По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Мир искусства Надежды Добычиной
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Из-за болезней Гинда-Нека получала домашнее образование. К ней регулярно приходила учительница, привившая ей любовь к чтению и игре на пианино. Позднее недолгое время она посещала реальное училище. Одна из подруг Добычиной, Рая Киссин, писала ей в 1910 году с большой нежностью:
«Часто, сидя в лесу или на берегу реки, я вся, вся, всем своим существом, всеми мыслями переношусь в далекое прошлое, в счастливое время детства и юности, и всегда встаешь передо мной ты, ты, моя милая, моя славная Надя! То ты помогаешь мне, когда я хожу в училище, то занимаешься со мной музыкой, то читаешь что-нибудь интересное и вызываешь любовь ко всему изящному и красивому – то ласкаешь и утешаешь в тяжелые ужасные минуты после смерти отца» [10 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 12. Ед. хр. 3.].
Жизнь семьи Фишман шла согласно еврейскому традиционному укладу, при этом со стороны отца, Шии Нухимовича, это было не просто внешнее следование традиции, а глубокая и искренняя вера. Добычина вспоминала, как во время одной из ее болезней отец, услышав от врача, что девочка может не дожить до утра, провел в ее комнате целую ночь в молитве, ни разу не взглянув на ребенка. Вошедший утром в комнату доктор увидел, что состояние больной улучшилось, и обратился к Шии Фишману со словами: «Что, твой Бог сильнее наших знаний?» Другой яркий случай произошел, когда Гинда-Нека была уже старше. В городе начался пожар, горели ближайшие кварталы, к дому, где они жили, примыкали деревянные склады, в которых хранился легко воспламеняющийся товар отца. Когда Гинда-Нека с матерью прибежали из гостей и вся семья в панике металась, собирая ценные вещи в доме, отец стоял посреди двора с запрокинутой к небу головой в ермолке и молился. Приехавшие пожарные хотели заливать склады водой, чтобы предотвратить распространение на них огня, но он не дал, сказав: «Будет гореть, значит, чужое». Поразительно, что тогда все осталось цело. Такая религиозность, конечно, влияла на атмосферу в доме. В одной из поздних дневниковых записей Добычина, проходя через тяжелый жизненный период, пыталась осознать себя и свою жизнь, оттолкнувшись от образов прошлого, впрочем, быстро переходя к эмоциям дня настоящего:
«Переоценка детства, которое мною было ограждено болезненной неискренностью и при первом строгом анализе это оказалось царство мистицизма, боязни, всяких лишений, вечная болезненность, отсутствие планомерного воспитания – все было под запретом страшного бога, наказаний. Наказания также поспешно менялись на страстную ласку. Все это урывками, всем было некогда. Все любили друг друга, но никто не вникал в переживания другого, а на ход “пихали” друг друга в уже веками сложившуюся сухую злую беспощадную догму. У всех вечно озабоченные лица. Всякий детский громкий смех в лучшем случае вызывал недоуменный взгляд… А вечные драмы у мамы с отцом из-за денег. Вечное папино “раздавание” из состояния мамы, когда ночью приходилось ей красть этот рубль на завтрашнюю кормежку детей. Утренние сцены по этому поводу. Лгун ребенок – лучше мертвый. Каким страшным методом, каким жутким калечением это сказалось хотя бы на мне. Ведь иногда… мне хочется соврать, а разве я не вру? Вру! Но единственно, что можно сказать – никогда во имя материальных благ! Но и то это происходит потому, что нет у меня твердой линии понимания благ» [11 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 13.].
Неизвестная, Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина) и Рая Киссин. Конец 1890-х
Отдел рукописей РГБ
Отец был очень строг в вопросах морали. Однажды по ошибке, уличив Гинду-Неку во лжи, он жестоко выпорол ребенка. Чтобы девочка осталась дома и не капризничала, мать дала ей выдуманное поручение следить за помощницей по дому, о чем Гинда-Нека не преминула сообщить женщине, когда та пришла. Это спровоцировало скандал, и разъяренный отец набросился на младшую дочь, обвиняя ее в наговоре. Для Шии Нухимовича было важно доверие к людям, работавшим на него, и хорошее к ним отношение. Вмешательство Сони спасло девочку, но, как она сама потом писала, «обида была слишком велика и осталась на всю жизнь».
Подобные переживания детства, безусловно, формируют характер и отношение к жизненным ценностям. С одной стороны, большую роль в этом играл пример отца, который отличался честностью, добротой и бездумной щедростью к чужим людям: давал в долг, не ожидая возврата денег, и часто проигрывал в карты. С другой стороны, она вспоминала, что отец был крайне скуп по отношению к себе и своим близким, а мать жила в постоянном страхе потерять нажитое, особенно имея на руках трех дочерей на выданье, для которых нужно было приданое. Возможно, этот страх привел к начавшейся у матери нервной болезни, что делало обстановку в доме еще более напряженной. Если к матери Надежда Евсеевна испытывала сочувствие и жалость, то отец вызывал у взрослеющей дочери более сложную гамму чувств. «Странные были отношения между нами, – вспоминала она, – мы обожали друг друга и спокойно не могли говорить друг с другом». С самого юного возраста Гинда-Нека училась проявлять упорство и добиваться своего, вступая в конфронтацию с упрямым Шией Нухимовичем.
Когда девочки выросли, финансовое положение семьи оказалось не столь прочным из-за ряда авантюр отца. Самым правильным решением было бы удачное замужество, как произошло со старшей дочерью Любой, являвшейся, по словам Добычиной, «кумиром всей семьи». Много десятилетий спустя Надежда Евсеевна вспоминала день свадьбы, торжественность которого поразила ее маленькой девочкой:
«Летний августовский вечер, двор, усыпанный хрустящим желтым песком, с лестницы второго этажа спускаются люди со свечами и идут благословлять молодых, стоящих во дворе под шатром. Какие-то благообразные евреи с красивыми лицами, окладистыми бородами, с длинными закрученными пейсами, в меховых бобровых шапках с бархатными верхами. Женщины в темных туалетах наглухо застегнутых – не помню ни одного декольтированного платья. И моя сестра в белом атласном платье, в белой фате производила впечатление ангела…» [12 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 6.].
Отец благоволил мужу Любы, Якову Граевскому. Он происходил из образованной еврейской семьи, отличался религиозностью, при этом был предприимчив. Однажды Яков купил механизм для расчесывания пеньки и поставил его в сарае при доме. Тогда же он застраховал все имущество, и буквально через несколько дней случился пожар. Несмотря на любовь и доверие к зятю, вспыльчивый Шия Фишман метал гром и молнии, хотя, как выяснилось, злого умысла Якова в произошедшем не было: в жаркий июньский день во время расчески пеньки вылетела искра и воспламенились опилки. После этого происшествия благосостояние главы семьи ухудшилось, и частично все жили на средства от созданной Яковом и носившей его имя фабрики – «Паровой фабрики Хлопка льняного, Ваты и Бичевы». В юности Гинда-Нека нередко писала письма на бумаге с фирменным знаком именно этого предприятия.
