить слова каждодневного покаяния.

Аменхотеп привычно вторил жрецу:

– Я не делал зла людям. Я не причинял боли людям. Я не заставлял никого голодать. Я никого не убивал. Я не приказывал убивать. Я приносил щедрые пожертвования храмам. Я не наносил порчу созревающим хлебам. Я не убивал священных животных[26 - Священными животными в Египте считались кошки, которые олицетворялись с богиней радости Баст, и павианы, символизирующие мудрость бога Тота.]…

Глава 4

Вечерняя молитва завершилась. Аменхотеп вернулся в свой паланкин в весьма подавленном настроении: его по-прежнему не покидало чувство нарастающей неприязни по отношению к Верховному жрецу.

Тот же, по обыкновению, был спокоен и уверен в себе. Ранеб вот уже почти тридцать лет занимал пост Верховного жреца Инебу-Хеджа, получив его еще двадцатилетним юношей благодаря незаурядному уму и способностям к прорицанию. Тутмос IV безгранично доверял Ранебу, но незадолго до своей кончины понял, что опрометчиво наделил жрецов слишком уж большой властью. Ибо те, воспользовавшись своим привилегированным положением, стали все чаще вмешиваться в государственные дела и присоединять к своим вотчинам-храмам все больше казенных земель. В итоге в храмах таких крупнейших городов, как Инебу-Хедж, Ону, Аварис, Хемену, Уасет и Абидос, скопились несметные богатства. Собственно, именно тогда Тутмос IV и начал проявлять беспокойство, ведь, как известно, у кого богатство – у того и власть. Перед смертью он успел поделиться своими опасениями по этому поводу с преемником – сыном Аменхотепом, и теперь тот буквально кожей ощущал опасность, исходящую от Ранеба.

Аменхотеп задернул прозрачный полог паланкина и погрузился в тягостные размышления. Мысли нещадно путались в голове божественного отпрыска, но он все более склонялся к принятию решения о подписании указа, ограничивающего власть жрецов, а также о взимании с храмов дополнительных податей в пользу государственной казны. Дело оставалось за малым: поддержат ли его сановники? А вдруг побоятся вступить в конфликт с могущественными жрецами? Аменхотеп тяжело вздохнул: ответов на эти вопросы он пока не знал…

* * *

Тея, перед тем как расположиться в паланкине, отыскала глазами старшего сына – тот оживленно беседовал о чем-то с Камосом. По выражению лиц молодых людей царица догадалась, о чем именно, и мысленно улыбнулась.

Камос изъявил желание отправить жену Сепати домой вместе с отцом и матерью, благо те искренне благоволили к молодой невестке. Правда, Мемес на всякий случай поинтересовался причиной такого решения сына, но тот от прямого ответа ловко ускользнул. Зато Таусер, как женщина проницательная, сразу догадалась, куда именно собирается ее Камос: от материнского внимания не ускользнули его многозначительные переглядывания с юным эрпатором. Благоразумно решив не вмешиваться в дела мужчин, Таусер поспешила увлечь Сепати в свой просторный паланкин. Мемес же, как и положено преданному сановнику, весь путь до храма Хепри-Ра-Атума прошагал пешком, не отходя от паланкина фараона, и теперь готовился проделать то же самое.

Наконец процессия двинулась в обратный путь. Камос приблизился к паланкину Тутмоса, и тот жестом пригласил друга занять место подле него. Паланкин эрпатора оказался достаточно просторным даже для двоих: в нем можно было не только сидеть, но и возлежать на подушках. Что, собственно, молодые люди и сделали.

Вооруженные до зубов телохранители-маджаи с блестящей, цвета бронзы кожей заняли свои места подле паланкина эрпатора, и четыре чернокожих носильщика привычным движением тотчас его подхватили.

* * *

Маджаи-телохранители прекрасно знали, где располагается заведение госпожи Рафии, поэтому, быстрым шагом миновав дорожку, выложенную красным гранитом, уверенно повернули к городу. Вскоре паланкин эрпатора проплыл мимо храма Птаха – покровителя Инебу-Хеджа. Камос выглянул из-за полога и, повернув голову вправо, отчетливо различил, несмотря даже на сгущающиеся сумерки, три небольшие статуи и каменные плоские алтари перед каждой из них.

На алтарях лежали щедрые подношения местных жителей: каждый старался в меру своих возможностей задобрить покровителя родного города. Птах почитался еще и как покровитель ремесел и живописи. Именно поэтому возле храма, вплоть до захода солнца, всегда толпились ремесленники, молодые художники и начинающие зодчие. Ну и, конечно же, крестьяне, вымаливающие у Птаха успеха в деле, у Сехмет, его жены, – мира, а у Нефертума, их сына и бога растительности, – богатого урожая. Последнему приносили в дар в основном чаши, наполненные водой с плавающими по ее поверхности белыми лотосами.

Паланкин эрпатора проследовал в город. Дорога теперь шла по широкой улице, где за высокими каменными оградами прятались – в тени тамариндов, пальм, акаций и смоковниц – дома зажиточных горожан.

Последнюю половину пути Тутмос и Камос хранили молчание, думая каждый о своем. Когда же за пологом паланкина показался дом, принадлежавший второму советнику, Камос тяжело вздохнул и сказал с печалью в голосе: