Поступки, которые мы совершаем ради любви…

Поступки, которые мы совершаем ради любви…
Ольга Мицкевич

На берегу Балтийского моря, между портовыми Вентспилсом и Лиепаей, скрытый лесом, стоит дом: резная сова над крыльцом, скошенная крыша, старая яблоня под окном. Здесь прошло мое с братом детство, здесь жил и умер мой дед.

По возвращении, море встретило меня бурей. Два дня наедине с горем, воспоминаниями, сомнениями и страхами. Два дня, которые изменят все. Я отсутствовала слишком долго, лгала слишком ловко. Однако, время вышло.

Ольга Мицкевич

Поступки, которые мы совершаем ради любви…

1.

Ничего не изменилось: деревья все так же обступают узкую дорогу плотной стеной – ели, высокие и мрачные, тянутся друг к другу с обеих сторон мешаниной веток, образуя арку. Нутро окружающего леса загустело, уплотнилось зеленым и коричневым цветами.

Я переключаю передачу и сбрасываю скорость. Лесная подстилка хрустит под колесами – дорогой пользуются редко. Впереди виднеется скелет ворот: доски, некогда выкрашенные в безликий бурый цвет, давно сгнили, а местами и вовсе отвалились. На испещренном пятнами ржавчины металлическом каркасе белеет табличка:

Частная собственность

Вход воспрещен

В метре от ворот я останавливаю машину и выхожу. Воздух липнет к коже и проступает металлическим привкусом на языке – с моря идет буря. Я разматываю цепь и толкаю створки: проворачиваясь в петлях, те протяжно скрипят. Как и всё тут, они старые и дряхлые. Оставленные. Мысль заполняет меня изнутри горечью по самое горло.

Мне следовало приехать раньше.

Где-то в чаще с сухим треском ломается ветка, и я вздрагиваю. Лес перешептывается тенями и шорохами, далекими голосами птиц. Высоко в кронах гуляет горячий ветер. Медленно оборачиваюсь, вглядываясь в густой зеленый полумрак, наполненный грибным, мшистым запахом сырости. Никого там нет, но я все равно медлю. В просветах еловых ветвей над головой виднеется клочками низкое небо цвета ртути. В отдалении монотонно гудит трасса Р111, соединяющая приморские Вентспилс и Лиепаю[1 - Латвийские портовые города на западном побережье Балтийского моря.]. Я и забыла, каким диким и изолированным ощущается это место.

Еще раз оглядевшись, я поспешно возвращаюсь к машине и забираюсь в салон. Миновав ворота, я вновь останавливаюсь и выхожу, чтобы запереть их, но цепь все время норовит выскользнуть из пальцев, и я чувствую, как раздражение прорывается сквозь эмоциональную немоту, окутывающую меня последние несколько дней. Слезы – злые, горячие, непрошенные – скользят по щекам, пока я вожусь с замком. Цепь оглушительно гремит, пальцы замараны ржавчиной. Будь рядом Стас, я сказала бы, что всему виной нервы, перелет и утомительная поездка через пол страны после. Будь рядом Стас, я бы солгала, и молилась чтобы он поверил.

Справившись, наконец, с замком, я шумно выдыхаю и гляжу на свои ладони. Вдруг осознаю, как глупо должно быть выгляжу в своем цветастом, наглухо закрытом платье и нелепых белых кроссовках. Лес притих, следом притих и ветер. Мгновение безмолвного одиночество столь острое, что царапает ноздри на вдохе. Отряхнув руки, я возвращаюсь в машину и зачем-то блокирую двери. Жду почти минуту, и только потом трогаюсь.

Дорога, огибая огромный валун, делает поворот, и словно из ниоткуда выныривает дом: серые бревенчатые стены, скошенная крыша с проплешинами мха, ставни в лохмотьях белой краски и резная сова над крыльцом. Непрошенные чувства и воспоминания вдруг накатывают на меня, оглушая, и я убираю ногу с педали газа. Машина продолжает катится по инерции, медленно теряя скорость. Перед глазами все плывет, в горле образуется ком. Спохватившись, я торможу лишь у самого крыльца. Выключаю зажигание и еще какое-то время просто сижу, прислушиваясь к металлическим щелчкам остывающего двигателя.

Небо на горизонте бурлит тучами. Порыв ветра ударяет машину в бок, подхватывает и мотает оставленную на бельевой веревке простыню. Как давно она тут весит, забытая? Перевожу взгляд и смотрю на сову, а она смотрит на меня. Время растягивается. Усталость сдавливает стальным обручем голову, медленно стекает по позвонкам. Ветер усиливается, и вот уже первые крупные капли разбиваются о лобовое стекло. Следовало бы поторопится и занести вещи в дом прежде, чем дождь превратится в ливень, но меня не покидает ощущение, что едва я войду внутрь, нечто очень важное в моей жизни начнется и закончится.

Когда в держателе на приборной панели оживает телефон (напоминание, что окружающий мир никуда не делся и продолжает существовать), я невольно вздрагиваю и смотрю на экран со смесью тревоги и вины. Стас. Мы поругались накануне моего отъезда – почти сутки назад – и с тех пор не разговаривали. Ссора вышла гадкой, ее отголоски еще звенят во мне. Глядя на экран, я ищу и не нахожу слов, которые хотела бы сказать сейчас мужу.

Замолчав на миг, телефон звонит вновь. На экране – старое фото Стаса от края до края, словно ему мало места. Словно он стремится втиснуть себя в каждый свободный сантиметр пространства. Однако, сейчас ему не дотянуться, не заставить меня ответить, если я не хочу. А я не хочу. Разрешаю себе не хотеть. Это новое, непривычное для меня ощущение силы странно ворочается в груди, укладывается, расчищая себе место.