Марк Шагал. Ритуальная уборка. Раввин. 1914
Частное собрание
Из ярких и приятных воспоминаний детства остались религиозные праздники, которые всегда широко отмечались в семье. К самому значительному из них, Песаху, приготовления начинались сразу после Пурима: мыли бочки, делали свекольный сок и изюмное вино, и, наконец, наступало время главного:
«Самая отдаленная комната вымывалась буквально вся, оттуда выносилось все, и когда мама говорила: “готово!”, комната запиралась, и мы уже знали, что завтра в 5 утра отец и мать уйдут “в подряд” печь мацу. Раз и мне пришлось быть в этом “подряде” и, собственно, для меня совершенно непонятно, откуда взялась версия о крови русского ребенка. Папа и мама стоят при том, как замешивают тесто, вода, мука, соль, довольно крупное тесто разрезают на небольшие кругляшки и раздают тут же стоящим русским и еврейским женщинам на раскатку скалкой круглых лепешек (гордость хозяйки тонких как папиросная бумага), после этого таким круглым резцом проводят по тесту с двух сторон и получается лепешка правильно прорешетчатая. Все делается на глазах у всех. Может быть, в еврейских местечках, где много еврейской бедноты, естественно дают заработать еврею и там не бывает русских?» [13 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 15.]
Марк Шагал. Повозки. Ок. 1908
ГМИИ им. А. С. Пушкина
К празднику все мылось и убиралось, девочкам шили новые платья и покупали обувь. Родители надевали на себя все лучшее и вместе с детьми и гостями садились за праздничный стол, на котором были расставлены разные необычные яства: зеленый лук, натертый хрен, толченые орехи. Гинда-Нека знала, что они символизировали «опресноки, которые евреи ели, проходя через пустыню». Застолье продолжалось бульоном и фаршированной рыбой. По субботам стол также отличался разнообразием. Вся еда, разумеется, готовилась заранее. Семья строго следовала всем религиозным обычаям. Им не пришлось жить в черте оседлости, как положено было большей части еврейского населения Российской империи, так как отец Гинды-Неки отбыл рекрутскую повинность. Несмотря на всю традиционность их уклада, Добычина с детства росла в достаточно открытой среде, видела быт всего городского населения и в распахнутые окна своей комнаты слышала мелодичный звон колоколов упоминавшегося выше Крестовоздвиженского храма, приводивший ее в восхищение. Никогда не забывая о своем происхождении, Надежда Евсеевна научилась чувствовать себя вполне комфортно в любой обстановке, отличной от той, в которой провела ранние годы своей жизни.
Глава 2
Его высокоблагородие Петр Петрович
Гинда-Нека познакомилась с Петром Добычиным в октябре 1900 года. Обстоятельства этого знакомства нам известны благодаря дневниковой записи, сделанной Добычиной, вероятно, в 1918 году. В трудный для себя период, затронувший и личные отношения, она намеренно обращается к описанию первой встречи с мужем:
«Осень. Главная улица провинциального города. Воскресный день. Вся учащаяся молодежь гуляет бесконечное число раз вверх и вниз по главной улице. Легкая стрельба глазами между гимназистками и гимназистами, реалистами и кадетами. Грязь под ногами, несколько прохладно, небольшой ветер, легкий дождик – очень неприятный временами… Среди “табуна” мое внимание привлекает небольшой, толстенький, беленький с небольшими, но поразительно добрыми – чистыми глазами. Возможно, мое внимание привлек именно он, ибо сопровождавший меня молодой человек остановился с ним переговорить о свидании: 23 октября на благотворительном вечере».
Конечно, Гинда-Надя[4 - Гинда-Нека, как и ее сестры, вне домашнего круга использовала русский аналог своего еврейского имени – Надя, выбранный по созвучию с Нека. Так она подписывала письма Петру, так представлялась новым знакомым. Однако на конвертах писем начала 1900-х годов Петр указывал ее имя, записанное в документах, – Гинда-Нека Фишман. Однажды он ошибся, адресовав открытку Гинде-Нехьевне Фишман, за что был высмеян невестой: «Это все равно, если бы ты написал Варвара Варваровна». Этот пример наглядно демонстрирует те сложности, которые могли возникать у Нади при употреблении ее еврейского имени в среде, незнакомой с культурой и обычаями евреев.] пошла на этот вечер, где молодые люди наконец заговорили друг с другом: по ее воспоминаниям, они вели легкую остроумную беседу ни о чем, стремясь показать себя в лучшем свете. «Очень хитро это в природе устроено – глазами пишут самые сильные страницы своей жизни, языком болтают всякий вздор», – так Добычина прокомментировала этот эпизод в своем дневнике.
Марк Шагал. Зеленые любовники. Сер. 1910-х
Частное собрание
Ее будущий супруг сохранил все письма и любовные записочки, полученные от невесты в первые годы их связи. Самая ранняя из них написана накануне 16-летия девушки: это было приглашение прийти к ней в день ее рождения 28 октября. Уже в этих первых строках чувствуется разрыв в социальном статусе, который долгое время препятствовал воссоединению влюбленных. Конверт адресован «Его высокоблагородию Петру Петровичу». Отец Петра, занимавший должность начальника Канцелярии Орловской губернии, получил дворянство по службе. Рано осиротевший Петр Добычин (отец умер за несколько месяцев до его рождения, а мать ушла из жизни, когда мальчику было всего 7 лет) воспитывался родственниками и в 1899 году перебрался к старшему брату Вадиму в Орел, где поступил в 7-й класс гимназии. Гинда-Нека кокетливо замечала, что «ни хоро?м, ни лакеев» у них нет, а рождение свое она не справляет, «кто заходит из знакомых, тот и приходит». Вполне вероятно, первые встречи Гинды-Неки и Петра проходили под видом уроков, которые гимназист давал юной девушке у нее дома. Довольно быстро и бурно развивавшийся роман приходилось скрывать прежде всего от родных Гинды-Неки, которая опасалась, что кто-то заметит их держащимися за руки или узнает о ее обращении к Петру на «ты».
Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина). 1902
Отдел рукописей РГБ
Петр Добычин. Конец 1910-х (?)
Отдел рукописей РГБ
Письма, бережно сохраненные Добычиным, очень откровенны. Гинда писала о том, как скучает в разлуке и мечтает быть вместе. В то же время она уже демонстрировала те качества, благодаря которым сформируется через десятилетие «добычинский круг» поклонников и почитателей, с некоторыми из них у нее завяжутся более близкие отношения. В одном из писем 1901 года, обращаясь к жениху, Гинда-Нека признавалась:
«Ты знаешь ведь мои привычки, я люблю поговорить со многими, пошутить, но конечное и главное это остаться с тобой наедине, поделиться впечатлениями, даже, если хочется, понежничать, но, Петя, ведь право невозможно не нежничать с человеком, которого любишь, как-то невольно рука гладит волосы, губы соприкасаются с губами любимого человека» [14 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 11.].
В этих строках одновременно и страстность, и кокетство, и некая рассудочность, удивительная для ее юного возраста. Молодые люди понимали, что скоро им предстоит разлука не только на праздники, в которые Петр уезжал с братом к дяде и тете в Новгород-Северский. Добычин планировал поступать в университет в Москве или Петербурге, и Гинда-Нека писала, что единственный ее шанс воссоединиться с ним – это также поступить в какое-то учебное заведение. Как свидетельствует ее переписка с орловским поклонником Николаем Колышкевичем, мечты о продолжении учебы и поездке в Петербург зародились у Нади еще до знакомства с Петром [15 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 13. Ед. хр. 17.]. В первый год их романа с Добычиным в ней окончательно созрела решимость оставить родной город и привычную жизнь и последовать за женихом, чтобы учиться и работать рядом с ним. В ее ситуации сделать это было не так просто. Необходимо было заручиться хоть какой-то поддержкой семьи, уговорить отца отнести на подпись письмо о благонадежности, а главное – быть принятой в то или иное учебное заведение.
