Я и ты

– Идите на центральный пляж, прямо, не сворачивая, вниз, не заблудитесь, там еще скульптура русалки у входа, – посоветовала хозяйка.

Однако до русалки я не добрел. Захотелось крымского винограда, и я тормознул у какой-то старушки, которая им торговала, разложив на табурете. «Бери, милок, любую ветку, все сладкие, из моего сада», – приговаривала бабулька. Передо мной виноград покупала блондинка в солнцезащитных очках. На плече у нее на длинных узеньких веревочках висела полотняная сумка. Легкий ветерок подхватывал ее длинные распущенные, вырвавшиеся на свободу волосы и бросал их мне в лицо. В отличие от меня, бледнолицего да еще конопатого, тело девушки, упрятанное под желтой кофточкой, словно было облачено в ровный бронзовый панцирь. Я обратил внимание, что она без лифчика, и это несколько взбудоражило мое восприятие окружающего мира.

– Где вы успели так загореть? – вырвалось у меня.

– Идемте со мной, покажу, вы, вижу, только прикатили.

Я и не заметил, по дороге отщипывая от ветки сладкие виноградинки (старушка не обманула), как мы очутились на краю обрыва, глубокого спуска, почти напротив часов, утопающих в цветах и зелени густой травы, как оказалось, настоящих, да и ходивших, кстати, довольно точно.

– Если от них пойти по тропинке вверх, выйдешь к магазину и даче Натана Рахлина. Это знаменитый дирижер из Киева, а дача его – здешняя достопримечательность, – просветила моя вожатая, у которой я уже выяснил, что она из Ленинграда и зовут ее Ириной. – А мы с вами двинем вниз, вон туда, только осторожно, смотрите под ноги, чтобы не споткнуться.

«Вон туда» оказалось узким песчаным пятачком меж огромных, тесно прижавшихся друг к другу каменных глыб; я, пока спускались, мельком обратил внимание, что почти все они были заняты загорающими. У самой кромки воды Ирина бросила свои вещи, достала широченное полотенце, обернулась в него и, не обращая ни на кого внимания, быстро скинула юбку и стала натягивать на себя купальник. Неужели она все это время, как мы встретились, была голышом? Мое естественное мужское волнение нарастало…

– Михаил, а вы что замерли? Не стесняйтесь, тут все так. Я пошла плавать, вместе или вы поваляетесь?

Вот с этого момента, неожиданно для меня самого того, все и началось… «Ах, Арбат, мой Арбат…» Нет, извините, Булат Шалвович, сейчас больше пушкинское лезет в голову: «Люблю тебя, Петра творенье…» Спасибо Ирине и ее славному городу трех революций, вот и мою жизнь революционно изменил, только не сразу это произошло.

Мы уплыли далеко за разрешительные буйки; не знаю, сколько нас не было, наверное, около часа, а то и больше, а когда возвращались, издали увидели на берегу двух человек в белых халатах. Вокруг наших брошенных вещей суетились в испуге какие-то люди.

– Вы что, ребята, охренели, весь пляж на уши поставили. Врачей вот вызвали, спасателей напрягли, уже катер на поиски зарядили. Нет и нет, хоть бы предупредили, – особенно возмущался один из потребителей крымского загара с вьющимися черными волосами, золотой, как мне показалось, цепочкой на шее и в модных голубых плавках с какой-то заграничной эмблемой. Выпалив грозно во всеуслышание свой гневный протест, он вдруг отвел меня в сторону: – Как зовут? Михаил? Я – Владимир. А девушка у тебя симпатичная. Заглядывайте вечерком к нам в ВТО, в дом отдыха актеров, повеселимся вместе. Вам здесь каждый покажет, где это.

