У ночи длинная тень

– Один философ сказал: "человечество смертно, человек же бессмертен". Ну, конечно, интеллектуально развитый человек, а не алкогольная горилла, и не серый "чувак", вроде некоторых… – Карасев чуть прищурился и глянул на проходившего мимо Виктора. – У тех поле слабое и быстро разрушается. Сейчас ведутся закрытые исследования в этой области…

На Виктора вдруг нашло такое отчаяние, что захотелось опрокинуть стол, заорать, убежать куда-нибудь. Но он сдержался и стал с улыбкой смотреть, как Сергей и Валерка вырывали друг у друга бутылку из-под "Московской".

– Да постой, дай я ее покручу, – сипел Валерка.

– А я те говорю, нагреть надо, – бубнил Сергей. – Лилька! Зажигай газ.

Викору было плохо. Он видел – никому до него нет дела. Кто пьет, кто философствует, кто про S 0 S талдычит, все им до лампочки… А ему самому впору S 0 S посылать, да кто услышит? ! А сам он краем уха слышал, как в углу, рядом, увлеченно шептались:

– Экран радиопеленгатора, он, понимаешь, такой чистый, как снег. Как совесть, Ага! – рассказ Коляны звучал патетически. – Чего осклабился, Юз? Ты не понял?

– Куда ему, пончику! Ему понятно лишь то, что съедобно. – Алик явно брал реванш перед Юзиком. – Абстракция не для него. – Да нет, какие абстракции, – продолжал Коляна. – Там, в центре экрана такое светлое яркое пятно, и лучики, как звезда, во все стороны! Как, значит, обнаружим радиохулигана, или, по-нашему, "ходю", все лучики сразу стрельнут в одном направлении. Все, засекли!.. Вот вчера целый вечер за одним охотились… Он, гад, думал, что его век не поймают… Сидит себе и стукает. Ха-ха! – Коляна затряс длинной вскинутой ручищей. – Как веревочка не вейся… возмездие всегда придет…

Виктор бестолково слонялся по комнате. Теперь совсем было ясно: он один на всем белом свете. Как на тонущем плоту… Кстати, о каком это возмездии они говорят? Вот к нему пришло возмездие, никому он не нужен. Ну, хоть бы Лилька подошла, что ли, танцевать позвала бы. Всем на него наплевать… Он поднял глаза. Прямо на него двигался Сергей. Водолазка с одного бока была почему-то заправлена в брюки, а с другого косо свисала. Губы кривились в вялой нежной улыбке. Весь какой-то волосатый, на гориллу похож… "Шикарно выпили и закусили, а на остальное мне начхать", – казалось, говорил весь его вид. Неожиданно для себя Виктор с силой ухватил его за ворот. Сергей нелепо взмахнул руками, повалился в угол дивана. Глаза его сузились, как щели, он с угрозой глянул на Виктора. Приподнялся на локте и так лягнул Виктора под коленку, что тот зарычал и сел на пол. По телу будто электроток пробежал. Но тут же он бросился на противника и двинул его головой под дыхало… Потом они катались по полу и остервенело дубасили друг друга. Ребята их разнимали. Но они брыкались, вырывались и сцеплялись снова. Виктор старался бить кулаком по лицу – удар у него был довольно тяжелый, Сергей ошалело мотал головой и дубасил Виктора коленями в живот. Их уже не пытались разнять – бесполезная затея… Только гулко бухались то и дело их тела на пол, и грохотали опрокидываемые в пылу битвы стулья. За этим грохотом и звоном обрушиваемой посуды никто и не расслышал, как хлопнула входная дверь. Это смотались Коляна с Аликом. Ушли и не заметили затеваемой драки. Коляна рад был, что удалось увлечь своим делом приятеля, он и увел его пораньше, надеясь еще успеть сегодня на радиопатрулирование. А побоище в квартире продолжалось. Уже и большой стол был опрокинут, всеми четырьмя ножками торчал кверху… Виктор выдохся первым. "А из-за чего деремся-то?" – мелькнула мысль. Сел на полу, с недоумением оглянулся. Вокруг – равнодушно-любопытные лица. "Публика… Только себя и видят…" Он с трудом сдерживал слезы. Поднялся. Сергея не было. На Виктора глядели, как на странное насекомое, опасливо расступаясь. Шатаясь, проковылял в ванную. Там Лилька вытирала мокрым полотенцем голого до пояса Сергея.

–Закрой дверь! – рявкнула Лилька, и сама захлопнула дверь перед его носом.

– Лиль, пусти, мне тоже помыться надо, – от жалости к себе Виктор тихонько застонал.

