У ночи длинная тень

А впрочем, – она пригляделась, – это был совсем другой студент. Не из тех, что в прошлый раз.

Она глянула на часы над стойкой: десять минут третьего. А ведь в три Толе на работу. Она вышла на улицу.

Вот и кинотеатр. Толпится народ возле афиш. Толя около ступенек у входа. А рядом с ним – какая-то девица в техасах, вертлявая, говорит что-то, жестикулирует. Да ведь это Томка! При чем тут Томка?.. Томка – и Толя. Бред!

Что ей тут надо? Что она болтает? Рукой тычет в сторону, зовет куда, что ли? А он кивает головой. Но не уходит. Ждет. Смотрит на часы.

Света стоит за телефонной будкой – ей так не хочется встречаться с Томкой. Без двадцати три. А в три ему на работу! Сейчас он уйдет… Они вместе уйдут, конечно, уж Томка от него теперь не отвяжется… Спелись, готово! Недаром у них и имена-то похожие: Толя, Тома. Звучит! А может, подойти, пока не поздно?..

Все. Кончено. Они уходят вместе. Он, высокий, чуть сутулый, тяжелорукий, и – под ту Джульетту – тощенькая, жеманная она. С лакированной сумочкой через плечо. Ветер треплет, отдувает назад их волосы: каштановые его, и ее – белесенькие, бесцветные. Вот и ушли.

Света глядит на часы: ровно три. Он ждал ее до последней минуты. Все…

Фитк замолчал и откинулся в кресле, покручивая в пальцах толстую сигару.

– Так парень из-за нее на работу опоздал, что ли? – спросила я. – А эта-то, подружка, провожать его ринулась? Ну, дела-а…

Фитк молча затянулся и прикрыл веки, в черных густых его ресницах посверкивали золотые искорки. Он был красив. И с ним было жутко интересно. Я сидела в кресле напротив и болтала ногами. И мне все больше нравилось торчать в этих восьмидесятых… Что-то туда меня затягивало, что-то завораживало… Нравились те люди, их чувства, мысли, вся их жизнь, в которой была некая особинка, какая-то простота и чистота, то, чего я до сих пор не встречала.

Потом мы снова прогуливались по кладбищенским аллеям взад-вперед, и заглянули в оградку, выкрашенную в зеленый цвет. Это тоже оказалось старое захоронение, но здесь недавно были и прибрались. Все чисто выметено, у памятника стоит банка с букетиком белых гвоздик. Мы расположились за металлическим столиком, бережно покрытым куском клеенки в синюю клеточку, на которой почему-то была тяжелая пепельница. Я принялась разглядывать памятник. «Дмитрий Юрьевич…»

– Не читай. Я про него расскажу, – сказал Фитк. – Только сидим мы как-то неловко, надо бы исправить.

И мы, как уж повелось, снова оказались в мягких креслах. Тут же появился стол с закусками и напитками.

– Вот такой уж он, Дмитрий Юрьевич покойный, – произнес Фитк с набитым ртом. Он жевал бутерброд с черной икрой. Я последовала его примеру.

Прожевав и проглотив, Фитк продолжил разговор, или начал рассказ (я не совсем поняла, что это и к чему относится) какой-то неожиданной фразой:

– Котенок просунул передние лапки сквозь витые перила, свесил голову, и с любопытством глядел на него. Ну что за глаза! Лукавые и словно подведенные, как у Лизы. Прямо Лизины глаза… Это был сон. Дмитрий Юрьевич проснулся и, пока лежал, все еще думал о котенке. «Кошки снятся к неприятностям, – вспомнил он, и стал воображать всякие возможные в этот день подвохи и неприятности. – Чего доброго, что-то случится на Ставропольском месторождении, – подумалось, – или с Лизой не увижусь…»

Тягостно ему стало. Перевернулся. Рядом спала Вика, вспотевшая, слегка приоткрыв рот. Было уже светло, и он сообразил: «Без четверти восемь…»

Осторожно – не дай бог жену разбудишь, а говорить с ней сейчас не хотелось – он стал вылезать из постели. И уже машинально, думая о другом, делал на кухне гимнастику, принимал душ, глотал завтрак. Вспоминался вчерашний звонок из Ставрополя и тусклый, словно запыленный расстоянием, голос Гордиенко.

«Черт побери! – озабоченно раздумывал Дмитрий Юрьевич. – Заявку-то я не подписал вчера! Или вот опять, с этой Ставропольской… Только план спустили, тут как на грех Гордиенко звонит. Давление падает, вот те раз! Скважина-то обводнилась! Да-а, дела… Мы ж рассчитывали на постепенное обводнение, а она раз-два – и готово. Как преждевременные роды. А разве можно все предвидеть? Вот и горим. А Гордиенке, ему что! Отвечать не ему. План-то я подписываю!»

В коридоре, натягивая плащ на плечи, он все еще думал обо всех этих неурядицах: «Какая там, бишь, у них термодинамика?.. Ну вот, теперь все параметры выскочили из башки».

