«Долоховский текст» творчества Л.Н. Толстого: истоки, семантика, функции, контекст

– Ну, не разговаривать! Пошёл, накорми.

– Вам только бы собака сыта была, а человек выпил рюмку, так и попрекаете.

– Эй, прибью! – крикнул граф таким голосом, что стёкла задрожали в окнах, и кавалеристу даже стало немного страшно.

– Вы бы спросили, ел ли ещё нынче Сашка-то что-нибудь. Что ж, бейте, коли вам собака дороже человека» [III. С. 130].

Такой же мотив встречается в черновых редакциях романа «Война и мир», где уже Долохов ставит жизнь собаки куда выше, чем жизнь солдата. В черновиках романа Долохов постоянно появляется в сопровождении собаки: «Он избил до полусмерти солдата, который за деньги служил ему, и изругал юнкера за то, что тот тронул его собаку» [XIII. С. 354]. «Долохов в своей синеватой фабричной шинели лежал ничком и выставлял хлеб в руке то с одной, то с другой стороны, заставлял ротную полулегавую собаку Гарсонку прыгать через себя и ласкаться» [XIII. С. 398]. «Ежели был бы дом у Долохова, то, вероятно, это была, по предположениям Ростова, какая-нибудь накуренная, загрязнённая комнатка с бутылками, трубками и собаками, в которой он держал свои чемоданы и ночевал изредка» [XIII. С. 545]. «Долохов в расстёгнутом бешмете с всклокоченными волосами лежал на низком турецком диване с большим белым янтарём трубки во рту и, лаская одной рукой бульдога, свернувшегося подле него на диване, разговаривал с приехавшим из Петербурга офицером…» [XIII. С. 880]. В окончательном же варианте сохраняется только отзыв о нём князя Андрея: «Убить злую собаку очень даже хорошо» [X. С. 110]. «Звериный» контекст образа остаётся и в других определениях. «Собачья» тема созвучна также заметкам в дневнике Толстого от 21 марта 1852 г.:

«Приехал Султанов, в восторге от того, что получил собак. Замечательная и оригинальная личность. Ежели у него не было страсти к собакам, он был бы отъявленный мерзавец. Эта страсть более всего согласуется с его натурой» [XLVI. С. 98].

Далее этот Султанов (отметим восточное происхождение самой фамилии) встречается в дневниках только в связи с упоминанием о собаках, а чуть позже Толстой добавляет: «Из собрания недостатков составляется иногда такой неуловимый, но чарующий характер, что он внушает любовь – тоже в известных лицах» [XLVI. С. 122].

Ерошка из «Казаков» (прообразом которого стал Епишка – Епифан Сехин) также впервые появляется в тексте в сопровождении собаки: «Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника» [VI. C. 24], причём себя он называет «старым волком» [VI. C. 146]. Он тот самый «естественный человек», искренне восхищавший молодого Толстого, всем своим существом соразмерный природе, а не людям:

«Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были его сильные члены» [VI. С. 24].

Есть в описании Ерошки и громогласность, присущая всем персонажам, созвучным Долохову (а также Яшвину и Турбину):

«Крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо», «обратился он к казакам без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки» [VI. С. 25]. «Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто светлей и видней стало» [VI. С. 35].

Эти детали можно сопоставить с характеристиками Долохова: «громко, звучно договорил Долохов» [VI. С. 141], «крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос» [X. С. 357].

Связанность Долохова с восточной темой («на Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого-то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова» [X. C. 325]), включённость его в жизнь Кавказа для Толстого крайне значимы: ни он сам, ни герой «Казаков» Оленин (в некотором смысле повторяющий путь Толстого на Кавказе) гармонии с миром горцев и природы не достигают (хоть переворот внутри них и происходит). Поэтому романтические похождения Долохова, предполагающие свободное взаимодействие с Востоком и его людьми, – очень важная характеристика. Персия в этом контексте обретает, несомненно, ключевое значение: рассказ о Долохове ведётся «на фоне» истории и культуры начала XIX в.: Толстому было прекрасно известно, что из Персии не вернулись А.С. Грибоедов и лермонтовский Печорин, Долохову же, по слухам, персидское предприятие явно удалось.