Легко сказать – заглядывайте, повеселимся. Я-то готов, но согласится ли Ирина, может, у нее совершенно иные планы, да и знакомы мы едва. Правда, в море успели поболтать о многом. Сначала набор стандартных вопросов и ответов, которые ни к чему не обязывали: хочешь врать – ври сколько угодно. Но мне почему-то не хотелось, и, когда Ира сообщила, что обожает историю, в следующем году заочно заканчивает истфак в Герценовском пединституте, а сейчас трудится лаборантом в каком-то питерском музее, я, чуть не захлебнувшись, радостно воскликнул, что и у меня история вместе с географией были любимыми предметами в школе. Неудивительно при моих прекрасных учителях, особенно географе, стройном худощавом величественном старике еще дореволюционной педагогической закалки. Как он глубоко, ярко все объяснял, немедленно хотелось окунуться в жизнь тех мест и краев, краешком глаза взглянуть на те страны, что абсолютно исключалось, время-то какое было, железный занавес. Я потом Настю, свою дочь, географически образовывал по этим рассказам, настолько они въелись, запомнились мне. Верьте или нет, но много лет спустя, когда заграница открылась и удалось объехать почти полмира, я восхищался, как много из услышанного на тех уроках совпадало с реальностью, особенно что касалось экономики. Сколько же таких умниц мы потеряли, а то и загубили в оные тяжелые для страны времена, растранжирили такой богатый людской капитал…

Я говорил сущую правду, до сих пор искренне жалею, что поддался уговору родственников и пошел в технический вуз, а не в гуманитарный.

– Как, Ирина, принимаем приглашение? – спросил я, когда мы возвращались с пляжа.

У моей новой знакомой не было никаких планов на вечер, и, не раздумывая, она охотно проявила желание заглянуть в дом отдыха Всероссийского театрального общества – когда еще удастся (и удастся ли вообще) побывать в гостях у столичного актерского бомонда.

– Тогда встретимся часов в восемь на том месте, где виноград покупали.

– Мне лучше у часов. А у вас нет желания меня проводить, посмотрите, где я живу? Только… Нас трое в комнате.

Внезапные встречи и море удовольствия на Черном море. Владимира заметили сразу, у входа в артистический пансионат он живо переговаривался с каким-то мужчиной, лицо которого показалось страшно знакомым, но вспомнить ни я, ни Ира не смогли. Володя был в белых модных джинсах (мечта поэта), плотно обтягивающих его фигуру, и небесного цвета батнике с голубыми пуговичками.

– Пришли? Молодцы. Пойдемте, кое-что интересное увидите.

Он проводил нас в бильярдный зал. За одним из столов ловко орудовала кием немолодая уже женщина. Как же блестяще она играла, никто не мог справиться! Шары почти после каждого ее удара залетали в лузу с точностью баскетбольных бросков из-под кольца.

– Знаете, кто это? Дочь Федора Ивановича Шаляпина, Ирина Федоровна.

Навеселились мы действительно вдоволь. Актеры даже в отпуске оставались верными себе. Пали режиссерские оковы тяжкие, полное раскрепощение. Не без винного вливания, конечно, благо крымские вина были на любой вкус, у каждой хозяйки. Заводилой импровизированного капустника выступал тот самый мужчина.

– Не узнаете? – спросил Володя. – Андрей Петров, народный артист из Театра Советской Армии.

Ну да, конечно. На сцене и в кино в серьезных драматических ролях, здесь он раскрылся как яркий рассказчик всяких хохм и анекдотов под не прекращавшийся смех. Я с огромной радостью встречал потом Андрея у себя дома. В любой компании он мгновенно перехватывал инициативу и становился ее душой. Присаживался с гитарой на подоконник и начинал петь «Поручика Голицына». Как жаль, что так рано ушел из жизни…

Площадка дома отдыха показалась тесной, и вся честная компания переместилась на воздух в гости к Мите. Уж не помню, как он появился на горизонте со своей вместительной палаткой. Он разбил ее на ровной поляне близ часов. Пляж, тот самый, вот он рядом, магазин с обилием крымских вин тоже. Вот уж точно в Митиной палатке народ часов не наблюдал. Уединенные парочки, кто во что горазд, никакого режима. Нас-то с Ириной это никак не касалось, мы были «дикарями», а артистическая братия, вопреки строгим требованиям, пренебрегала распорядком и удалялась к себе лишь на прием пищи.

Я наконец отыскал Генку Скитовича и приглашал присоединиться к нам, однако он предпочитал проводить время уединенно со своей будущей женой Галиной. Галя курировала франкоязычные страны в международном управлении союзного Спорткомитета, им, кстати, руководил Дмитрий Прохоров, отец Михаила Прохорова.