По циркуляру о приеме евреев в средние и высшие учебные заведения, принятому в 1887 году, число учеников из еврейских семей в местностях, входящих в черту постоянной оседлости, должно было составлять 10 %, в других местностях – 5 %, а в Санкт-Петербурге и Москве – всего 3 % от всех учащихся. В последующие годы эти нормы в некоторых случаях нарушались, например в провинциальных высших учебных заведениях, испытывавших недобор студентов. Однако в столицах доступ к образованию для детей и молодежи еврейской национальности и иудейского вероисповедания был значительно затруднен, и Гинда-Нека не могла не знать об этом. В семнадцать лет ее уверенность в успешности своих начинаний была не столько признаком силы характера, сколько проявлением юношеского безрассудства. Однако твердости и упорства будущей Добычиной было не занимать, свидетельством чего являются ее подписи в конце пространных писем к Петру от 1901 года: «Твоя любящая уважающая тебя очень настоящая невеста и будущая жена Надя». Кроме того, желанию оставить родной дом способствовали непрекращающиеся семейные конфликты и удушающая атмосфера. Надя сетовала на необходимость соблюдения принятых норм и устоев еврейской семьи и, нарушая их, украдкой писала письма в шабат. Ей не нравились расспросы близких, заметивших ее романтические отношения, или возмущение матери, увидевшей, что она носит на шее часы на цепочке, принадлежавшие, видимо, Петру. Весь 1901 год прошел в ссорах с матерью и попытках убедить отца, что она способна самостоятельно прожить в столице на сумму, не превышавшую 50 рублей в месяц. Отец то соглашался, то шел на попятную, но и дочь проявляла незаурядный талант переговорщика, который пригодился ей в будущем. Она убеждала его подписать необходимые бумаги, чтобы послать их в учебное заведение, которое может еще и ответить отказом, а кроме того, по ее словам, не следовало беспокоиться о деньгах, ведь «если Бог помогает на кашу, он уже помогает и на масло».
Надежда Добычина с сестрой Соней и ее дочерьми в окружении молодых людей. Орел. Сер. 1900-х
Частное собрание
Родители могли быть против отношений Гинды-Неки с Петром Добычиным не только в связи с национальным и религиозным вопросом, который, конечно, стоял на первом месте. Еще одним поводом для беспокойства стали бы его политические убеждения, если бы они были о них осведомлены. В письмах 1901–1902 годов Добычина вскользь упоминала о том, что Петр ходил на сходки, писала, что она не против, но волнуется, прежде всего, за его здоровье. В первые годы XX века Орел был городом достаточно реакционным и консервативным. Подобными настроениями местного населения пользовалось правительство, ссылая туда представителей революционных партий из столицы. Старший брат Петра – Вадим Добычин – именно таким образом оказался в Орле после ареста в Москве за печать нелегальной литературы, в то время как еще один его брат – Николай – был сослан в Елец. Конечно, ссыльные становились источником распространения марксистских идей среди местных молодых людей. В 1894 году в Орле был образован кружок, объединявший учащуюся молодежь. Первоначально деятельность кружка не выходила за рамки собраний, на которые приходили ссыльные, находившиеся под надзором полиции, представители городской интеллигенции и интересовавшиеся марксизмом гимназисты. Революционер Борис Перес характеризовал подобные встречи кружка следующим образом: «Вечеринки эти всегда включали в свой порядок дня какой-нибудь доклад по экономическим вопросам, затем немного пива, пения и немного разговоров общих и группами» [16 - Цит. по: Гуларян А. Б. Революционеры и жандармы в Российской провинции. На материале Орловской губернии. 1894–1904 гг. // Орловская губерния и революция. Орел, 2017. С. 34.]. Однако вскоре участников «вечеринок» перестало удовлетворять подобное времяпрепровождение, и они перешли к действиям – пропаганде среди рабочих. В начале 1898 года молодые орловцы пытались встать во главе рабочего движения на Брянском рельсопрокатном заводе. Это не сошло им с рук, началось расследование, которое закончилось арестами и судом в 1901 году. Надя и Петр общались с представителями орловской молодежи, участвовавшими в агитации и осужденными за нее. Среди близких друзей был Яков Дубровинский, младший брат ссыльного революционера и корреспондента «Искры» Иосифа Дубровинского. Надя принимала ухаживания Якова, также среди ее поклонников числились его брат Семен и их друг Николай Колышкевич. В конце 1901 года Яков был арестован. Дальнейшая его судьба – подпольная борьба, ссылки, участие в Гражданской войне – сделали из него героя революции, в честь которого в советское время называли улицы в городах. Петр Добычин не был столь вовлечен в освободительное движение, однако хранил у себя запрещенную литературу, в том числе «Искру». Случайным образом ранец с книгами и газетами был обнаружен в саду дома, где он жил в Орле. Петра отстранили от занятий в гимназии, но благодаря заступничеству предводителя местного дворянства ему было разрешено держать экзамены на получение аттестата, в котором за поведение была выставлена оценка «четыре», что являлось препятствием к поступлению в университет. Более того, по обвинению в хранении нелегальной литературы Петр все же отсидел несколько недель в орловской тюрьме. Все эти события пришлись на самое начало романа Петра и Нади. Конечно, молодой человек делился с ней своими идеями и интересами. Тема студенческого движения начала звучать лейтмотивом многочисленных посланий Нади жениху из Санкт-Петербурга, куда ей наконец удалось уехать в январе 1902 года. В тот период Петр жил у своих родственников в Новгороде-Северском и искал возможность поступить в университет, а Надя пыталась устроиться в столице.
Джованни Батиста Пиранези. Руины зала Золотого дома Нерона, называемого Храм мира. Открытка. Ок. 1910
ГМИИ им. А. С. Пушкина
Стремление Гинды-Неки покинуть родительский дом в шестнадцатилетнем возрасте было связано одновременно со страхом потерять жениха и быть насильно выданной замуж за другого. В это время на ее глазах разворачивалась аналогичная драма в жизни ее сестры Сони, которая вскоре сдалась на уговоры и стала женой нелюбимого человека. Гинда-Нека практически бежала в Санкт-Петербург в сопровождении друга, студента Технологического института Николая Колышкевича, который обещал приглядывать за ней и помогать во всем. Официально объявленной целью поездки стала сдача экстерном экзамена на аттестат гимназии. Свидетельство о получении гимназического образования позволило бы девушке искать работу учительницы, пытаться поступить на какую-то другую службу или продолжить учебу. В письмах своему жениху она твердо заявляла, что мечтает об их свадьбе, но предлагала не торопиться заводить детей, так как хотела учиться и работать. В Орле, не окончив гимназию, Гинда-Нека могла подрабатывать за прилавком винной лавки у знакомых, о чем упоминала в одном из писем. Разумеется, аттестат открыл бы ей более широкие возможности. В скором времени выяснилось, что в государственной гимназии еврейкам не разрешено держать экзамен, а в частной требовалось за месяц подать прошение, чтобы получить разрешение сдавать все предметы, кроме иностранных языков, которых Надя тогда не знала.
