Зачем в Питер?

Зачем в Питер?
Ольга Финн

«Людей неинтересных в мире нет.Их судьбы – как истории планет…»Перед вами сборник проникновенных рассказов о судьбах простых петербуржцев, современников автора.Пожилая женщина, спасающая чужого ребенка ценой собственной жизни, молодая мать, мечтающая о протезе для маленькой дочки, учительница музыки, потерявшая мужа, – в каждой из них живет глубокая женская мудрость, заключающая в себе умение прощать и принимать все, что преподносит им жизнь.

Зачем в Питер?

Ольга Финн

© Ольга Финн, 2022

ISBN 978-5-0059-1484-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВСТУПЛЕНИЕ

Эту книгу я посвящаю своим родителям, которые всегда верили в меня и всячески поддерживали. Они – мои добрые хранители, мои ангелы, мой самый счастливый билет в жизнь…

На вопрос «Зачем в Питер?» каждый переехавший сюда даст свой ответ. Я в тридцать лет поняла, что хочу жить в Санкт-Петербурге. Хотелось стать частью этого города, но было непонятно, как реализовать свою мечту. Лишь спустя десять лет у меня хватило смелости взять билет в одну сторону и просто уехать.

Тогда это казалось безумием. Почти все деньги я потратила на дорогу и на двухнедельную аренду квартиры. Со мной были мои сыновья, Саша и Егор, и вопрос, что мы будем есть и где нам жить дальше, стоял очень остро. В то же время на душе у меня было так легко и спокойно, словно с нее упал тяжелый камень.

Через несколько дней я случайно встретилась с женщиной, которая предложила нам пожить у нее на Васильевском острове, покуда я не придумаю, что делать дальше. Пока мой разум лихорадочно соображал, как без заработка оплачивать любезно предоставленные нам комнаты, мой отец, который живет на крохотном острове в Тихом океане, прилетел меня поддержать. С ним рядом у меня вернулось ощущение безграничного доверия к миру. Я нашла работу в новой для меня сфере, устроила детей в школу и начала жизнь с чистого листа. Санкт-Петербург приветливо распахнул нам свои объятия и никуда больше не отпустил.

Парадные фасады и мрачные дворы-колодцы, толчея на Невском и безлюдные улочки острова Декабристов, восторженные лица туристов и нерадостные – местных жителей… Питер – разный: хмурый и ласковый, роскошный и нищий, с ним то погружаешься в пучину отчаяния, то возносишься к небесам от восторга. Но для меня самым главным его достоянием оказались люди, живущие в нем обычной будничной жизнью, наполняющие его особым смыслом, такие же уникальные, как и он сам.

МАЙ

Любимым нашим местом для воскресных прогулок стало Смоленское православное кладбище: Егор катился на самокате по Четырнадцатой линии Васильевского острова до самой Смоленки, потом вдоль речки – к кладбищенским воротам, сворачивал у часовни Ксении Петербуржской и дальше мчал по дорожкам, куда глаза глядят. У семилетнего мальчишки не было никаких предрассудков: он срывал одуванчики и собирал рассыпанные тут и там монеты, мог присесть на скамейке у незнакомой неогороженной могилы и перевести дух.

– За пирожками? – спрашивал, улыбаясь беззубым ртом почти первоклассника, и сразу кивал утвердительно. – Тогда догоняй!

В обеденное время в трапезной у монастыря продавались горячие сладкие пирожки. Рассчитывался Егор собранными на кладбище монетами: «Как будто меня ангелы угостили, да, мам? Похороненные люди, они же стали ангелами?»

Я трепала его по голове, не зная, что ответить. Хотелось бы так же беззаветно верить в помощь небес, но меня не приняли на обещанную работу, и будущее пугало…

Месяц назад мы приехали из краевого центра на юге в Петербург и поселились на Васильевском острове. Забросило нас сюда приглашение поработать учителем истории в Вальдорфской школе и обещание принять Егора в первый класс без вступительных испытаний и за умеренную плату. Не было сил больше оставаться в душном, переполненном приезжими людьми южном городе, за несколько лет из цветущего сада превратившегося в пыльный многомиллионник. Жила я одна со своими детьми, новую семью создавать не собиралась, поэтому приглашение директора школы приняла с радостью: через три дня приеду, только соберу ребенка и вещи.

