Разговор о трауре

1 ноября

Сегодня утром – воспоминание о нашем путешествии в Амстердам. Мы смотрели ночью сквозь стеклянную стену на медленные воды, на луга с пасущимися по колено в тумане коровами. Олег, которому было плохо, как очень часто в последние годы, говорил с нежной благодарностью об этой призрачной красоте мира.

3 ноября

3 ноября 2022

…те, кто вместе живет в памяти…

«A Grief Observed» (в немецком переводе «О трауре»; я бы, возможно, перевела это как «Исследование траура») – книга, которую Клайв Стейплз Льюис написал после смерти жены, – в англоговорящем мире стала библией тех, кто пребывает в трауре. (В Германии Льюис известен главным образом своими детскими книгами – «Хрониками Нарнии».)

Льюис регистрирует, как его вера отступает перед утратой. Из-за мучительной смерти жены он готов видеть в Боге безумного Садиста (как Иов? С точки зрения веры это все же лучше, чем вовсе вычеркнуть Бога).

Есть люди, которые сохраняют свою веру вопреки знанию о неразрешимой проблеме несовершенства мира. Их вера не девственна, они не обманываются, как обманывался Будда Гаутама, прежде чем он увидел нищего, больного и мертвеца, но они все-таки что-то внушают себе. И когда единственный человек, который действительно важен для них, умирает или испытывает сильные страдания, это проламывает их панцирь солипсизма.

Другие, наоборот, только тогда и начинают верить. У них тоже панцирь солипсизма оказывается проломленным.

Траур с неопровержимой остротой дает почувствовать, что имеется нечто за пределами собственного сознания; он не только открытая рана, он – открытый вопрос, выводящий за границы чувственно воспринимаемого мира.

В состоянии остро переживаемого траура материалисты и люди верующие одинаково теряют почву под ногами. Первые принуждают себя к тому, чтобы не верить и дальше, вторые – к тому, чтобы снова поверить. Большинство со временем вновь обретают свою прежнюю картину мира. Оба импульса, действующих в противоположных направлениях, встречаются в Ничто, которое, конечно, есть псевдоним Бога. Вопрос веры встает в связи с трауром сам собой даже перед атеистами, даже если их ответом по-прежнему остается «нет».

Джоан Дидион в «Годе магического мышления» (книге о трауре по мужу): она не верила в то, с чем росла в своем католическом окружении, в воскресение умерших, – и считала, «что такой образ мыслей ведет к ясности». В состоянии траура она видит в своем неверии лишь источник еще большего смятения.

Джулиан Барнс в «Уровнях жизни» (книге траура, написанной после смерти жены): «Убив – или изгнав – Бога, мы убили себя. <…> Мы поступили правильно… <…> Но мы подпилили сук, на котором сидели».

Барнс писал свою книгу гораздо дольше первого времени траура, на протяжении нескольких лет, что отличает ее от многих других свидетельств о трауре. Слова «боль» (pain) и скорбь (grief) не становятся от этого менее неизбежными. Немецкий переводчик передал grief как Leid («скорбь»). Словом Trauer (нем. «скорбь», «траур») он передает слово mourning (англ. «скорбь», «траур»). Барнс спрашивает себя о различии между grief и mourning: «Можно попытаться их разграничить, сказав, что скорбь – это состояние, а траур – процесс; но здесь неизбежны наложения. Может ли состояние уменьшаться? Может ли процесс прогрессировать? Как знать?»

Джоан Дидион пытается сходным образом отделить друг от друга grief и mourning (в немецком переводе – тоже Leid и Trauer). «Горе, – говорит она, – пассивно. Горе настигает тебя». «Скорбь» – это «опыт взаимодействия с горем». «Траур» после смерти ее родителей оставил глубокую зарубку в ее жизни, но само течение жизни при всей боли не прекратилось. «Скорбь» после смерти мужа изменила всё («Жизнь меняется быстро. Жизнь меняется за секунду. <…>…знакомая тебе жизнь кончается» – так начинается ее книга).

Впрочем, это может быть по-разному: чья смерть становится причиной «траура» и чья – «скорби» (недостаточность этих слов…). Для Ролана Барта смерть его матери была экзистенциальной – определяющей течение дальнейшей жизни – потерей.

Барт думает о Марселе Прусте и его трауре по матери: «Пруст говорит о печали, а не о трауре (новый психоаналитический термин, искажающий суть вещей)».

По-французски это deuil («траур») / chagrin («скорбь»). Что соответствует, пожалуй, английским mourning и grief. Датированные записи Барта на отдельных бумажных карточках были изданы посмертно. Издатель озаглавил их «Journal de deuil» («Дневник траура»), хотя Барт именно это слово считал искажающим суть вещей. Одна из записей гласит: «Не говорить о трауре, это слишком напоминает психоанализ. Я же переживаю скорбь».