В этот свой первый приезд Надя упорно искала возможности осуществить задуманное, однако не меньше ее занимали различные стороны столичного быта. Ее письма к Петру полны ярких впечатлений, здесь «все ей ново», а поэтому случались незапланированные траты: приобретено, вероятно, первое художественное произведение в ее жизни – изображение некой «картины» Пиранези, про которую ей рассказывал жених. Чтобы поддержать здоровье, Надя пила молоко «на 10 копеек в день», ходила к врачам, что тоже стоило недешево. Но главное – Надя очень быстро погрузилась в интересовавшую и влекущую ее бурную жизнь радикально настроенной молодежи, о чем регулярно отчитывалась жениху. В письме от 20 января 1901 года она рассказывала:
«В Тех. инст. [Технологическом институте] сегодня выборы, каждый курс должен выбирать себе старосту, но студенты не хотят допустить выборов, ибо на обязанности старост лежат довольно некрасивые дела, как подсматривать нет ли чужого народа, т. е. студентов других курсов, на выборах и собраниях своего курса, т. е. шпионить, еще быть на посылках у начальства к студентам и наоборот, так как вышло положение такое, если студенту что понадобится к начальству, он должен обратиться к старшине, а последний уже идет к начальству. Ну вот потому то и галдеж. Студенты очевидно в повышенном настроении. Вышло предостережение, где говорится, что если студенты 1-го курса будут волноваться, то они исключаются из своего учебного заведения, и вновь могут поступить в августе, на правах вновь поступающих, студенты же остальных курсов будут оставлены на второй год. Как мне хочется, чтобы ты здесь отучился, ты прямо преобразился бы. Такой жизнью веет здесь, а там тухлятина».
События, свидетелем которых оказалась Надя, были продолжением студенческих волнений, начавшихся в 1899 году в связи с недовольством учащихся университетским режимом. Поводом для протеста послужил правительственный запрет на традиционные студенческие празднования в честь дня основания Петербургского университета – 8 февраля. Градоначальник и министры посчитали, что студенческие гуляния и совместные с профессурой чаепития ведут к беспорядкам и должны быть предотвращены. Именно такое решение в итоге привело к беспорядкам и столкновению с полицией 8 февраля, после которых студенты Петербургского университета решили объявить «обструкцию» своему учебному заведению, отказаться от посещения лекций и «закрыть» его. Вскоре волнения перекинулись и на ругие высшие учебные заведения. В феврале 1899 года была создана официальная комиссия во главе с военным министром П. С. Ванновским, который в марте 1901-го стал министром народного просвещения после убийства его предшественника бывшим студентом Московского университета. В подготовленном к маю докладе императору Ванновский сделал выводы о виновности как студентов, так и ректора и профессоров в февральских беспорядках и предлагал внести изменения в университетский устав 1884 года и легализовать деятельность различных студенческих организаций неполитического характера. Однако параллельно с этим готовились и репрессивные меры. Еще в июле 1899 года были приняты Временные Правила о воинской повинности воспитанников высших учебных заведений, виновных в учинении беспорядков. Подобные нововведения выглядели своего рода попыткой возвращения к временам Николая I, но эпоха наступила иная, и отправка студентов на военную службу послужила лишь возбудителем протестов не только в студенческой среде, но и в других слоях населения [17 - Сушко В. Т. Студенческое движение в Петербурге в период назревания революционного кризиса в России на рубеже XIX–XX веков (1899–1904 гг.): автореф. дис. …канд. ист. наук: (07.00.02) / Моск. гос. ист. – архив. ин-т. М.: [б. и. ], 1978.].
В 1901 году в Петербурге студенческие выступления усилились в связи с исключением «за беспорядки» из Киевского университета 183 студентов-обструкционистов. Солидарность с киевскими товарищами проявили сначала учащиеся Петербургского университета, а потом и других высших учебных заведений, включая Технологический институт, где учился Николай Колышкевич. Надя очень эмоционально воспринимала происходящее:
«…сегодня ночью арестовали 14 тех. [технологов – студентов Технологического института] разных курсов, но вероятно, этим дело не ограничится. 10 сходка у тех. Но что будет? Также резня, зверские усмирения! Да что же это такое! Неужели только произвол и насилие! Так вот каков девиз монархии. Знаешь, в груди что-то могучее сейчас живет, что рвется прямо наружу… Но я уверена, что правительство возьмет верх: 1. Лучшие силы переарестуют; 2. Войско всегда к их услугам; 3. Часть населения на стороне правительства… и опять получится резня… отсюда убитые, раненые. Неужели протест нельзя выразить как-нибудь иначе? <…> мне все кажется, что протест больно дорого обходится для “общества” и лучшие силы умирают, умирают молодыми, еще не много сделавши на своем веку… Вот кажется, сама бы пошла бы вперед, но только чтобы моя смерть стоила 10 лучших их сил» [18 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 12.].
Видимо, общественно-политические вопросы и экономические проблемы часто обсуждались в кругу, куда попала юная Надя, оказавшись в Петербурге. Она начала активно интересоваться соответствующей литературой, читала критические статьи Чернышевского за 1854–1861 годы из «Современника», статьи по политической экономии Туган-Барановского, напечатанные в журнале «Мир Божий», и «Политическую экономию» Богданова. Конечно, затрагивая эти темы в письмах жениху, который также советовал ей подобное чтение, она как будто пыталась вырасти в его глазах. С другой стороны, очевидно, что социально-политическая проблематика ее интересовала больше, чем те предметы, что необходимо было готовить к экзаменам на аттестат гимназии.
В Петербурге Надя посещала театры. Особенное впечатление на нее произвела пьеса С. А. Найдёнова «Дети Ванюшина». Ей казалось, что показанная со сцены история большой, но разобщенной семьи купца и удушающая атмосфера его дома похожи на ее собственную жизнь, к которой она совсем не хотела возвращаться. Однако в первый ее приезд именно студенческие волнения и арест Николая за участие в них вынудили Надю уехать в Орел. Кроме того, финансовой поддержки, получаемой ею от жениха, едва хватало на жизнь в столице. В апреле будущая галеристка Добычина собралась назад, чтобы успеть к Песаху ради матери, для которой «праздник не будет праздником» без дочери.
Следующие месяцы жизни дома стали для Нади очень напряженными. Родители и старшая сестра не могли принять и поддержать ее выбор. Записавшийся в октябре 1902 года в университет города Юрьев Петр едва ли имел достаточно средств, чтобы обеспечить их совместную жизнь. Требовалось настоящее упорство и уверенность в себе, чтобы осенью вновь попытать счастье в Петербурге. В октябре Добычиной удалось сдать экзамены на аттестат зрелости в 6-й мужской гимназии и подать документы на биологическое отделение курсов Лесгафта, как она и планировала. Высшие женские курсы Лесгафта и им подобные были единственным вариантом получения аналога высшего образования для женщин до 1896 года, когда девушки были допущены к обучению в университетах. При содействии Петра Францевича Лесгафта, выдающегося ученого, в 1882 году при женской гимназии М. Н. Стоюниной были открыты двухгодичные Курсы воспитательниц и руководительниц физического образования, на которые принимали девушек, окончивших средние учебные заведения. С 1896 года курсы обрели статус автономного учебного учреждения, а с 1898 года было получено разрешение на трехгодичный срок обучения. Более того, вольнослушательницей могла стать практически любая желающая, не требовался даже аттестат о получении среднего образования. Курсы Лесгафта давали возможность изучать естественные науки не только девушкам русской национальности, но и еврейкам, чем многие воспользовались. При наличии разрешения на пребывание в столице девушки могли подавать документы для посещения занятий, что и сделала Добычина.
