Устрицы. Повесть

Я залпом допила своё вино. Во рту стало терпко и уступчиво. В груди забилась птица, требовательно и порывисто, оперившаяся, готовая к первому, далёкому и опасному полёту. Я притянула Регину за вырез футболки и поцеловала в губы.

Она раздевалась по-мужски, стаскивая футболку через голову. И раздевала по-мужски – одним рывком джинсы и трусики. По-мужски же, властно, убедительно, даже методично, осваивала новую территорию. Я подумала вдруг, даже преисполнилась уверенностью, что Регина видела себя если не вообще, то сейчас – мужчиной, и это доставляло ей особое, острое, даже болезненное удовольствие.

А рыжие парни никогда не обращали на меня внимание, никогда не влюблялись в меня. Такая вот странность.

После близости, которой не могло или не должно было быть, после неумышленной близости или противоестественной нестерпимо, просто до одури хочется переместиться в любую обстановку, желательно знакомую, родную, где бы ничто не напоминало о происшедшем. Окунуться в какое-нибудь монотонное занятие, требующее дотошного внимания, и отсрочить, отдалить момент, когда воспоминания и ощущения от «содеянного» нагрянут без стука и рассядутся вокруг тебя, зажмут в кольцо. И ты прогонишь эти воспоминания, пинками и взашей, захлопнешь за ними дверь, лязгнешь засовом, поставишь квартиру на сигнализацию, забаррикадируешься, для верности, крупногабаритной мебелью. Как барракуды – они образуют воронку, чтобы защититься от врага, от любого непрошенного гостя (а я тоже кое-что знаю о позвоночных). Барракуды – баррикады.

Или, напротив, придвинешься к ним, к этим непрошенным, но самым желанным гостям поближе, улыбнёшься каждому, чаем всех напоишь и скажешь: «чувствуйте себя как дома».

Засыпать с кем-то после и просыпаться утром – для меня не одно и то же. Если и просыпаться с кем-то, то только с тем, с кем готова уснуть хотя бы ещё раз. Утро священно и безапелляционно. Оно как похмелье в самом широком смысле. Утром ты всё понимаешь и знаешь, как хочется: пустой подушки рядом или примятой чьим-то лицом. Новым и, возможно, не совсем желанным.

Я осторожно высвободилась из-под пледа и встала с дивана, тот укоризненно скрипнул. По тому, как лежала Регина, как мерно приподнималась вдохами её грудь, трудно было понять, спит она или притворяется. Медные пряди, спутавшись как в сговоре, заслоняли лицо, прятали его от меня. Регина лежала на боку, ноги согнулись в коленях – как будто крутила педали на велике, да так и заснула. В лицо мне смотрели две розовые ступни сорок первого размера. В полумраке тело Регины казалось жёлтым, как банановая кожура, снятая с плода.

А ведь так и было: я поскользнулась на Регине, как на банановой кожуре, и больно ушиблась затылком, когда упала. Я достала свой мобильник и украдкой сфотографировала спящую. Это мгновение я назову «Интенсивная терапия».

Одевшись, я вышла из комнаты и завернула на кухню. Стало неловко сразу бежать в прихожую и одеваться. Я выкурила сигарету учтивости, смыла окурок в туалете и ушла, тихо притворив за собой дверь. Покидая подъезд, я знала, что если обернусь, то замечу её рыжую голову в окне. Знала, что она не спала и дала мне время на побег. Я словно увидела, как после моего ухода, Регина пошевелилась в постели, откинула волосы с лица, как встала и, нагая, прошлёпала на кухню, где закурила мою сигарету (я специально оставила свою пачку) и подошла к окну.

Глупо оборачиваться, когда сбегаешь, поджав хвост.

Вечером я сама написала ей. Не из вежливости – мой эгоизм исключает какой-либо политес. Просто захотелось узнать, как она провела день. Регина как ни в чём ни бывало рассказала, чем занималась и выразила сожаление, что мы едва притронулись к фондю. Зато притронулись к десерту, рискованно пошутила я и умозрительно вынесла себе мозги из револьвера. Регина прислала ржущий смайлик.

Однажды, это было уже зимой, мы жутко вымерзли, выписывая кренделя на открытом катке. День был ветренный, и в лица и спины нам горстями летели колкие снежные крупинки. Теряя равновесие от собственной неповоротливости, мы падали на колени, складываясь перочинными ножами, набивали синяки. Регина была смешная в полосатых гетрах, пузатом пуховике, вязаной ушанке и варежках на резинках. Долговязая, с морозной краснотцой на щеках, с белым инеем на рыжих ресницах.

Смешная и очень красивая.

Околевшие, дома мы полезли в ванну, греться и блаженствовать. Я намылила шампунем Регинину копну, вспенивала яростно, злорадно ожидая, что пена окрасится в рыжий. Совсем не верилось, что можно от природы иметь такой правдивый «прусачий» рыжий цвет. Регина наверняка чем-то особенным омедняет свои волосы на зависть хурме и самому солнцу. И мне ревностно хотелось разоблачить её маскарад. Но не вышло.

Я достала из мыльницы своё любимое дегтярное мыло, взбила пену, шумно вдохнула резкий запах горелой бересты и принялась намыливать безупречную геометрию Регины.

– Ой, фу! – та отфыркивалась и дёргалась.

– Что фу? Знаешь, что говорят дерматологи о чистой коже? Чистая кожа должна скрипеть! Вот так! – наяривала я мочалкой. – У меня как у бабочки – вкусовые рецепторы на «лапках», я пробую тебя на вкус. Регина в дегтярном соусе!

Я охаживала мыльными ладонями спину Регины, плечи, спускалась к ягодицам, скоблила бёдра – Регина скрипела, как снег при тридцатиградусном морозе, как стекло, по которому полосуют вилкой. Я, прикрыв глаза, подпевала творимой скрипящей симфонии, Регина довольно покрякивала и сучила ногами по скользкой ванне. Я обвела пальцем v-образный шрам от аппендицита у неё на животе, тоненько поскребла его и поцеловала. А после мы, обессиленные и розовые, лежали валетиком в пене и изнывали от счастья.

Моим друзьям Регина понравилась. Они, любознательные и жадные до всего нового, отсутствующего по разным причинам в их картинах мира, с нескрываемым интересом расспрашивали её о жучках-паучках-членистоногих. Регина остроумно сыпала как из рога изобилия занимательными фактами о братьях наших мизерных, живописала о мудрёных повадках насекомых, на первый взгляд непостижимых человеческому пониманию. Юморила, хохотала и украдкой искала, ловила мои одобрительные взгляды. Мне было радостно и странно.