Все, что не было уничтожено вовремя, превращается в добычу для издателя. Когда по ночам я испытываю приступы удушья, я с сожалением думаю, что уничтожила не всё из того, что не хотела бы показывать потомкам, и обещаю себе позаботиться об этом. Но из-за нехватки сил это намерение так и остается невыполненным.

Работа Фрейда «Trauer und Melancholie» (по-русски: «Скорбь и меланхолия» или «Печаль и меланхолия») по-английски называется «Mourning and Melancholia» («Траур и меланхолия»), однако фрейдовское понятие Trauerarbeit англичане переводят то как grief work («работа скорби»), то как mourning work («работа траура»).

Я предпочитаю слово «траур» всем другим, потому что оно прямо обозначает чрезвычайное состояние человеческой души, и не прибегаю к таким неудовлетворительно-неточным словам, как «боль», или «отчаяние», или «скорбь». Траур овладевает человеком так же, как влюбленность. Траур – это другое его агрегатное состояние. Действительность начинает дрожать, твердые поверхности, как кажется, растекаются, ничто больше не обладает такой, как прежде, определенностью.

Мысль о самоубийстве не может не приходить в голову, это естественная составная часть траура, а не аффектация, что очень трудно объяснить людям посторонним. Барнс: «Должно было пройти какое-то время, но я помню тот миг – точнее, внезапно найденный аргумент, – который показал, что я вряд ли наложу на себя руки. Я понял, что она может считаться живой, пока жива в моей памяти. <…> Она бы умерла вторично, начни мои яркие воспоминания меркнуть, а вода [в ванне] – окрашиваться красным».

Едва ли можно представить себе кого-то, кто был бы дальше от трезвого Барнса, чем экстатичный Новалис, но здесь они встречаются.

Новалис: «Человек продолжает жить и действовать только в идее – только в воспоминании о своем бытии. Иными средствами духовного воздействия в этом мире он пока не располагает. Поминовение усопших является поэтому нашим долгом. Это единственный способ оставаться в общении с ними. Даже Бог действует в нас через веру, и никак иначе».

Так же и Ролан Барт говорит, что сохранение памяти о его умершей матери полностью зависит от него.

И Гёльдерлин тоже:

«…загадкой вечной
Останутся друг для друга
Те, кто вместе живет
В памяти…»

5 ноября

Вопрос «как ты?» сбивает с толку. Сказать правду? Которая никому не нужна. Солгать?

Хансйорг Шнайдер («Ночная книга для Астрид») пишет о неловких попытках «выразить свою беспомощность по отношению к пребывающему в трауре человеку, потерявшему того, кого долгие годы любил». К ним относится, полагает он, и «акция Как ты? Соболезнующие хотят думать, что помогают пребывающему в трауре, если спрашивают о его состоянии. Это глупость. Ведь и без того видно, как он. Он – раздавлен».

Задающие этот вопрос ни в коей мере не виноваты, они следуют несомненно необходимым формальностям. Когда встречаются двое пребывающих в трауре, они задают друг другу тот же вопрос, прекрасно понимая, насколько он бессмыслен. Во встрече двух пребывающих в трауре есть что-то от фарса.

Ответ «спасибо, хорошо» ощущается как предательство, как будто ты отрекся от своего умершего.

6 ноября

Одна из немногих мыслей, которые придают какую-то силу: это совершенно нормально, что мне сейчас плохо.

10 ноября 2022

Утрата языка

Неаполь.

Неаполитанские улочки на первый взгляд представляют собой хаос, на второй – некий перенасыщенный красками и звуками порядок. Я покупаю себе Bab?: пропитанный ромом или мадерой кекс из дрожжевого теста, который мы, когда были детьми, в Ленинграде могли купить (он назывался «ромовая баба» или «ром-баба») в любой булочной. Посреди тогдашнего дефицита сохранялись вкрапления «былой роскоши», которые за все советские десятилетия так и не были полностью изничтожены. О «ромовой бабе» мы думали, когда позднее встречались с Bab? во Франции или Италии. Хаотическая материя мира удерживается как нечто единое такими вот повторяющимися мотивами.

Сейчас, пожалуй, я вижу эти паттерны еще отчетливее, чем прежде, но:

В романе Уильяма Голдинга «Наследники» в конце концов остается в живых один неандерталец как последний представитель своего биологического вида. У него нет больше никого, кто говорил бы на его языке, и он становится каким-то неопределенным живым существом, немым, – ведь его язык умер. Без Олега я – как тот неандерталец. Неотчетливое живое существо, с кексом Bab? в руке, который больше не имеет никакого значения.

В одном стихотворении Елены Шварц такое неотчетливое существо – потерпевший кораблекрушение попугай, плывущий на доске, – выкрикивает в пустоту ошметки человеческой речи:

<…>

Поет он песню о мулатке
Иль крикнет вдруг изо всей мочи
На самом на валу, на гребне,
Что бедный попка водки хочет.

И он глядит так горделиво
На эту зыбкую равнину.
Как сердце трогает надменность
Существ беспомощных и слабых.

Бормочет он, кивая:
Согласен, но, однако…