«Дорогой Пусика! Наконец получилось разрешение и я завтра выезжаю в 10 ч. веч. Итак пиши в Киев на адрес Вадима…» Письмо Нади Фишман Петру Добычину с отметкой тюремной цензуры. 1903
Отдел рукописей РГБ
«Часто, сидя в лесу или на берегу реки, я вся, вся, всем своим существом, всеми мыслями переношусь в далекое прошлое, в счастливое время детства и юности, и всегда встаешь передо мной ты, ты, моя милая, моя славная Надя! То ты помогаешь мне, когда я хожу в училище, то занимаешься со мной музыкой, то читаешь что-нибудь интересное и вызываешь любовь ко всему изящному и красивому – то ласкаешь и утешаешь в тяжелые ужасные минуты после смерти отца» [10 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 12. Ед. хр. 3.].
Жизнь семьи Фишман шла согласно еврейскому традиционному укладу, при этом со стороны отца, Шии Нухимовича, это было не просто внешнее следование традиции, а глубокая и искренняя вера. Добычина вспоминала, как во время одной из ее болезней отец, услышав от врача, что девочка может не дожить до утра, провел в ее комнате целую ночь в молитве, ни разу не взглянув на ребенка. Вошедший утром в комнату доктор увидел, что состояние больной улучшилось, и обратился к Шии Фишману со словами: «Что, твой Бог сильнее наших знаний?» Другой яркий случай произошел, когда Гинда-Нека была уже старше. В городе начался пожар, горели ближайшие кварталы, к дому, где они жили, примыкали деревянные склады, в которых хранился легко воспламеняющийся товар отца. Когда Гинда-Нека с матерью прибежали из гостей и вся семья в панике металась, собирая ценные вещи в доме, отец стоял посреди двора с запрокинутой к небу головой в ермолке и молился. Приехавшие пожарные хотели заливать склады водой, чтобы предотвратить распространение на них огня, но он не дал, сказав: «Будет гореть, значит, чужое». Поразительно, что тогда все осталось цело. Такая религиозность, конечно, влияла на атмосферу в доме. В одной из поздних дневниковых записей Добычина, проходя через тяжелый жизненный период, пыталась осознать себя и свою жизнь, оттолкнувшись от образов прошлого, впрочем, быстро переходя к эмоциям дня настоящего:
«Переоценка детства, которое мною было ограждено болезненной неискренностью и при первом строгом анализе это оказалось царство мистицизма, боязни, всяких лишений, вечная болезненность, отсутствие планомерного воспитания – все было под запретом страшного бога, наказаний. Наказания также поспешно менялись на страстную ласку. Все это урывками, всем было некогда. Все любили друг друга, но никто не вникал в переживания другого, а на ход “пихали” друг друга в уже веками сложившуюся сухую злую беспощадную догму. У всех вечно озабоченные лица. Всякий детский громкий смех в лучшем случае вызывал недоуменный взгляд… А вечные драмы у мамы с отцом из-за денег. Вечное папино “раздавание” из состояния мамы, когда ночью приходилось ей красть этот рубль на завтрашнюю кормежку детей. Утренние сцены по этому поводу. Лгун ребенок – лучше мертвый. Каким страшным методом, каким жутким калечением это сказалось хотя бы на мне. Ведь иногда… мне хочется соврать, а разве я не вру? Вру! Но единственно, что можно сказать – никогда во имя материальных благ! Но и то это происходит потому, что нет у меня твердой линии понимания благ» [11 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 13.].
Неизвестная, Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина) и Рая Киссин. Конец 1890-х
Отдел рукописей РГБ
Отец был очень строг в вопросах морали. Однажды по ошибке, уличив Гинду-Неку во лжи, он жестоко выпорол ребенка. Чтобы девочка осталась дома и не капризничала, мать дала ей выдуманное поручение следить за помощницей по дому, о чем Гинда-Нека не преминула сообщить женщине, когда та пришла. Это спровоцировало скандал, и разъяренный отец набросился на младшую дочь, обвиняя ее в наговоре. Для Шии Нухимовича было важно доверие к людям, работавшим на него, и хорошее к ним отношение. Вмешательство Сони спасло девочку, но, как она сама потом писала, «обида была слишком велика и осталась на всю жизнь».
Подобные переживания детства, безусловно, формируют характер и отношение к жизненным ценностям. С одной стороны, большую роль в этом играл пример отца, который отличался честностью, добротой и бездумной щедростью к чужим людям: давал в долг, не ожидая возврата денег, и часто проигрывал в карты. С другой стороны, она вспоминала, что отец был крайне скуп по отношению к себе и своим близким, а мать жила в постоянном страхе потерять нажитое, особенно имея на руках трех дочерей на выданье, для которых нужно было приданое. Возможно, этот страх привел к начавшейся у матери нервной болезни, что делало обстановку в доме еще более напряженной. Если к матери Надежда Евсеевна испытывала сочувствие и жалость, то отец вызывал у взрослеющей дочери более сложную гамму чувств. «Странные были отношения между нами, – вспоминала она, – мы обожали друг друга и спокойно не могли говорить друг с другом». С самого юного возраста Гинда-Нека училась проявлять упорство и добиваться своего, вступая в конфронтацию с упрямым Шией Нухимовичем.
Когда девочки выросли, финансовое положение семьи оказалось не столь прочным из-за ряда авантюр отца. Самым правильным решением было бы удачное замужество, как произошло со старшей дочерью Любой, являвшейся, по словам Добычиной, «кумиром всей семьи». Много десятилетий спустя Надежда Евсеевна вспоминала день свадьбы, торжественность которого поразила ее маленькой девочкой:
«Летний августовский вечер, двор, усыпанный хрустящим желтым песком, с лестницы второго этажа спускаются люди со свечами и идут благословлять молодых, стоящих во дворе под шатром. Какие-то благообразные евреи с красивыми лицами, окладистыми бородами, с длинными закрученными пейсами, в меховых бобровых шапках с бархатными верхами. Женщины в темных туалетах наглухо застегнутых – не помню ни одного декольтированного платья. И моя сестра в белом атласном платье, в белой фате производила впечатление ангела…» [12 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 6.].
Отец благоволил мужу Любы, Якову Граевскому. Он происходил из образованной еврейской семьи, отличался религиозностью, при этом был предприимчив. Однажды Яков купил механизм для расчесывания пеньки и поставил его в сарае при доме. Тогда же он застраховал все имущество, и буквально через несколько дней случился пожар. Несмотря на любовь и доверие к зятю, вспыльчивый Шия Фишман метал гром и молнии, хотя, как выяснилось, злого умысла Якова в произошедшем не было: в жаркий июньский день во время расчески пеньки вылетела искра и воспламенились опилки. После этого происшествия благосостояние главы семьи ухудшилось, и частично все жили на средства от созданной Яковом и носившей его имя фабрики – «Паровой фабрики Хлопка льняного, Ваты и Бичевы». В юности Гинда-Нека нередко писала письма на бумаге с фирменным знаком именно этого предприятия.