Дверь распахнулась, вышел Сергей, уже одетый, за ним Лилька.

– Слушай, я тебя не повредил? – озабоченно спросил

Сер¬гей. – Черт знает, сам не понимаю, чего это я… Ну, извиняюсь, что ли…

– – Да брось ты, – Лилька потянула за собой Сергея. – Это он из-за Инги одурел. Совсем дошел мальчик. Не понимает, что такая краля не для него… Она все терпела, терпела.

Жалела бедняжку. А он уж и – ноги на стол. Пошли, Сергей!

И потом, когда уже все оделись, и дверь на лестницу распахнулась,

Лилька обернулась к нему через плечо:

– Что? Ты что-то хотел сказать? Нет?.. Тогда – гуд бай, покоритель! Чао!

Фитк снова замолк. Он сидел по-турецки на стуле и ел палочками роллы с тунцом. Я оглянулась. Прямо на могиле, словно на постаменте, были коротконогие стулья без спинок и низенький стеклянный столик, на котором красовалось плоское блюдо с роллами и причудливые извилистые стаканы темного стекла с каким-то напитком.

– А что дальше-то было? – спросила я.

– Слушай, я устал. И вообще я трапезничаю, чего и тебе советую, – бросил он, жуя.

Я отхлебнула напиток, он был какого-то болотного вкуса. А роллы оказались слишком острые, во рту словно пожар полыхнул. Налетел ветер, срывая позолоту с кладбищенских деревьев. Аркады и пролеты ветвей буквально заворожили меня, такая в них была красота! Мне захотелось плакать и ворошить ногами остатки пережитых дней – не только моих, но и всех тех людей, что похоронены здесь, всех, чью жизнь мне показал Фитк. Ветер, резкий и пылкий, мял мою одежду, целовал меня как шальной, комкал и рвал мою душу…

Фитк, наконец, насытился, и мы пошли вдоль могил, наши волосы взвивались от порывов этого шального ветра. Потом мы зашли в оградку осыпанной золотом листьев могилы, сели на металлические сиденья, и Фитк стал рассказывать историю очередной умершей.

– Женщина с ведрами идет к колодцу. По дороге весело с кем-то переговаривается. Из-за штакетника видны только голова ее и плечи, а собеседника и вовсе не видать. То ли ребенок, то ли кто-то низенький, старичок… Серые планки штакетника, мелькая, бегут по ее выгоревшему платью, и кажется, будто это забор движется мимо женщины. Лицо у нее медное от ветра и солнца, грубое, доброе. Плечи широкие, коромысло степенно покачивается на них, звякают ведра. То и дело она оборачивается, улыбается кому-то, и видна ее сильная шея. Волосы туго закручены на затылке. Лет ей тридцать, а может, и за сорок. Вот женщина прошла, вот уже у колодца. Не очень-то стройна, сколочена так же крепко и просто, как сруб колодца, куда она со звоном запускает цепь.

За женщиной плетется мохнатая коза. У козы тонкие полуизогнутые рожки… Женщину и козу заслоняет вдруг толпа идущих – это с поезда. Люди с битком набитыми сумками проходят мимо… Широкая панама с загнутыми полями проплывает над забором. Лицо под панамой как пареная репа, длинный нос, очки в черной оправе, и ворот толстой, наглухо застегнутой кофты. А, да это тетя Лера. Видать, в город ездила за продуктами. На миг она загородила и женщину, и колодец. Панама трясется в такт ее тяжелым, солдатским шагам.

Прошла. Коза вдруг заскакала вприпрыжку, как пес. У козы черные надбровья и кокетливая полоска на носу. А удлиненное рыльце чудесно своей белизной. Коза изящнее своей хозяйки. Женщина опять оборачивается, смеется. С козой разговаривает.

А Надя сидит на подоконнике, ноги босые поджала, глядит в окно. На коленях косточки выпирают, кожа натянулась, побледнела на сгибах. Солнце жгучее, ветер. Скоро подруга ее Таня кончит заниматься, зайдет, и они пойдут на речку. Скорей бы! Одной неохота. В палисаднике бродит Вовка, томится, за калитку поглядывает. Таню ждет. То-то он выбритый, причесанный, в чистой рубашке. Надя глядит на свои руки – отлично загорела за две недели.

За окном береза, она мохнатая, как коза. Ветвистая. А на кухне бабушка с тетей Верой обед готовят. Надя думает: в городе сейчас – жуть. Неделю назад еще не было такой жары, и то невмоготу. Хорошо, что отпуск на самый зной пришелся.