Ирина вскоре укатила домой, и больше мы никогда не виделись. Телефон она не оставила. Наверное, в Питере у нее был жених, и продолжение отношений не входило в ее планы. И все-таки, ау, Ирочка, если вдруг попадутся на глаза эти строки, откликнись! Что и говорить: во многих случаях решает нашу судьбу то известное французское изречение – «шерше ля фам». Мою – точно. Не затащи она меня на тот дикий мисхорский пляж под часами, не свиделся бы я с Владимиром Володкиным, в то время ведущим фотокорреспондентом газеты «Правда», что, в конце концов, резко развернуло мою жизнь в иную плоскость.

Тогда редко кому удавалось бывать за границей, а он только что вернулся из Индонезии, перед этим был на Кубе. Он умел красиво рассказать об иной жизни, говорил очень ярко, образно, показывал привезенные с собой фотографии. На одной из них, того не ведая, Владимир запечатлел в боевом одеянии с оружием в руках капитана футбольной сборной страны, который через год погиб во внутренней междоусобице. Галантный, обходительный Володкин талантливо ухаживал за женщинами, они сами тянулись к нему. Мы как-то быстро сошлись, все оставшееся до окончания его отпуска время проводили вместе, чаще всего разговоры по душам проходили в Митиной палатке. Володя уже знал о моем пристрастии к спорту.

– Вернемся в Москву, познакомлю с Борисом Светлановым. Какую-нибудь канитель закатим. Так Боря называет мужские посиделки. Мы с ним земляки, ленинградцы. Фотограф он классный, спорт назубок знает.

Их, питерцев-фотографов, была тогда в Москве целая колония – кто в «Известиях», кто в «Комсомолке», а Светланов работал в «Советском спорте». Я по подписи под газетными снимками, конечно, знал эту фамилию, а теперь вот еще услышал, как он раскрывал любознательному юноше Володкину тайны профессии, фактически Борис Александрович был его наставником.

Обмываем победу Косичкина

В Москве мы далеко не сразу созвонились, каждый растворился в своем деле и по-своему приближал светлое будущее, скорое проживание в коммунизме, обещанное Хрущевым на двадцать втором съезде партии. Каждый раз, когда я шел на работу и обратно, с плаката на «Детском мире» и старом здании МГУ Ленин, протянув руку вперед, напоминал мне, что идем мы верной дорогой и никуда с нее не свернем.

– А если мы в «Арагви» с тобой двинем или в «Савой», как вождь к этому отнесется, одобрит, как ты думаешь? – пробовал шутить мой товарищ Генка Урбанович, с которым я познакомился еще в Сочи на студенческих каникулах. У него была просто феноменальная память на анекдоты, он знал их тысячи, не стеснялся, никого не боялся, палил ими как из пулемета. Я ухмыльнулся: этот вопрос к моему новому соседу Глебу, когда, еле дождавшись одиннадцати утра, он ползет похмеляться портвейном «три семерки» в ближайшую винную лавку.

На работе запустили в проработку очередную новинку. Нагрузка увеличилась, нередко приходилось даже задерживаться и пропускать занятия на курсах английского языка. Очень боялся, как бы не вызвали в выходные, когда в Лужниках чемпионат мира по конькам. Я заранее основательно подготовился к нему. Теплый плед, подушка под зад, термос с крепким чаем, куча бутербродов и, конечно, горючее за 2.87. А иначе нельзя, крепкий мороз с сильнейшим северным ветром, а у меня еще билет на самую верхотуру, там страшно задувает. Стадион гудел, ревел в сто тысяч глоток, поддерживая Виктора Косичкина, когда он победно накручивал круг за кругом на заключительной «десятке». А что творилось, когда Виктору вручали лавровый венок! Я медленно по ступенькам спускался к ледяному овалу, чтобы поближе разглядеть счастливое лицо чемпиона, и вдруг у самой кромки увидел Володкина и окликнул его.

– Ты куда пропал, чего не звонишь? Стой здесь и жди меня, – велел он.

Володкин исчез в толпе фоторепортеров, плотно обступивших Косичкина, и вернулся не один.

– Это Борис Александрович Светланов, помнишь, я обещал тебя с ним познакомить.

– Как звать? Михаил? Инженер? Ну, поехали с нами в Домжур, инженер, обмывать победу Косичкина, – от этого коренастого русского увальня сразу повеяло каким-то теплом добродушия.

Такой была моя первая встреча с этим удивительным человеком.