Марк Шагал. Ритуальная уборка. Раввин. 1914
Частное собрание
Из ярких и приятных воспоминаний детства остались религиозные праздники, которые всегда широко отмечались в семье. К самому значительному из них, Песаху, приготовления начинались сразу после Пурима: мыли бочки, делали свекольный сок и изюмное вино, и, наконец, наступало время главного:
«Самая отдаленная комната вымывалась буквально вся, оттуда выносилось все, и когда мама говорила: “готово!”, комната запиралась, и мы уже знали, что завтра в 5 утра отец и мать уйдут “в подряд” печь мацу. Раз и мне пришлось быть в этом “подряде” и, собственно, для меня совершенно непонятно, откуда взялась версия о крови русского ребенка. Папа и мама стоят при том, как замешивают тесто, вода, мука, соль, довольно крупное тесто разрезают на небольшие кругляшки и раздают тут же стоящим русским и еврейским женщинам на раскатку скалкой круглых лепешек (гордость хозяйки тонких как папиросная бумага), после этого таким круглым резцом проводят по тесту с двух сторон и получается лепешка правильно прорешетчатая. Все делается на глазах у всех. Может быть, в еврейских местечках, где много еврейской бедноты, естественно дают заработать еврею и там не бывает русских?» [13 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 4. Ед. хр. 15.]
Марк Шагал. Повозки. Ок. 1908
ГМИИ им. А. С. Пушкина
К празднику все мылось и убиралось, девочкам шили новые платья и покупали обувь. Родители надевали на себя все лучшее и вместе с детьми и гостями садились за праздничный стол, на котором были расставлены разные необычные яства: зеленый лук, натертый хрен, толченые орехи. Гинда-Нека знала, что они символизировали «опресноки, которые евреи ели, проходя через пустыню». Застолье продолжалось бульоном и фаршированной рыбой. По субботам стол также отличался разнообразием. Вся еда, разумеется, готовилась заранее. Семья строго следовала всем религиозным обычаям. Им не пришлось жить в черте оседлости, как положено было большей части еврейского населения Российской империи, так как отец Гинды-Неки отбыл рекрутскую повинность. Несмотря на всю традиционность их уклада, Добычина с детства росла в достаточно открытой среде, видела быт всего городского населения и в распахнутые окна своей комнаты слышала мелодичный звон колоколов упоминавшегося выше Крестовоздвиженского храма, приводивший ее в восхищение. Никогда не забывая о своем происхождении, Надежда Евсеевна научилась чувствовать себя вполне комфортно в любой обстановке, отличной от той, в которой провела ранние годы своей жизни.
Глава 2
Его высокоблагородие Петр Петрович
Гинда-Нека познакомилась с Петром Добычиным в октябре 1900 года. Обстоятельства этого знакомства нам известны благодаря дневниковой записи, сделанной Добычиной, вероятно, в 1918 году. В трудный для себя период, затронувший и личные отношения, она намеренно обращается к описанию первой встречи с мужем:
«Осень. Главная улица провинциального города. Воскресный день. Вся учащаяся молодежь гуляет бесконечное число раз вверх и вниз по главной улице. Легкая стрельба глазами между гимназистками и гимназистами, реалистами и кадетами. Грязь под ногами, несколько прохладно, небольшой ветер, легкий дождик – очень неприятный временами… Среди “табуна” мое внимание привлекает небольшой, толстенький, беленький с небольшими, но поразительно добрыми – чистыми глазами. Возможно, мое внимание привлек именно он, ибо сопровождавший меня молодой человек остановился с ним переговорить о свидании: 23 октября на благотворительном вечере».
Конечно, Гинда-Надя[4 - Гинда-Нека, как и ее сестры, вне домашнего круга использовала русский аналог своего еврейского имени – Надя, выбранный по созвучию с Нека. Так она подписывала письма Петру, так представлялась новым знакомым. Однако на конвертах писем начала 1900-х годов Петр указывал ее имя, записанное в документах, – Гинда-Нека Фишман. Однажды он ошибся, адресовав открытку Гинде-Нехьевне Фишман, за что был высмеян невестой: «Это все равно, если бы ты написал Варвара Варваровна». Этот пример наглядно демонстрирует те сложности, которые могли возникать у Нади при употреблении ее еврейского имени в среде, незнакомой с культурой и обычаями евреев.] пошла на этот вечер, где молодые люди наконец заговорили друг с другом: по ее воспоминаниям, они вели легкую остроумную беседу ни о чем, стремясь показать себя в лучшем свете. «Очень хитро это в природе устроено – глазами пишут самые сильные страницы своей жизни, языком болтают всякий вздор», – так Добычина прокомментировала этот эпизод в своем дневнике.
Марк Шагал. Зеленые любовники. Сер. 1910-х
Частное собрание
Ее будущий супруг сохранил все письма и любовные записочки, полученные от невесты в первые годы их связи. Самая ранняя из них написана накануне 16-летия девушки: это было приглашение прийти к ней в день ее рождения 28 октября. Уже в этих первых строках чувствуется разрыв в социальном статусе, который долгое время препятствовал воссоединению влюбленных. Конверт адресован «Его высокоблагородию Петру Петровичу». Отец Петра, занимавший должность начальника Канцелярии Орловской губернии, получил дворянство по службе. Рано осиротевший Петр Добычин (отец умер за несколько месяцев до его рождения, а мать ушла из жизни, когда мальчику было всего 7 лет) воспитывался родственниками и в 1899 году перебрался к старшему брату Вадиму в Орел, где поступил в 7-й класс гимназии. Гинда-Нека кокетливо замечала, что «ни хоро?м, ни лакеев» у них нет, а рождение свое она не справляет, «кто заходит из знакомых, тот и приходит». Вполне вероятно, первые встречи Гинды-Неки и Петра проходили под видом уроков, которые гимназист давал юной девушке у нее дома. Довольно быстро и бурно развивавшийся роман приходилось скрывать прежде всего от родных Гинды-Неки, которая опасалась, что кто-то заметит их держащимися за руки или узнает о ее обращении к Петру на «ты».
Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина). 1902
Отдел рукописей РГБ
Петр Добычин. Конец 1910-х (?)
Отдел рукописей РГБ
Письма, бережно сохраненные Добычиным, очень откровенны. Гинда писала о том, как скучает в разлуке и мечтает быть вместе. В то же время она уже демонстрировала те качества, благодаря которым сформируется через десятилетие «добычинский круг» поклонников и почитателей, с некоторыми из них у нее завяжутся более близкие отношения. В одном из писем 1901 года, обращаясь к жениху, Гинда-Нека признавалась:
«Ты знаешь ведь мои привычки, я люблю поговорить со многими, пошутить, но конечное и главное это остаться с тобой наедине, поделиться впечатлениями, даже, если хочется, понежничать, но, Петя, ведь право невозможно не нежничать с человеком, которого любишь, как-то невольно рука гладит волосы, губы соприкасаются с губами любимого человека» [14 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 11.].
В этих строках одновременно и страстность, и кокетство, и некая рассудочность, удивительная для ее юного возраста. Молодые люди понимали, что скоро им предстоит разлука не только на праздники, в которые Петр уезжал с братом к дяде и тете в Новгород-Северский. Добычин планировал поступать в университет в Москве или Петербурге, и Гинда-Нека писала, что единственный ее шанс воссоединиться с ним – это также поступить в какое-то учебное заведение. Как свидетельствует ее переписка с орловским поклонником Николаем Колышкевичем, мечты о продолжении учебы и поездке в Петербург зародились у Нади еще до знакомства с Петром [15 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 13. Ед. хр. 17.]. В первый год их романа с Добычиным в ней окончательно созрела решимость оставить родной город и привычную жизнь и последовать за женихом, чтобы учиться и работать рядом с ним. В ее ситуации сделать это было не так просто. Необходимо было заручиться хоть какой-то поддержкой семьи, уговорить отца отнести на подпись письмо о благонадежности, а главное – быть принятой в то или иное учебное заведение.