Временно поселились у Виктории – она одна жила в трех комнатах и две уступила нам, позволив переставлять мебель и пользоваться своим холодильником. Я мониторила все известные площадки с объявлениями в поисках отдельной квартиры неподалеку, и квартиры сдавались, но их мгновенно занимали вездесущие китайские студенты: селились вскладчину по пять-шесть человек, держа тем самым цены на аренду на запредельной высоте. Потом выяснилось, что мой старший сын Саша пропускает занятия в колледже с момента моего отъезда и, по кубанскому закону гостеприимства: «Женщина, за документами вход через конверт, вы что, маленькая? Вход – рубль, выход – три», Сашу пришлось срочно устраивать в десятый класс обычной Василеостровской школы. Так его аттестат из колледжа смог запросить директор. Со временем мы привыкли к своим двум комнатам, где до потолка можно было дотянуться, только встав на стол, потом на стул, а потом еще и на носочки. Покрыли истертый временем пол морилкой, Саша привез книги, игрушки, посуду, мы купили новую мебель взамен проданной старой, расставили цветы на огромных подоконниках и задумались, как жить дальше.

Погода стояла сухая, начался сезон белых ночей, радостные туристы сновали по улицам круглые сутки, поэтому положение наше не казалось мне трагическим. Мы с Егором исследовали все закоулки Васильевского, обедали на верандах, приходили домой уставшие, наспех мылись и падали спать. Особенно нам полюбился огромный детский городок со спортивными тренажерами и роллердромом под открытым небом. Там мы случайно наткнулись на неприметный дворик среди новостроек: покосившийся домишко, окнами вросший в землю, пара сараюшек и кривые деревца. Вряд ли там кто-то жил – люди беспрепятственно сновали мимо, протоптав дорожку от громадных высоток к автобусной остановке.

– Мам, там кино снимают, пойдем посмотрим! – Я с трудом оторвалась от книги Шефнера. – Хоронят старуху, но никто не плачет, все только ругаются. И я уже узнал…

– Тебе сколько раз повторять?.. – возмутилась я.

– …Что с незнакомыми нельзя говорить? Но ведь я сначала познакомился! – Егор припарковал самокат и тянул меня за рукав, поднимая со скамейки. – Пойдем, это здесь, тот старый домик.

Не знаю, какая сила заставила меня пойти в сторону выясняющего что-то сборища, но через пару минут я уже разговаривала с пожилой женщиной, отошедшей от катафалка. На ней было какое-то тряпье, надетое в несколько слоев, резиновые калоши, лицо сухое, глаза впалые с коричневыми синяками вокруг.

– Померла Кузьминична. Все из-за проклятого сарая! А вы здесь чего?

– Думали, кино снимают. Пришли посмотреть, – ответила я простодушно.

– Кино… Присядь вот, – тетка ловко придвинула мне табурет, на котором недавно покоился гроб. – Такое кино тебе расскажу…

Я оглянулась в поисках Егора – он, потеряв интерес к происходящему, укатил на детскую площадку, и приготовилась слушать.

– Кузьминична в этом доме блокаду пережила. Когда все началось, ей лет пять было. Осталась она и старшая сестра ее. Мать в первую же зиму от голода опухла, отца на фронте убили, братья тоже где-то сгинули. Сестра тут рядом работала на хлебозаводе, может, и приворовывала. Но выжили обе, вот что главное.

После войны сестра замуж вышла за калеку, пил он крепко да так и спился. Хорошо, что детей не нажили. Сестра долго не горевала – уехала на север куда-то, начала новую жизнь. А Кузьминична тогда уже подросла, школу окончила, здесь и жила. Супруг у нее был постарше, из интеллигентных, вернулся из эвакуации, а куда? – нет дома, вот и прижился у нас на Голодае. Ходили они везде вместе, под ручку прогуливались, так до старости и доскрипели. Кузьминична хоть и не красавица, но и не дурнушка, а похоронила мужа, да так одна и осталась. Любила его, наверное, кто знает…

– Всю жизнь она работала акушеркой в роддоме на Четырнадцатой линии, знаешь, где это? – Я кивнула. – Ее уже сто раз на пенсию выпроводили, но не могла она без работы. Устроилась туда же санитаркой. Не то чтобы она шибко проворная была, но ей доверяли – никогда при ней ничего не пропало, так она даже если что и найдет – отдаст хозяину. Честная была.

Но самый главный ее талант – писала она фельетоны. Как стенгазету выпускать или пропесочить кого – Кузьминичну звали. Она умела вроде и не обидно сказать, но всем все ясно становилось и совестно. Почитала бы ты ее заметку про сломанные ворота, которые починить никак не могли, и они жутко хлопали от ветра! Весь роддом от смеха корчился, хотя смешного мало. Потом кто-то в газету ее шедевр переслал – так сразу приехали и все отремонтировали.

