У ночи длинная тень

– А мне бы маленького покойничка посмотреть, ребенка, школьника той же эпохи. Мне понравились восьмидесятые, как-то там все не так, все другое.

– Ну не все, а лишь что-то. Но ты права, люди были немного иные. А тебе не кажется, что ты покойника выбираешь, как рыбу на рынке? Ты становишься циничной, детка. Ладно, идем.

В тот же миг мы оказались на узкой дорожке, потом свернули и стали пробираться между тесными рядами оград. Возле одной оградки остановилась. На черном мраморном квадрате светлела старая выцветшая фотография, лицо девочки лет двенадцати.

– Леночка, умерла от гнойного аппендицита, – сообщил Фитк.

Мы вошли в оградку и расположились в креслах, услужливо появившихся вдруг.

– Ну, слушай, – Фитк развалился в кресле и закинул ногу на ногу. Я последовала его примеру.

– Слушай, – повторил он, задумавшись на несколько минут, пристально глядя на памятник и словно считывая с него информацию. – Ну, да, вот, слушай. Лена считала, что детство ее давно закончилась. Себя она считала очень взрослой. Да и не помнила она его, это самое детство. Не помнила из упрямства. Из желания быть взрослой. Не помнила, мечтала ли она о принце на белом коне, наверно был такой период. Но после того, как поняла, что у нее никогда не будет собаки, стала мечтать о Змее Горыныче. Он гораздо лучше всех принцев, вместе взятых! Он – шикарнее! Это же что-то вроде гигантской летучей собаки, да еще трехголовой! Такой огромаднейший бультерьер с тремя башками, изрыгающими пламя, причем с интеллектом ребенка и человечьей речью, только дикий, но его можно приручить и воспитать. Легко. А чтобы его не «замочили» всякие там богатыри, она ему пристегнет ошейник с надписью: «Вася домашний, не трогать, охраняется мной, внесен в Красную Книгу Гиннеса». На нем ведь летать можно, и тогда она никогда не будет опаздывать в школу, ее никто не побьет на улице, ее не выпорет папка, да и двойку ей не влепят – попробуй обидь ее, они так фиганут пламенем, все огнетушители расплавятся. А потом они улетят на край света, на море куда-нибудь, наплаваются, назагараются, наедятся фруктов, и никто больше не будет пичкать их противными котлетами или жестким жилистым мясом с перловой кашей на второе, и гороховым супом на первое. Вот житуха-то начнется!

Однажды ей приснился Кощей Бессмертный, изможденный, в белом кожаном костюме, он сидел на огромном валуне и плакал. Она стала его успокаивать, а он посмотрел на нее своими огромными серыми глазами и сказал:

– Какой же я бессмертный, я не бессмертный, это просто фамилия у меня такая. Не бессмертный я. Моя жизнь – в иголке, иголка – в яйце, а яйцо – в утке. Этот придурок убьет утку, достанет яйцо и сломает иглу, я и окочурюсь сразу.

Тут выскочил Мальчик с Пальчик и говорит:

– Кто тут на игле сидит? Ах, игла в яйце? Это хреново. А утка бывает газетная или больничная, разные утки бывают.

Он засмеялся и побежал по теплому цветущему лугу прятать Кощееву утку. Лена с Кощеем тоже засмеялись.

Тут она проснулась, пора было в школу тащиться, так неуютно выпадать в мерзкую холодную реальность сразу из теплого сказочного сна…

Она опоздала, но первого урока все равно не было. Все сидели на лестнице и слушали Витьку Иванова.

– Бык, во! – громадина, как гора, это, нагнул башку… И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога – во-о! – здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки… – Иванов в азарте размахивал руками.

Все сидели на ступеньках вокруг него.

– Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой…

Все слушали затаив дыхание. Лена села поближе. Она не сводила с него глаз. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его – некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил что-то по-испански.

– Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету… А Рауль, значит, машет, чтобы быка отвлечь, и… – тут Витька повел головой и расширил глаза.

– Ой! – вскрикнула Надя Зайчикова.

Лена шумно выдохнула воздух и прикрыла рот ладошкой.

Сашка Серегин раздраженно зашикал на них.

Уже был звонок на второй урок, а они все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал.

– И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..

Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.

– А-а-а… – пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.

От этого визга всем стало не по себе, как будто и в самом деле увидели они жуткого быка.

А Сашка Серегин разозлился:

– Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки!

Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.

– Пыль столбом, значит, публика орет и свистит! – невозмутимо продолжал Витька. – А бык, это, рога – во-о! – толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля…

Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Все на всякий случай шарахнулись в стороны. Они не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на них.

Нина Николаевна (это классная руководительница) привыкла находить их в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на подростка.

– Ну, Иванов в своем репертуаре, – сказала Нина Николаевна, и тут они ее увидели, – А ну, марш в класс. Все на дополнительные занятия!

(Она часто устраивала дополнительную математику, потому что класс был отстающим. Она просто выходила из себя, если кто-нибудь не понимал теорему или не мог решить уравнение).

– Я научу вас мыслить, лентяи! – кричала она тогда, и лицо ее становилось малиновым. – Я сделаю, сделаю из вас математиков!

Но вообще-то Нина Николаевна была неплохая, нормальная училка в общем. Все это знали. И вот они пошли на дополнительные занятия. Как всегда, долго искали свободную комнату, а когда нашли класс, он оказался заперт. Пока Нина Николаевна ходила за ключами, Сашка Серегин напихал в дверную скважину бумажек. Лена одобрительно усмехнулась. Потом математичка вернулась и долго тыкала ключом в скважину, усердно вращала его. Дверь не отпиралась. И у Нины Николаевны сделалось такое растерянное лицо, что им даже жалко ее стало.

– Вы, наверно, взяли не тот ключ, – протянула длинная Томка.

Серегин насупился.

– Давайте, я открою.

Он выковырял все свои бумажки и легко отпер дверь.

Занятия начались. Но не прошло и четверти часа, как Нину Николаевну позвали к телефону. Она ушла из класса, и они снова собрались вокруг Иванова.

Витька небрежно уселся на учительском столе, поерзал, принял живописную позу: одну ногу свесил, другую поджал под себя, откинул голову, прокашлялся.

– Так на чем мы остановились? Ах да… И бык, значит, и-их! Как врезанется в трибуну – бух! Щепки, пыль столбом, бабы визжат, зрители с первых рядов на верх сигают, на галерку – р-раз!.

Тут он как будто случайно взглянул на Маринку Гордон.

Она, единственная из всех, со скучающим видом смотрела в окно.

Там в голубом морозном воздухе поворачивалась над крышами стрела башенного крана.

Маринка сидела одна. Соседка по парте, Вера, не пришла сегодня, а из девчонок никто больше не решался подсесть к Маринке. Вообще, ее считали задавакой.

– А Сантос тогда р-раз, значит, как размахнется тяжеленной стальной пикой, – продолжал Витька уже без всякого энтузиазма.

– Пикой, это, сверкающей, как молния, в его руке, – прибавил он (небось вычитал где-то фразу, сразу видно, – подумала Лена), и снова тоскливо поглядел в сторону Маришки.