Вспомнила работу. Длинное тесное помещение, накаленное

от жары, от духоты, от распаренных людей за столами. Окна распахнуты, за окнами асфальт плавится, излучает парной химический дух, и все внутри пропитано этим духом. В узкой мастерской он соединяется с запахами красок, туалетных вод, потных тел, едва прикрытых легкими платьями. Груды посуды на столах, быстрые легкие мазки мастериц, идет работа… И вдруг такое – хвойный воздух, солнечный свет. Аж в ушах звенит, кузнечиково звенит воздух! Как дышится легко! Солнце нестерпимо яркое и ласковое! Теплый песок ластится под босыми пятками. Возгласы бабушки и тетя Веры:

– Ой, кто приехал! А тощая-то, ну и кощей! А бледная! Замучили совсем девчонку! Ну, мы тебя здесь подлечим, раскормим. Сейчас чайку с медком попьем, устала, поди. А Вовка-то, знаешь, тут девушку завел, красотку. Таней зовут…

И пошли разговоры – про Вовку, про Таню, про учительницу Танину – тетю Леру; это она поселила на лето у себя очередную ученицу. Да и муштрует ее, готовит заранее в консерваторию, куда каждый год поступают ее ученики. Она, тетя Лера-то, Валерия Федоровна, с характером. Вовка не заходит в ее двор за Таней. Она сама сюда приходит, когда отзанимается.

Такие пошли в тот день разговоры… А Надя лишь фыркала недоверчиво. Надо же, длинный Вовка, нескладный, застенчивый до смерти, и вдруг – девушку завел! Не верится даже… Но во дворе появилась Таня – высокая, светловолосая. Сарафан стильный, с оборкой по подолу, а фигура статная, крепкая. Она вроде чуть смущена, она выглядит совсем еще юной и в то же время сильной, зрелой. Это она, Таня, Вовкина девушка… На вид она старше своих семнадцати.

Надя сидит на подоконнике, ждет подругу.

Береза мохнатая за окном, Вовка слоняется по палисаднику. Надя берет зеркало, рассматривает себя: лицо розовое от солнца, нос морковный. Прямые соломенные патлы. Говорят, она похожа на свою незамужнюю тетку, тетю Веру.

Мама говорила, мол, замужество лишает женщину многого. Например, сил, свободного времени, полета. Будь сама мама свободной, как тетя Вера, давно была бы она известной художницей, а из-за этой хозяйственной возни, детей, мужа, пришлось ей довольствоваться скромной работенкой, разрисовкой посуды в мастерской… А почему же тогда тетя Вера не стала известной? Работает как вол, и считает своим долгом помогать то замужней сестре, то брату женатому, то взрослым племянникам? Вернее, они так считают… Она, де, счастливая, со своей мамой живет (с Надиной бабушкой, значит), и нет у нее семейных забот.

Надя рассматривает в зеркало свои ноги, маленькие узкие ступни. Думает: «Мне уже девятнадцать. Работа, отпуск 24 дня, работа. Груды тарелок, чашек, блюдец, солонок, чайников. Синий мазок, золотой, черный, аккуратнее води кисточкой… Конец рабочего дня. Вместе с мамой – на остановку».

– Мам, можно мне на праздник к Наташе пойти, у нее восьмого марта вечеринка?

– С ума сошла! На этих вечеринках пьянки, мордобой. Покалечит тебя какой-нибудь ухарь. Дома сиди, рисуй, пока время есть…

Вот так всегда. А теперь – красота, столько свободного времени!

Свист за окном. Условный посвист… Надя выглядывает, мигом соскакивает с подоконника. Таня пришла. Мастерски Танька свистит, совсем как парень. – Привет! Отзанималась?

– Не совсем еще, – улыбается Таня и закручивает на затылке пышные волосы. – А Вовка где?

– Только что здесь был. Смылся.

– Ха, ха, ха, ха!

– Ой, умора!

Обеих разбирает смех. Смех бессмысленный и счастливый. Еще бы! Солнце-то как плещет, и плескается бликами мелколистая береза в палисаднике, звенят кузнечики в травах, а Вовка тоже, как кузнечик, ускакал застенчиво при виде Тани.

– Лера отпустила надолго? – спрашивает Надя.

– До обеда. «Ладно уж, иди», говорит…

Надя живо вообразила Танину учительницу, подругу тети Веры: большую, чернобровую, как казак, с крупным лицом. А смоляные волосы острижены под горшок.

Таня задрала голову, щурится на солнце. На шее и плече у нее коричневые отметины: это от скрипки, натерла грифом.