– Ты про «Дорогу жизни» слышал? – будто невзначай спросил меня Володя, когда мы вдвоем остались за столиком. Светланов куда-то отлучился.

– Володя, что за вопрос, ты что, меня на вшивость проверяешь? – возмутился я.

– Пока его нет, скажу тебе, Борис сам не любит об этом распространяться, в блокаду он на своем мотоцикле помогал ее прокладывать. Он ведь классным гонщиком был, много чего выигрывал в Ленинграде. После войны Боря получил письмо. Женщина благодарила Светланова за то, что он вывез их вдвоем с маленькой дочкой в тыл по хрупкому льду Ладоги. И она не одна такая была.

За годы нашего приятельства мне не раз доводилось убеждаться, что Борис Александрович действительно гонщик от Бога. Помню нашу первую совместную поездку в Лужники на его «Волге» с номером 77–44 (литерную букву запамятовал). Светланов торопился на матч «Спартака» с «Торпедо», от него ждали снимок в очередной номер. Это не то что сейчас, когда все сразу же обрабатывается и по Интернету передается со стадиона, а тогда – быстро сделал несколько кадров и мигом обратно в редакцию: проявлять, печатать, отбирать, утверждать, ретушировать отобранное, засылать в типографию и т. д., целый нудный процесс. Мы ехали молча, пока Борис Александрович не прервал тишину:

– Женат? Холостой еще? Только не доверяй этому смазливому бабнику Володкину с невестами. Ищи сам. Я свою жену Милу знаешь, где отыскал? В Черном море выловил, в Леселидзе. Черт меня дернул, – Светланов хитро подмигнул мне и улыбнулся своей доброй улыбкой, – в тот вечер пойти на пляж окунуться, устал очень, да и страшно пекло. Она заворожила меня – так красиво плыла. К берегу мы уже причалили вместе.

Я вздрогнул – вспомнил свой заплыв с Ириной… А что, если бы он тоже так закончился?

На сей раз Борис Александрович «причалил» со мной у Западной трибуны (так величалась в те годы главная трибуна Лужников), почти напротив служебного входа.

– Посиди в машине, у меня один пропуск, сейчас что-нибудь организую, – бросил он и быстрым шагом, слегка сутулясь, удалился. Долго себя ждать не заставил: держи и иди за мной уверенно. Он протянул мне небольшую карточку-ксиву «ПРЕССА», внизу которой наискосок было тиснуто: «Проход всюду». В обиходе ее называли «вездеход», она позволяла проникнуть в святая святых, во многие «тайные» места, включая раздевалки команд, – неисполнимая мечта каждого болельщика. Потом сколько лет был у меня для служебного пользования этот «вездеход». Но то первое трепетное прикосновение к нему не забыть никогда, оно как-то возвысило меня в собственных глазах, хотя для этого я ничего не сделал. Все еще было впереди, еще надо было решиться последовать предложению Володкина и, забросив инженерию, попробовать себя в журналистике, тем более, как я похвастался, диктанты в школе писал практически безошибочно, да и с сочинениями неплохо справлялся.

Ложа под козырьком Лужников

Первый кордон («на земле») проскочили быстро, издали, в воздухе, помахав контролеру пропуском, дальше на лифте поднялись под самый козырек, где находилась тогда ложа прессы. Узкую дверь при входе в нее охранял более опытный и въедливый «сторож», который в лицо знал едва ли не всех – не было ведь в те годы столько изданий, сколько ныне, и о футболе писали практически одни и те же. То ли он пребывал в радужном настроении, предвкушая хороший матч, то ли спутал с кем-то или еще что-то, только он, на секунду задержав взгляд на пропуске, без звука впустил меня. Возможно, своим вопросом его отвлек Борис Александрович, он зашел следом и, оглядев ложу, уселся рядом с двумя мужчинами, потянув за рукав пиджака и меня.

– Морис, Яша, я на секунду, бегу снимать в номер, возьмите шефство над этим молодым человеком, – Светланов схватил кофр, я незаметно возвратил ему «вездеход». Прилюдно каюсь, не счесть количества совершенных подобных маневров, хитроумных комбинаций, они превращались в какой-то ритуал, азартную игру, в которой мне доводилось играть разные роли: быть и первым звеном в длиннющей порой цепочке жаждущих попасть внутрь арены на ключевые матчи, и замыкать ее, доверие было полное.