Богдан Хмельницкий

Она не любила, когда ей напоминали ее татарское происхождение: выросла она в казацкой семье и считала себя настоящею казачкою.

– Мама пусти меня на вечерницу, – упрашивала девушка, – умильно посматривая на мамку. – Ну, право, я долго не засижусь!

– В уме ли ты? – испуганно уговаривала ее старуха. – Ты слышала, что пан подстароста приехал домой гневен. Ну, вдруг спросит тебя? Ведь, он меня в живых не оставит.

– Зачем ему обо мне спрашивать? Я тихонько уйду, никто не увидит.

– И что тебе дались эти вечерницы? – ворчала мамка. – Панское ли это дело с сельскими дивчатами песни распевать?

– Весело, мамуля, страх как весело! – притоптывая цветными черевичками, сказала Катря.

От одного воспоминания у нее у нее уже глаза разгорелись.

Мамка с любовью на нее посмотрела.

– Ну, уж иди, что с тобою делать, – согласилась она. – Я огонь потушу, а если спросит, скажу: голова разболелась, спать легла.

Девушка бросилась старухе на шею.

– Ах, мамуся! Ты моя кралечка, торбочка, бубличек, колобочек! –кричала она, целуя старуху.

Мамка отмахивалась от нее обеими руками.

– Да ну уж, полно! Иди, что ли!

Девушка живо собралась. Надела тонкую рубаху с расшивным воротом и рукавами, обмотала ярко-синюю шелковую плахту, подвязала ее красивым кушаком с вышитыми концами, обвила косы вокруг головы, а поверх их положила алую ленту. Взяла она было атласный жупан, обшитый дорогим мехом, но сейчас же отложила его в сторону и обратилась к мамке:

– Дай мне, мамуся, твою свиту и шапку; боюсь, чтобы кто не узнал.

– Черевики-то промочишь, смотри, снег какой, – говорила мамка, подавая свиту.

– И то правда, дай лучше чоботы.

В один миг Катря переменила свои красные черевики с серебряными подковами на черные чоботы и побежала из дому в одну из ближайших хат, кутаясь в длинную свиту и подбирая на ходу рукава. Катря знала, что Довгун должен был приехать из Сечи; не раз она уже видела его прежде на вечерницах и теперь рассчитывала, что, может быть, он догадается зайти на село.

В хате было и дымно, и душно от множества горевших лучин, но зато неудержимое веселье так и разливалось, так и шумело, словно весенний поток. Множество девушек сидело рядышком на лавках около стены хаты. Перед каждою стоял поставец с лучиною и прялка: все они прилежно пряли, перекидываясь остротами и шутками с паробками. В углу сидел старый бандурист с длинными седыми усами, в высокой бараньей шапке, в длинной суконной свите и лычаных лаптях. Он рассеянно перебирал струны и молча посматривал на девушек из-под нахлобученной шапки. Посреди комнаты в толпе паробков стоял высокий, худой крестьянин. Катря его в первый раз видела. Она поспешно оглядела всю избу: Ивашка не было. Девушки обрадовались ее приходу, многие повскакали с мест, усаживая ее, и все голосили:

– Панночка, панночка пришла!

В эту минута хозяйка, высокая, плотная женщина с дородным, но еще красивым лицом, принесла целую груду пряников в большой деревянной чашке и поставила ее на стол. Девушки принялись за лакомство. Катря подошла к столу и взяла для приличия один пряник. Старый бандурист ударил по струнам и хриплым дребезжащим старческим голосом запел какую-то песню. На него мало кто обращал внимание и в углу, где он сидел, не горела лучина.

– Панночка, а панночка, ясные оченьки! – проговорил он тихим хриплым голосом, – подойди поближе, не бойся старика, я тебе поворожу.

Катря засмеялась и подошла.

Старик говорил вполголоса и никто из девушек не слыхал его слов. Он грянул по струнам и из-за звуков бандуры Катря услыхала голос Ивашка:

– Или не узнала меня, сердце мое?

Девушка с испуга чуть не вскрикнула, но в ту же минуту зажала рот рукой. Она взглянула в глаза бандуристу и тихо засмеялась.

– Экий ты шальной, Ивашко, напугал меня до смерти, я думала оборотень. Как тебе в голову пришло так нарядиться?

– Это мне моя панночка в прошлый раз приказала, – усмехнулся Ивашко. – А я ж тебе не приказывала! – удивилась Катря.

– Не ходи, говорила часто, не садись близко. Узнает опекун, обоих нас со свету сживет. Ну, вот я и умудрился.