В «Хаджи-Мурате», одном из последних «восточных» произведений Толстого, парадигма «долоховского текста» вновь актуализируется. Сравним эпизоды:

«Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачёсанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы» [X. С. 325]. Ср.: «В партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме… обращая на себя внимание всех зрителей» [XXXV. C. 48].

Оба этих зеркальных эпизода явно демонстрируют семиотическую инаковость образов героев, противопоставленных окружающему социальному контексту (неслучайно изображённому именно в виде зрителей), причём эта инаковость показательно связана с Востоком. Действие в обоих случаях также неслучайно происходит в театре: в образе Долохова ранних редакций «Войны и мира» театральность подчёркивается неоднократно. Ср. следующие характеристики речевого поведения героя:

«…сказал Долохов, с выражением неестественной торжественности, которая неприятно поразила всех слушающих» [XIII. С. 442]; «с выражением сухого напыщенного восторга» [XIII. С. 444]; «Долохов оживлённо сказал эту театральную речь (он весь вспыхнул, говоря это)» [XIII. С. 444].

Долохов окончательного варианта романа, как и много позднее Хаджи-Мурат, – чужд знаковой системе, ритуальности правил театра, который оказывается для таких героев подходящим контрастным фоном.

Характерные высказывания Долохова обращают нас к тому типу индивидуализма, который обозначен Толстым как «наполеоновский»: «Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге» [X. С. 43], «мне что нужно, я просить не стану, сам возьму» [IX. С. 148]. По мысли многих исследователей[84 - Одиноков В.Г. Поэтика романов Л.Н. Толстого. Новосибирск, 1978; Лесскис Г. Лев Толстой (1852–1869). Вторая книга из цикла «Пушкинский путь в русской литературе». М., 2000.], «Война и мир» написана ради опровержения этого комплекса воззрений, причём частным моментом опровержения была художественная дискредитация героев, выступавших его носителями. Мы видим поражение Наполеона, поражение всего ряда персонажей, с ним связанных, – Элен, Сперанского, Андрея (раннего периода), но не Долохова. Последний подаётся читателю вне контекста семейного счастья «Войны и мира», он отчуждён, внезапно исчезает со страниц романа, более в нём не появляясь, – но его нельзя назвать побеждённым.

Долохов, несомненно, предстаёт одним из типовых выразителей индивидуалистической, романтической, «наполеоновской философии», личного подвига, своего Тулона – и при этом он органично и естественно вписывается в жизнь. Разгадка этого противоречия, скорее всего, скрывается в натурфилософских и мифопоэтических основаниях поэтики образа (коренящихся в символике Кавказа, так впечатлившего Толстого) и – соответственно – в органичности такого естественного индивидуализма.

Долохов неоднократно характеризуется как «зверь», «бестия» [XI. C. 199], «собака», хоть и «злая» [X. С. 110] и т.д. Зооморфизм данных оценок важен. Современные исследователи всё чаще обращаются к образам животного в художественном тексте и шире – в мировой культуре[85 - Геллер Л. О стереоскопической универсальности животных // Универсалии литературы. 2. Воронеж, 2010. С. 53–60; Зенкин С.Н. Зоологический предел культуры (Бахтин, Флобер и другие) // Зенкин С.Н. Работы о теории. М., 2012. С. 440–452; Нагина К.А. «Ангел, рождающийся из зверя». К вопросу о природе человека в творчестве Л. Толстого // Вестник Воронежского гос. ун-та. Серия Гуманитарные науки. 2003. № 2. С. 81–107.]. В поэтике произведений Л.Н. Толстого этот вопрос занимает значительное место, но изучен пока недостаточно. В числе значимых работ отметим монографию Б. Ленквист, которая в своём анализе «животных» ассоциаций в романе «Анна Каренина» приводит мифопоэтические параллели, связанные с образом медведя[86 - Ленквист Б. Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: «Анна Каренина». М., 2010. С. 97–111.], а также статью Е.Д. Толстой, раскрывающей смысл ряда зашифрованных «бестиальных» сравнений в стилистике «Войны и мира»[87 - Толстая Е.Д. Мифологические умыслы в характеристиках героев «Войны и мира»: от первой ко второй версии // Актуальные проблемы изучения и преподавания русской литературы: взгляд из зарубежья: Материалы междунар. науч.-практ. конф., посвящённой 190-летию кафедры истории литературы филологического факультета СПбГУ. СПб., 2011. С. 342–354.].