Взгляд сам собой устремляется к зеркалу заднего вида: в нем отражается мое лицо с тонкой сухой кожей, чуть припухшая, искусанная губа. На сиденье позади водительского – простая картонная коробка и белый пакет из магазина. При мысли о содержимом как пакета, так и коробки, желудок сжимается. Я одновременно боюсь и жажду того, что внутри пакета. Боюсь и жажду перемен. Это чувство тоже новое и хрупкое. Мне хочется дать ему больше места вырасти, и потому я сбрасываю звонок, пообещав себе подумать об этом позже.

2.

Ветер подгоняет меня в спину, когда я бегу к крыльцу, неловко прикрыв голову руками. Запасной ключ нахожу там же, где и всегда – в жестянке под верхней ступенькой крыльца. До этого момента я не задумывалась, что делала бы, не окажись его там. Но ключ на месте, и я без проблем отпираю дверь и вхожу внутрь.

За неделю дом успел остыть. Воздух в комнатах сырой и холодный, однако, как и прежде, пахнет деревянной стружкой, сушёными яблоками и всем тем, чем пахнут старые дома: золой в печи, полиролью для мебели – и человеком, который тут жил и умер. Щелкаю выключателем и облегчено выдыхаю, когда зажигается свет. Набрав силу, дождь дробно колотит по подоконнику, незакрепленный ставень стучит о раму окна. Не разуваясь, я иду по дому: подмечаю пыль клочьями на полках и паутину по углам, неряшливую стопку старых газет у буфета в гостиной и кофейные кольца на низком столике у окна. Занавеска пожелтела и пахнет плесенью – едва уловимо, но все же. Выглядываю во двор, и в том месте, где раньше были ровные грядки, я вижу лишь черные, зарубцевавшиеся шрамы.

Раньше дед держал корову и кур, маленький огород. Он работал на земле пока мог, упрямо отрицая как признаки болезни, скрючивающий его суставы и превращающей пальцы в корни деревьев, так и слабеющее зрение; отрицал, что время имеет над ним власть. Однако, год назад он сдался, и я наняла человека, который покупал продукты, убирал в доме и возил деда к врачу, если придется. Как оказалось, со всеми обязанностями тот справлялся спустя рукава.

Я сглатываю скопившуюся во рту горечь. Последние два года с дедом мы общались только по телефону и каким-то образом он убедил меня, что все у него в порядке. Вернее, я позволила убедить себя, ведь так было проще – для всех.

В отдалении рокочут первые раскаты грома, следом внезапно мигает свет, и на короткий миг темноты я невольно задерживаю дыхание. Я не имею представление что буду делать, если из-за бури отключится электричество. Лоскут земли, на котором стоит дом, с трех сторон окружен лесом, а с четвертой, в полукилометре на север – лишь пологий морской берег: дед ценил уединение.

От окна тянет холодом, и я отступаю, задев бедром журнальный столик. Расставленные на нем полукругом рамки с черно-белыми фотографиями глухо дребезжат. Я смотрю на них, отстраненно осознавая, что там лишь мертвецы: родители, бабушка, мой старший брат – никого из них не осталось. Последним ушел дед: его не стало чуть больше недели назад, в конце апреля, когда на вишне в саду едва пробились почки. Теперь на всем свете у меня есть только муж, и от этого я ощущаю себя безмерно одинокой и едва живой, словно выброшенная на холодный Балтийский берег рыбина. Глядя сквозь стекло на темную гущу леса, размытую потоками дождя, я вспоминаю, что ближайшие соседи почти в двух километрах на восток, от чего чувство одиночества лишь растет и ширится.

Вот только разве не его я искала последние несколько недель? Не одиночество, но уединение. Время подумать и побыть с собой. Побыть собой. Решиться.

Тряхнув головой, я иду на кухню. У печи сложены поленья, рядом – ровная стопка газет для розжига, металлическое ведро с щепой и спички. Я открываю дверцу, укладываю растопку на решетку и поджигаю. Огонь вспыхивает и ползет, жадно пожирая сперва бумагу, а затем и тонкие щепки. Кухня озаряется мягким, желтым светом, сгущая тени по углам. Когда растопка занялась, я кладу поленья и прикрываю дверцу.

Буря и подступающий вечер окрашивают картинку за окном сизо-синим, превращают сад и лес за ним в скопище теней. Мыслями я возвращаюсь к пакету, оставленному на заднем сиденье – бутылка вина, решетка яиц, хлеб, кое-какие овощи и плоская прямоугольная коробочка из аптеки. Живот крутит, и я сглатываю тошноту. Надо забрать вещи из машины, поесть и приготовить комнату, в которой спать. Я поднимаюсь с колен, отряхиваю платье и иду к выходу. Больше всего прочего я хочу откупорить вино, наполнить бокал до краев и забраться под одеяло. Смотреть на дождь и ни о чем не думать. Возможно, даже уснуть.

Позади что-то падает с глухим стуком, и я резко оборачиваюсь. Проклятое сердце колотится вдвое быстрей, пока мой взгляд мечется по кухне в поисках источника звука. Оказывается, одно из поленьев каким-то образом упало с верха стопки и теперь лежит на полу, направленное одним концом ко мне, а вторым на печь, словно указующий перст. Я смотрю на него, потом на дверцу печи, и тут, словно из прошлого, звучит дедов голос – четко, до дрожи в затылке:

Никогда не забывай открыть шибер, иначе угоришь. Будь внимательна, девочка