Потом он сбежал вниз по лестнице, привычно считая ступени – одна, две, три… одиннадцать, одна, две, три… одиннадцать… Откинул ногой дверь подъезда и, чуть не зацепившись, чиркнув обо что-то портфелем, выскочил на улицу.

Времени в обрез. Глянул на часы и тут же забыл, который час. Ждал у троллейбусной остановки. Как долго нет нужного номера!.. А вокруг осень, похожая на позднюю весну, ровная, прогретая. Утро, а уже жарища. Женщины – в плащах нараспашку, из-под плащей мелькают пестрые блузки и юбки. Сочные цвета женской одежды. Сочные фрукты на лотках… Наконец-то, валко покачиваясь, подкатил троллейбус. Кто-то его пихнул, и он пихнул кого-то, наступил на ногу, удалось уцепиться за поручень. Подтянулся, протиснулся внутрь. Дверцы троллейбуса с лязгом захлопнулись.

Пока ехал, по привычке думал о встрече с Лизой… О ее дешевенькой брошке на груди – машинистка, на дорогую денег не хватает, -о ее походке. Как она быстро ходит, высокая, голова слегка покачивается в такт шагам, от начеса голова у нее такая круглая. Цвет ее волос? Жидкий чай, в который нападал пепел с сигареты.

И он знал, что сегодня будет так же, как и вчера, когда она утром вошла в его кабинет, как каждый день.

– Ну, с пятницей тебя, товарищ начальник, – деловито говорит Лиза, голос ее звучит глуховато, красивым контральто.

Он глядит, как клубятся волосы, наползая на щеки, вокруг ее лица. Лицо усталое, хотя еще утро, такое тихое лицо.

– Доброе утро, Лиза, – залпом выпивает он чай с пеплом; ощущение именно такое.

– Захожу вчера в отдел, слышу дикие вопли, – говорит она, наверно продолжая вслух какую-то свою мысль. – Ну, думаю, опять Пронин надрывается. Чует старый, что его скоро того… на пенсию, ну и злится на всех, кто моложе. Действительно, вижу, Пронин грохочет как рупор. А рядом сидит этот, новенький, Валерий. Сидит прямо, как по струночке, и говорит с расстановкой, но таким железным тоном: «Я не позволю на меня кричать… Перестаньте». Тот – еще пуще, позеленел аж, все лицо в складку пошло, не лицо, а шторм в океане. А Валера со стальным выражением: «Прошу… перестаньте».

– Ну, а Пронин что?

– Пронин-то? Да все гудел и гудел. На прошлой неделе, говорят, Белкину чуть не до инфаркта довел. Привык орать на людей.

Пронин – начальник Второго отдела, и он порадовался, что Лиза не подчиненная Пронина, и что сам он выше по рангу, замначальника управления. А Лиза мотнула своим густым сизым начесом и сказала, как всегда, звучно и монотонно:

– А на Толченовой он обжегся, не вышло. Нашла коса на камень! Аж искры полетели. Только рявкнул – а она сразу в местком заявление. Там товарищу Пронину выдали пару теплых по секрету. С тех пор он даже слышать не может ее фамилии. – Так говорила Лиза в тот день…

– Граждане, не забывайте оплачивать проезд. Следующая остановка…

И вспоминается. Вот она вошла. Села. Виском легла на ладонь – ладонь потонула в прическе. Опять рассказывает… А ему, почему-то, интересно слушать.

Лиза на шесть лет моложе его, ей ведь чуть за тридцать. Сын у нее – в восьмом классе. С мужем давно не живет.

Временами он мысленно сравнивал Лизу с Викой – не теперешней Викой, а той, до замужества. Когда им было по двадцать, когда он ухаживал за ней, учился на вечернем и работал здесь младшим инженером. А Вика была машинисткой. Тогда нравилось ему Викино лицо: фарфорово-розовое, как у младенца, которого только что искупали. Нравилось, что рот у нее слишком большой и яркий, и что всегда она улыбается. Волосы ее были жесткие, соломенные, и скручены на затылке в массивный узел. А иногда она их распускала, и тогда они густой копной падали на плечи. Не волнами, как у других девушек, а именно копной. Ей это шло, и то, что сама Вика была такая широкая, толстоногая, крепкая, большая, – тоже шло ей. На Вику эту он натыкался всюду: то заставал ее в других отделах – болтала с женщинами, улыбаясь своими слишком большими губами, то ее розовая мордашка мелькала в коридоре, куда-то она спешила, легкая, стремительная и массивная, как летающая тумба, то забегала в их отдел «стрельнуть сигаретку», и полчаса в их отделе не смолкали смех и анекдоты, а она усаживалась на подоконник и качала своими толстыми ногами, и сосала сигаретку, которая казалась узким бесцветным леденцом в ее полных губах, и серые лица мужчин становились еще тусклее на фоне ее яркого, в каком-то сиянии, лица. За машинкой Вика сидела, наверно, часа два-три в день, не больше. Но печатала зато пулеметно, треск ее машинки сливался в один сплошной гул. Никто не печатал, как она.