Работала женщина на совесть – буквально с того света новорожденных возвращала, младенцы у нее в весе прибавляли, как на дрожжах, такая заботливая была. А на старости лет ночные дежурства заместо медсестер отрабатывала: все назначения и диагнозы знала почище молодых. Сядет с книжкой: «На том свете отосплюсь», и всегда везде у нее чистота была и порядок.

Домой она никого не приглашала, но кто бывал, успел разглядеть скромный быт Кузьминичны: две железные койки, сдвинутые вместе, швейная машинка с тумбой, круглый стол под скатертью, в кухне старинная бочка с чистой водой из колонки. Все вымыто: и дощатый пол, и окна. Потолок и стены сияли свежеоштукатуренной белизной. Дом дышал уютом и любовью.

Никогда она не участвовала в шумных пьяных застольях – ни на работе, ни с соседями. На 9 Мая, когда накрывали общий стол и все становились родными, целовались и плакали, Кузьминична после парада шла с мужем домой. Кивнет только и улыбнется сухо. Может, вспоминать не хотела, все-таки осиротила ее война. Вот когда сестра приезжала – та по гостям любила ходить – от нее и узнавали про нелюдимую соседку: читают с супругом книги вслух по вечерам, едят скромно, никого не обсуждают, кроме литературных героев, детей у обоих быть не может – дистрофия продолжала уничтожать выживших и после победы.

– Муж у Кузьминичны давно умер, ей разговаривать стало не с кем, она, видишь, что удумала, дачу себе возле дома устроить. Там у нее крыжовник и смородина растут, а с этой стороны, – женщина ткнула скрученным от ревматизма пальцем в сторону отъезжающего катафалка, – она всегда цветы сажала. Самые простые: бархатцы там, петунью. То, что пестрое, но ухода не требует. И странное дело – никто никогда не рвал у нее ни цветы, ни ягоды. Вообще ее как будто не замечали. Сядет старуха в хорошую погоду на табуретку, на стену своего дома обопрется спиной и сидит с книжкой. Рядом вон сколько народу, а все мимо бегут, катятся по своим делам.

Тем временем процессия ушла со двора, кто-то зашел в дом собирать на стол, а мы с теткой остались сидеть на колченогих табуретках. Я то и дело выискивала ярко-зеленые брюки Егора в пестрой детской толпе на площадке, но не могла остановить рассказчицу: живые свидетели исторических событий всегда меня завораживали.

Справа от дома стоял навес для дров, чуть поодаль – два сарайчика. Сразу за этими сооружениями возвышались новые высотки с подземными паркингами, магазинами и спортзалами на первых этажах. Подъезд к домику перепахали строительной техникой, да так и бросили – с ямами, кусками бетона и торчащей кое-где арматурой.

– Видишь вон тот сарай? Вот из-за него Кузьминична и померла, – зашептала тетка.

– Из-за сарая? Серьезно? – улыбнулась я. – Ей лет-то уже сколько было, если она блокаду застала?

– Осенью восемьдесят бы и было, с тридцать восьмого года она…

– И она работала до сих пор?

– Ну нет. Теперь нет. На пенсию жила. Подарки ей какие-то дарили, как блокаднице, – утюг или вон плиту газовую. Правда, духовка не работала и газ в дом ей так и не провели, но она плиту по объявлению продала, что-то выручила. Дрова, наверное, купила на те деньги. Дрова ей нужнее.

Я вздохнула.

– Ладно, расскажу быстро, – забормотала женщина. – А то уморила тебя уже, а до сути так и не добралась.

– Видишь поодаль крышу трехэтажного дома? В сторону Беринга смотри, левее. Увидела? – Женщина протянула руку. – Я там живу. Этой зимой к нам семья вселилась. Видно, приезжие, а денег немного. Дом деревянный, у нас одна квартира на втором этаже сильно выгорела, а выше – просто закоптилась. Ее они и купили. Мужик лет сорока, пацан подросток и мать с грудным ребенком.

Глава семейства рано уезжал на старенькой иномарке, возвращался поздно, сынок быстро стал своим среди местного хулиганья, а мать изредка появлялась с коляской на улице. Одеты они были скромно, обычно одевались, как все. Продукты отец привозил из «Ленты», тут круглосуточная неподалеку. Мальчишку в школу устроили, он перезнакомился со всеми и вроде остепенился.

По весне Кузьминична застала в своем дворике компанию старшеклассников, сбивающих замок с крайнего сарая.

– Ребята, а кто вам позволил? Вы же мне сейчас всю смородину вытопчете, – обратилась она к ним вполне миролюбиво.