По циркуляру о приеме евреев в средние и высшие учебные заведения, принятому в 1887 году, число учеников из еврейских семей в местностях, входящих в черту постоянной оседлости, должно было составлять 10 %, в других местностях – 5 %, а в Санкт-Петербурге и Москве – всего 3 % от всех учащихся. В последующие годы эти нормы в некоторых случаях нарушались, например в провинциальных высших учебных заведениях, испытывавших недобор студентов. Однако в столицах доступ к образованию для детей и молодежи еврейской национальности и иудейского вероисповедания был значительно затруднен, и Гинда-Нека не могла не знать об этом. В семнадцать лет ее уверенность в успешности своих начинаний была не столько признаком силы характера, сколько проявлением юношеского безрассудства. Однако твердости и упорства будущей Добычиной было не занимать, свидетельством чего являются ее подписи в конце пространных писем к Петру от 1901 года: «Твоя любящая уважающая тебя очень настоящая невеста и будущая жена Надя». Кроме того, желанию оставить родной дом способствовали непрекращающиеся семейные конфликты и удушающая атмосфера. Надя сетовала на необходимость соблюдения принятых норм и устоев еврейской семьи и, нарушая их, украдкой писала письма в шабат. Ей не нравились расспросы близких, заметивших ее романтические отношения, или возмущение матери, увидевшей, что она носит на шее часы на цепочке, принадлежавшие, видимо, Петру. Весь 1901 год прошел в ссорах с матерью и попытках убедить отца, что она способна самостоятельно прожить в столице на сумму, не превышавшую 50 рублей в месяц. Отец то соглашался, то шел на попятную, но и дочь проявляла незаурядный талант переговорщика, который пригодился ей в будущем. Она убеждала его подписать необходимые бумаги, чтобы послать их в учебное заведение, которое может еще и ответить отказом, а кроме того, по ее словам, не следовало беспокоиться о деньгах, ведь «если Бог помогает на кашу, он уже помогает и на масло».
Надежда Добычина с сестрой Соней и ее дочерьми в окружении молодых людей. Орел. Сер. 1900-х
Частное собрание
Родители могли быть против отношений Гинды-Неки с Петром Добычиным не только в связи с национальным и религиозным вопросом, который, конечно, стоял на первом месте. Еще одним поводом для беспокойства стали бы его политические убеждения, если бы они были о них осведомлены. В письмах 1901–1902 годов Добычина вскользь упоминала о том, что Петр ходил на сходки, писала, что она не против, но волнуется, прежде всего, за его здоровье. В первые годы XX века Орел был городом достаточно реакционным и консервативным. Подобными настроениями местного населения пользовалось правительство, ссылая туда представителей революционных партий из столицы. Старший брат Петра – Вадим Добычин – именно таким образом оказался в Орле после ареста в Москве за печать нелегальной литературы, в то время как еще один его брат – Николай – был сослан в Елец. Конечно, ссыльные становились источником распространения марксистских идей среди местных молодых людей. В 1894 году в Орле был образован кружок, объединявший учащуюся молодежь. Первоначально деятельность кружка не выходила за рамки собраний, на которые приходили ссыльные, находившиеся под надзором полиции, представители городской интеллигенции и интересовавшиеся марксизмом гимназисты. Революционер Борис Перес характеризовал подобные встречи кружка следующим образом: «Вечеринки эти всегда включали в свой порядок дня какой-нибудь доклад по экономическим вопросам, затем немного пива, пения и немного разговоров общих и группами» [16 - Цит. по: Гуларян А. Б. Революционеры и жандармы в Российской провинции. На материале Орловской губернии. 1894–1904 гг. // Орловская губерния и революция. Орел, 2017. С. 34.]. Однако вскоре участников «вечеринок» перестало удовлетворять подобное времяпрепровождение, и они перешли к действиям – пропаганде среди рабочих. В начале 1898 года молодые орловцы пытались встать во главе рабочего движения на Брянском рельсопрокатном заводе. Это не сошло им с рук, началось расследование, которое закончилось арестами и судом в 1901 году. Надя и Петр общались с представителями орловской молодежи, участвовавшими в агитации и осужденными за нее. Среди близких друзей был Яков Дубровинский, младший брат ссыльного революционера и корреспондента «Искры» Иосифа Дубровинского. Надя принимала ухаживания Якова, также среди ее поклонников числились его брат Семен и их друг Николай Колышкевич. В конце 1901 года Яков был арестован. Дальнейшая его судьба – подпольная борьба, ссылки, участие в Гражданской войне – сделали из него героя революции, в честь которого в советское время называли улицы в городах. Петр Добычин не был столь вовлечен в освободительное движение, однако хранил у себя запрещенную литературу, в том числе «Искру». Случайным образом ранец с книгами и газетами был обнаружен в саду дома, где он жил в Орле. Петра отстранили от занятий в гимназии, но благодаря заступничеству предводителя местного дворянства ему было разрешено держать экзамены на получение аттестата, в котором за поведение была выставлена оценка «четыре», что являлось препятствием к поступлению в университет. Более того, по обвинению в хранении нелегальной литературы Петр все же отсидел несколько недель в орловской тюрьме. Все эти события пришлись на самое начало романа Петра и Нади. Конечно, молодой человек делился с ней своими идеями и интересами. Тема студенческого движения начала звучать лейтмотивом многочисленных посланий Нади жениху из Санкт-Петербурга, куда ей наконец удалось уехать в январе 1902 года. В тот период Петр жил у своих родственников в Новгороде-Северском и искал возможность поступить в университет, а Надя пыталась устроиться в столице.
Джованни Батиста Пиранези. Руины зала Золотого дома Нерона, называемого Храм мира. Открытка. Ок. 1910
ГМИИ им. А. С. Пушкина
Стремление Гинды-Неки покинуть родительский дом в шестнадцатилетнем возрасте было связано одновременно со страхом потерять жениха и быть насильно выданной замуж за другого. В это время на ее глазах разворачивалась аналогичная драма в жизни ее сестры Сони, которая вскоре сдалась на уговоры и стала женой нелюбимого человека. Гинда-Нека практически бежала в Санкт-Петербург в сопровождении друга, студента Технологического института Николая Колышкевича, который обещал приглядывать за ней и помогать во всем. Официально объявленной целью поездки стала сдача экстерном экзамена на аттестат гимназии. Свидетельство о получении гимназического образования позволило бы девушке искать работу учительницы, пытаться поступить на какую-то другую службу или продолжить учебу. В письмах своему жениху она твердо заявляла, что мечтает об их свадьбе, но предлагала не торопиться заводить детей, так как хотела учиться и работать. В Орле, не окончив гимназию, Гинда-Нека могла подрабатывать за прилавком винной лавки у знакомых, о чем упоминала в одном из писем. Разумеется, аттестат открыл бы ей более широкие возможности. В скором времени выяснилось, что в государственной гимназии еврейкам не разрешено держать экзамен, а в частной требовалось за месяц подать прошение, чтобы получить разрешение сдавать все предметы, кроме иностранных языков, которых Надя тогда не знала.