Л.Н. Толстой, 1954 г., Москва, фотография с даггеротипа

Стоит отметить прозвучавшее в письме к А.А. Толстой от 1 мая 1858 г. высказывание Л.Н. Толстого по поводу его рассказа «Три смерти»: «Его [мужика] религия – природа, с которой он жил. Une brute [животное], вы говорите, да чем же дурно une brute? Une brute есть счастье и красота, гармония со всем миром, а не такой разлад, как у барыни» [LX. C. 265–266].

Ю.М. Лотман так характеризует толстовских природных героев:

«…у Толстого мы сталкиваемся с героями, находящимися в пространстве между добром и злом и ищущими пути вырваться из мира зла и переместиться в мир добра, героями саморазвития и самооценки, и с героями существования, которое не подлежит оценке, – от деда Ерошки до Николая Ростова и Хаджи-Мурата»[88 - Лотман Ю.М. О русской литературе классического периода // Лотман Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования: история русской прозы, теория литературы. СПб., 2012. С. 598.].

Животность в натурфилософском лексиконе Толстого всякий раз будет означать «жизнеспособность», но не всегда – возможность совершать другие важные, с точки зрения Толстого, действия: например, жить в согласии с другими людьми, создавать семьи. Здесь Долохов оказывается таким же «пустоцветом», как избранная им в невесты «кошечка» Соня.

Тем не менее персонаж этот наделён в тексте «Войны и мира» важными сюжетными функциями: каждое его действие, привносящее хаос, маркируется в итоге движением главных героев вперёд, к своему счастью.

§ 6. Семантика холодности и отдалённости в образе Фёдора Долохова

Как мы помним, по О.М. Фрейденберг, «значимость, выраженная в имени персонажа и, следовательно, в его метафорической сущности, развёртывается в действие, составляющее мотив: герой делает только то, что семантически сам означает»[89 - Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 223.]. Л.Я. Гинзбург добавляет: «элементы, прикреплённые к этому имени, выводятся друг из друга или из общего корня, вступают друг с другом в отношения подобия или противоречия»[90 - Гинзбург Л.Я. О литературном герое. Л., 1979. С. 90.].

Интересно, что многие характеристики образа Долохова, рассматриваемые нами дальше, будут содержать сему «холод». Это же слово можно получить, как мы уже говорили, если инвертировать корень фамилии героя: «Долохов» –

«Холодов».

Б.М. Эйхенбауму принадлежит любопытное наблюдение, позволяющее считать, что созданию Долохова предшествовал персонаж с также «холодной» фамилией: Северников из «Декабристов». Его прототипом стал все тот же Ф.И. Толстой-Американец: «Цыганы, карты и темперамент, с которым играет Северников, напоминают Турбина-отца, т.е. графа Ф.И. Толстого <…> фамилия Северников образована, вероятно, от прозвища “Американец”, то есть от “Северной Америки”»[91 - Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой: Книга вторая: Шестидесятые годы. Л., 1931. С. 192.].

В характеристиках Долохова сема «холод» встречается регулярно: холодность взгляда, холодность улыбки/усмешки, холодность тона: «холодным <…> ничего доброго не обещающим взглядом» [XII. С. 160], «холодно улыбаясь» [X. С. 353], «с холодной усмешкой сказал Долохов» [XII. C. 150], «отвечал холодно Долохов» [IX. C. 147]. Кроме того, Долохов бледен и светловолос. Единственное в его внешности, что не вписывается в эту холодную гамму, – его руки: они не маленькие и белые, как руки большинства героев, созвучных Наполеону, а «ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из-под рубашки» [X. С. 54].