Дверь их комнаты всегда была открыта, и Дима ждал, когда пройдет по коридору Вика, а она, шествуя мимо, всегда оборачивалась, махала ему рукой и кричала низким, грудным голосом:

– А-а, Димочка! Привет холостякам! На свадьбу скоро пригласишь?

Дима в ответ лишь усмехался. «Ишь ты, на свадьбу». Об этом он пока не думал. Привычно тянулся к пластмассовому стакану с карандашами, брал карандаш, постукивал им по столу, и опять усмехался. «Ха, свадьба». А мысленно виделась Вика: крепконогая, веселая, с массивным узлом волос на затылке, и ему хотелось растрепать этот узел, рассыпать, а Вику притянуть к себе, прижать и целовать ее слишком большие губы, ее волосы, лицо, которое так розово сияет. Но думалось об этом невсерьез. Он думал: «вот если бы…», не веря, что это «если бы» когда-нибудь станет фактом. Сам он ничего не добивался. И ничего бы не было, не встреть он ее однажды летом в тире.

В тире бывать он любил, ходил туда по субботам. И вздрогнул от неожиданности, когда, как-то раз, проталкиваясь к приступке с ружьями, налетел на нее. В тесноте они оказались рядом… А потом гуляли по парку, крутились на цепных каруселях, катались на лодке, и Вика без конца сосала мороженое, которое он покупал ей.

Троллейбус качнулся, остановился. Дмитрий Юрьевич взглянул в окно: нет, еще не та остановка.

Тогда, в свои двадцать, ни над чем Дима не задумывался. И лишь позднее мелькнула догадка: а может, она нарочно вечно попадалась ему на глаза в те дни? И в тире тогда?.. Видно, не такая уж она простушка, какой кажется. Да и любил ли он ее вообще? Все вышло быстро и просто, очень уж просто. Дурман какой-то. Мало-помалу выяснилось, что говорить им друг с другом почти не о чем. Вот вяжет она действительно ловко, и мастерица вышивать на кофтах розочки. Но не будешь же обсуждать это каждый день… А вышивает красиво, ничего не скажешь. Воткнет в материал иголку, потом этак намотает на острие нитку, и продернет ее вперед. А на нитке такая колбаска получится. Тут она эту колбаску замотает полубубликом и закрепит нитку. Вот и лепесток. Кроме умелой вязки и вышивки, жена еще и готовит прекрасно, что немаловажно в семейной жизни. К тому же, она может часами говорить о том, что сегодня «выбросили» в Гумме или «дают» в гастрономе. С ней не соскучишься…

Плотная, в халате, с мотком волос на затылке, хозяйственная. Таких хозяек Лиза называет колотилками. А впрочем, таких ли? Нет, тут Лиза, скорее всего, не права. Вика-то как раз все эти домашние дела выполняет с удовольствием. А вот Лиза, резковато-деловая, всегда в одной и той же серой блузке, с усталым лицом, – вот она, пожалуй, больше напоминает «колотилку». Целый день гудит на электромашинке. И дома дел хватает.

Зато с Лизой он может болтать обо всем. И общие темы откуда-то берутся. Да она сама приходит к нему со всеми вестями-новостями, с рассказами и вопросами. К примеру – она ни за что не будет печатать текст, ей непонятный. Ну что ж, почему не разъяснить? С удовольствием. Ах, насчет скважин что-то неясно? Ладно. Но сначала давай поговорим вот о чем… Поговорим о жизни. Вот, ответь, почему ты такая умученная сегодня пришла? А ведь еще утро. Да и у меня, знаешь…

Она усмехается уголком рта, уводит взгляд в сторону.

– Да так как-то все, вчера вот сын…

Она замолкает. И некоторое время они сидят молча. Потом заговорит сразу вдруг упавшим, тусклым голосом:

– Сын вот вчера обругал меня по матушке. Пошла ты, говорит… Правда, повод был совсем особенный. Я сама виновата… Но…

Телефон перебивает ее. Он берет трубку, но и разговаривая по делу, огорченно глядит на погрустневшее Лизино лицо.

Впрочем, долго им беседовать не приходится. Работы у нее полно: в управлении всего одна машинистка. Одна – на три отдела. И, кстати, он, заместитель начальника, загружает ее больше всех. Печатает она к тому же и его диссертацию в свободное время. Он знает, Лиза никогда не откажет. Иногда ему кажется, не нарочно ли он обхаживает ее, чтобы «использовать в своих интересах?» Ну нет, это не так. Когда он устает, то идет к ней в отдел. Она стучит на машинке, утомленная и сосредоточенная. Он слышал – у нее опять какие-то неприятности с сыном. Какие? Она не скажет. Деловито, как-то по своему отшутится.