В этот свой первый приезд Надя упорно искала возможности осуществить задуманное, однако не меньше ее занимали различные стороны столичного быта. Ее письма к Петру полны ярких впечатлений, здесь «все ей ново», а поэтому случались незапланированные траты: приобретено, вероятно, первое художественное произведение в ее жизни – изображение некой «картины» Пиранези, про которую ей рассказывал жених. Чтобы поддержать здоровье, Надя пила молоко «на 10 копеек в день», ходила к врачам, что тоже стоило недешево. Но главное – Надя очень быстро погрузилась в интересовавшую и влекущую ее бурную жизнь радикально настроенной молодежи, о чем регулярно отчитывалась жениху. В письме от 20 января 1901 года она рассказывала:
«В Тех. инст. [Технологическом институте] сегодня выборы, каждый курс должен выбирать себе старосту, но студенты не хотят допустить выборов, ибо на обязанности старост лежат довольно некрасивые дела, как подсматривать нет ли чужого народа, т. е. студентов других курсов, на выборах и собраниях своего курса, т. е. шпионить, еще быть на посылках у начальства к студентам и наоборот, так как вышло положение такое, если студенту что понадобится к начальству, он должен обратиться к старшине, а последний уже идет к начальству. Ну вот потому то и галдеж. Студенты очевидно в повышенном настроении. Вышло предостережение, где говорится, что если студенты 1-го курса будут волноваться, то они исключаются из своего учебного заведения, и вновь могут поступить в августе, на правах вновь поступающих, студенты же остальных курсов будут оставлены на второй год. Как мне хочется, чтобы ты здесь отучился, ты прямо преобразился бы. Такой жизнью веет здесь, а там тухлятина».
События, свидетелем которых оказалась Надя, были продолжением студенческих волнений, начавшихся в 1899 году в связи с недовольством учащихся университетским режимом. Поводом для протеста послужил правительственный запрет на традиционные студенческие празднования в честь дня основания Петербургского университета – 8 февраля. Градоначальник и министры посчитали, что студенческие гуляния и совместные с профессурой чаепития ведут к беспорядкам и должны быть предотвращены. Именно такое решение в итоге привело к беспорядкам и столкновению с полицией 8 февраля, после которых студенты Петербургского университета решили объявить «обструкцию» своему учебному заведению, отказаться от посещения лекций и «закрыть» его. Вскоре волнения перекинулись и на ругие высшие учебные заведения. В феврале 1899 года была создана официальная комиссия во главе с военным министром П. С. Ванновским, который в марте 1901-го стал министром народного просвещения после убийства его предшественника бывшим студентом Московского университета. В подготовленном к маю докладе императору Ванновский сделал выводы о виновности как студентов, так и ректора и профессоров в февральских беспорядках и предлагал внести изменения в университетский устав 1884 года и легализовать деятельность различных студенческих организаций неполитического характера. Однако параллельно с этим готовились и репрессивные меры. Еще в июле 1899 года были приняты Временные Правила о воинской повинности воспитанников высших учебных заведений, виновных в учинении беспорядков. Подобные нововведения выглядели своего рода попыткой возвращения к временам Николая I, но эпоха наступила иная, и отправка студентов на военную службу послужила лишь возбудителем протестов не только в студенческой среде, но и в других слоях населения [17 - Сушко В. Т. Студенческое движение в Петербурге в период назревания революционного кризиса в России на рубеже XIX–XX веков (1899–1904 гг.): автореф. дис. …канд. ист. наук: (07.00.02) / Моск. гос. ист. – архив. ин-т. М.: [б. и. ], 1978.].
В 1901 году в Петербурге студенческие выступления усилились в связи с исключением «за беспорядки» из Киевского университета 183 студентов-обструкционистов. Солидарность с киевскими товарищами проявили сначала учащиеся Петербургского университета, а потом и других высших учебных заведений, включая Технологический институт, где учился Николай Колышкевич. Надя очень эмоционально воспринимала происходящее:
«…сегодня ночью арестовали 14 тех. [технологов – студентов Технологического института] разных курсов, но вероятно, этим дело не ограничится. 10 сходка у тех. Но что будет? Также резня, зверские усмирения! Да что же это такое! Неужели только произвол и насилие! Так вот каков девиз монархии. Знаешь, в груди что-то могучее сейчас живет, что рвется прямо наружу… Но я уверена, что правительство возьмет верх: 1. Лучшие силы переарестуют; 2. Войско всегда к их услугам; 3. Часть населения на стороне правительства… и опять получится резня… отсюда убитые, раненые. Неужели протест нельзя выразить как-нибудь иначе? <…> мне все кажется, что протест больно дорого обходится для “общества” и лучшие силы умирают, умирают молодыми, еще не много сделавши на своем веку… Вот кажется, сама бы пошла бы вперед, но только чтобы моя смерть стоила 10 лучших их сил» [18 - ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 12.].
Видимо, общественно-политические вопросы и экономические проблемы часто обсуждались в кругу, куда попала юная Надя, оказавшись в Петербурге. Она начала активно интересоваться соответствующей литературой, читала критические статьи Чернышевского за 1854–1861 годы из «Современника», статьи по политической экономии Туган-Барановского, напечатанные в журнале «Мир Божий», и «Политическую экономию» Богданова. Конечно, затрагивая эти темы в письмах жениху, который также советовал ей подобное чтение, она как будто пыталась вырасти в его глазах. С другой стороны, очевидно, что социально-политическая проблематика ее интересовала больше, чем те предметы, что необходимо было готовить к экзаменам на аттестат гимназии.
В Петербурге Надя посещала театры. Особенное впечатление на нее произвела пьеса С. А. Найдёнова «Дети Ванюшина». Ей казалось, что показанная со сцены история большой, но разобщенной семьи купца и удушающая атмосфера его дома похожи на ее собственную жизнь, к которой она совсем не хотела возвращаться. Однако в первый ее приезд именно студенческие волнения и арест Николая за участие в них вынудили Надю уехать в Орел. Кроме того, финансовой поддержки, получаемой ею от жениха, едва хватало на жизнь в столице. В апреле будущая галеристка Добычина собралась назад, чтобы успеть к Песаху ради матери, для которой «праздник не будет праздником» без дочери.
Следующие месяцы жизни дома стали для Нади очень напряженными. Родители и старшая сестра не могли принять и поддержать ее выбор. Записавшийся в октябре 1902 года в университет города Юрьев Петр едва ли имел достаточно средств, чтобы обеспечить их совместную жизнь. Требовалось настоящее упорство и уверенность в себе, чтобы осенью вновь попытать счастье в Петербурге. В октябре Добычиной удалось сдать экзамены на аттестат зрелости в 6-й мужской гимназии и подать документы на биологическое отделение курсов Лесгафта, как она и планировала. Высшие женские курсы Лесгафта и им подобные были единственным вариантом получения аналога высшего образования для женщин до 1896 года, когда девушки были допущены к обучению в университетах. При содействии Петра Францевича Лесгафта, выдающегося ученого, в 1882 году при женской гимназии М. Н. Стоюниной были открыты двухгодичные Курсы воспитательниц и руководительниц физического образования, на которые принимали девушек, окончивших средние учебные заведения. С 1896 года курсы обрели статус автономного учебного учреждения, а с 1898 года было получено разрешение на трехгодичный срок обучения. Более того, вольнослушательницей могла стать практически любая желающая, не требовался даже аттестат о получении среднего образования. Курсы Лесгафта давали возможность изучать естественные науки не только девушкам русской национальности, но и еврейкам, чем многие воспользовались. При наличии разрешения на пребывание в столице девушки могли подавать документы для посещения занятий, что и сделала Добычина.
«Дорогой Пусика! Наконец получилось разрешение и я завтра выезжаю в 10 ч. веч. Итак пиши в Киев на адрес Вадима…» Письмо Нади Фишман Петру Добычину с отметкой тюремной цензуры. 1903
Отдел рукописей РГБ
Последний отзыв
интересный учебник