В это время к ним подошли девушки и Катря от души пожелала им провалиться. Но делать было нечего; девушки увели ее с собою петь песни и прясть лен.

Старик-бандурист через некоторое время незаметно исчез из избы. Когда его хватились, чтобы сыграть плясовую, его уже не было.

– Ишь ты, старый дид, – ворчали паробки, – утек.

Катря стала собираться домой.

– Куда так рано, панночка? – уговаривали ее девушки. – Подожди, сейчас плясать будем. Вон длинный хлоп обещается достать бандуру у соседа. Брыкалок, действительно, боясь, чтобы не стали разыскивать Ивашка, обещал скорехонько добыть инструмент и скрылся за дверью.

– Нет, сердыньки, пустите, – вырывалась от подруг Катря, – боюсь, как бы не хватились дома.

– Как же ты одна пойдешь? – уговаривали ее. – Еще упырь либо оборотень встретится.

– Здесь недалеко! – весело крикнула им Катря на прощание, – а оборотней я не очень-то боюсь.

На дворе навстречу Катри попался Брыкалок с бандурой.

– Ступай, панночка, влево, – шепнул он ей. – За второй избой, на пустыре, твой бандурист тебя дожидается.

Катря удивленно взглянула на хлопа, но, тотчас же сообразив, в чем дело, кивнула головой и побежала на пустырь, где ждал ее Довгун.

Молодые люди передали друг другу все, что случилось с ними за это время. Ивашко не видал Катрю уже с месяц. Когда Катря узнала о постигшей Довгуна опасности, она разразилась гневными восклицаниями на пана Данила. – Злодей он, кровопийца, больше ничего! – говорила она. – Кабы воля моя, – сейчас бы от него ушла.

– Потерпим, сердце, – отвечал Ивашко. – Будет и на нашей улице праздник.

3. ПИР

Тогдi Хмельницкiй ключи одбирав,
Чуру свого до города Черкаса посилав;
Велiв ключи пани Барабашевой подати,
Листiв королевських питати.

В большой просторной комнате Суботовского хутора все было готово к прибытию гостей. Три длинные стола, поставленные покоем, были покрыты тремя тонкими прекрасными скатертями, лежавшими одна на другой. Серебряные, вызолоченные тарелки, мисы, блюда так и блестели при ярком свете люстр и шандалов с восковыми свечами. На каждой тарелке была небольшая салфетка и ложка. В углу комнаты, вместо буфета, стоял стол. На нем возвышались груды тарелок, чаш и мис. В другом конце зала расположилось несколько музыкантов и песенников. При входе в столовую стоял роскошный серебряный рукомойник с таким же тазом, и висело расшитое широкое полотенце локтя в три длиною. На особом столе стояло множество бутылок и кувшинов с винами, медом и брагою.

Слуги то и дело сновали взад и вперед; одеты они были по казацки, но чисто, щеголевато, даже роскошно. Тут же хлопотала и Марина в богатой штофной плахте с дорогим ожерельем на шее и кокетливою кибалкою на голове, прикрытою длинными концами тонкой кисеи. Кушак, поддерживавший яркую шелковую запаску, весь был унизан дорогими каменьями. На ногах красовались сафьянные черевики с богатым золотым шитьем и серебряными скобами под каблуками. Марина исполняла в доме Хмельницкого роль экономки, но рассчитывала скоро стать полною хозяйкою, так как после Рождества он обещал на ней жениться. Чаплинский, в свою очередь, делал ей несколько раз предложение, но она постоянно ему отказывала и не слушала уговоров ксендза, сулившего ей все муки ада за то, что она хочет стать женою провославного. Младший сын Богдана сидел на крыльце и забавлялся своею прекрасною игрушечною саблею, привезенную отцом из Чигирина. Дочери – одна невеста, другая подросток – помогали Марине по хозяйству. Богдан еще не выходил из своей комнаты: он сидел за какими-то бумагами и угрюмо грыз перо. Перед ним стояла кружка с брагою, но он до нее не дотрагивался: мысли его, видимо, были далеко: может быть, у крымского хана, с которым он думал завязать сношения, может – у короля Владислава, на которого он возлагал большие надежды, а то и в Сечи с удалыми запорожцами, с понизовою вольницею, не знавшего ни страха, ни удержи…

К крыльцу подъехали двое всадников и в комнату Богдана через несколько минут вошли Довгун и Брыкалок. Они низко поклонились Богдану, а он ласково протянул им руку.– Здравствуйте, хлопцы! – проговорил он приветливо.

– Здоров будь, батько! – отвечали казаки.