Кошачья лапа

Кошачья лапа
Ольга Сергеевна Нестерова

Молодой и честолюбивый Герман работает санитаром в доме престарелых и мечтает стать хирургом. Но все меняется после встречи с бывшей оперной дивой, хранящей тайну странного артефакта в виде кошачьей лапы…

Ольга Нестерова

Кошачья лапа

Герман всегда хотел быть врачом. Однажды, гуляя с матерью по проспекту, он увидел в витрине магазина игрушек набор маленьких, хирургических инструментов. Разноцветные, блестящие, они притягивали его взгляд, и Герман умоляюще дернул мать за подол пышной юбки. Но она лишь поджала губы, с силой потащив его прочь от яркой витрины. Наборчик был дорогим, слишком дорогим для одинокой женщины с ребенком. "С прицепом!" – так однажды сказала мать, сидя на кухне с соседкой. Они часто сидели вот так, вдвоем, с бутылочкой водки и двумя маленькими рюмками. Герман не любил соседку. Когда она приходила, мать закрывала его в комнате на весь вечер. Немногочисленные потрепанные игрушки вскоре надоедали, и Герман на цыпочках крался к своему наблюдательному пункту. Глядя в узкую замочную скважину, Герман видел лицо матери сквозь сизый, сигаретный дым. После нескольких рюмок она становилась необычайно говорливой, словоохотливой. Мать смеялась над пошлыми рассказами соседки-сплетницы, запрокинув голову назад, и ее белокурые локоны вздрагивали при каждом взрыве хохота. В один из таких вечеров она и произнесла это загадочное слово: "прицеп". Герман долго не мог понять – что за прицеп такой? И почему лицо мамы так меняется, когда она говорит об этом?

– Свет, ну кого я найду с прицепом, скажи на милость? – мать выпила водку залпом, закусила огурцом, поморщилась. – И ладно бы обычный ребенок был, так ведь нет… Я иной раз думаю, что он идиот. Да еще имя это дурацкое: Герман! Пошла на поводу у его папаши, урода этого… А как он бесит меня, как бесит, ты не представляешь! Замахнусь на него кулаком, а он не отворачивается, смотрит, как собака! Ненормальный какой-то…

Так Герман и рос, с сознанием того, что он действительно ненормальный. Друзей во дворе у него не было, а мать заботилась о нем чисто технически: накормить, одеть, вытереть платком сопли под носом. Вскоре после памятного разговора с соседкой она устроилась на новую работу – пошла укладчицей на кондитерскую фабрику. От ее одежды стало вкусно пахнуть ванилью, шоколадом, и Герман часами мог стоять в прихожей, прижимаясь носом к пальто. Он вдыхал сладкий аромат, и жизнь ненадолго становилась цветной, а не черно-белой, как на старых фотографиях из серванта.

На его семилетие мать расщедрилась и подарила тот самый набор из витрины детского магазина. Не веря своему счастью, замерев от восторга, Герман сжимал в руках маленький, голубой чемоданчик. Он открыл его и снова восхитился: новенькие инструменты сверкнули в электрическом свете старой люстры. Голая кукла Катя уже лежала на его детском столике, расписанным хохломой. Герман тщательно вымыл руки (он видел это в сериале, который каждый вечер смотрела мать), и вздохнув, деловито взялся за пластмассовый скальпель. Но сколько бы он ни пытался, резиновое тельце не поддавалось. В бешенстве Герман полоснул скальпелем по ладони, зажмурившись от предстоящего вида крови. Ничего! Только красная полоса, которая исчезла через несколько секунд. Весь набор был подделкой, дешевой копией настоящих инструментов! Герман с ревом сломал бесполезный скальпель, а Кате оторвал голову. Внутри резиновой башки было пусто, виднелись только завитки пришитых желтых, синтетических волос.

– Гаденыш неблагодарный… – презрительно бросила мать, и после оглушительной затрещины потащила его в угол, схватив за воротник новенькой рубашки.

– Будешь сидеть здесь, пока жрать не попросишь! – она толкнула его в спину, и Герман больно ударился носом об край подоконника. За его спиной хлопнула дверь, и в комнате стало тихо. Глядя через немытое оконное стекло на верхушки берез, вытирая кровь из разбитого носа, Герман поклялся себе, что обязательно станет врачом. Хирургом, с настоящими, а не пластмассовыми инструментами! И ради этой мечты он, так и быть, постоит в углу, размазывая по лицу слезы пыльным тюлем. Не впервой, как говорится…

На фабрике мать познакомилась с Виктором, точнее, с Витьком, как он сам себя называл. Кажется, он работал охранником. Высокий, пузатый, с лысеющей макушкой и вечно красным лицом, он любил щипать мать за грудь и зад, не стесняясь Германа. Мать глупо хихикала, делая вид, что вырывается из медвежьей хватки Витька. Самым противным было то, что ей он нравился.

– Настоящий мужик! – пьяно откровенничала она в беседах с соседкой. – Я такого давно искала. Может, и Герку мужиком воспитает, да…

Вскоре Витек стал чувствовать себя полноправным хозяином в их с матерью квартире. По вечерам, после рюмочки вишневой настойки, он принимался играть роль примерного отца, проверяя домашние задания и дневник. Герман учился без троек, и Витек при всем желании не мог прицепиться к нему со своими нравоучениями. Но так было недолго. Видя хорошие оценки и тетрадки, заполненные аккуратным, ровным почерком, он все чаще хмурился, кривя толстые губы.

– Эх, Герка… Вот смотрю я на тебя: ну кому твои пятерки-то нужны? Хоть бы в школу вызвали когда, хоть бы побил кого, что ли… Лошком твой сын растет, задротом! Докторишкой хочет стать. Белый халатик, чистые ручки! Весь в своего родного папашу, наверное… – Витек ухмылялся, с предвкушением ссоры азартно глядя на мать. Но та молчала. Ни разу она не вступилась за сына, не одернула этого мерзкого, рыхлого, тупого борова. Герман оправдывал ее тем, что мать боится Витька. Отчасти так и было. С фабрики его вытурили за пьянство, и теперь все время он проводил дома, цепляясь к жене и пасынку. В основном, доставалось матери. Витек бил ее почти каждый день, но она молчала, продолжая вести себя так, словно ничего не произошло. Проспавшись, Витек извинялся, просил прощения, и дверь родительской спальни закрывалась на защелку. Слушая как скрипит старая кровать под пыхтение Витька, Герман сжимал кулаки в бессильной злобе. К тому времени он четко понял, что врачом ему не быть. Учеба в медицинской академии стоила целого состояния, а поступить на бюджет не было никаких шансов. Но с мечтой о медицине Герман не расставался. Ради нее он терпел унижения Витька, молчаливое предательство матери, сцены их скандалов и примирений. После девятого класса Герман поступил в медицинское училище, твердо решив, что параллельно станет работать медбратом и копить на учебу в академии. Все сбережения из своей копилки он пустил на взятку коменданту студенческого общежития. Комнаты давали только иногородним, но оставаться дома было невозможно. После официального зачисления в училище Герман собрал вещи и переехал в общагу. Мать и Витек, кажется, этого даже не заметили.

После второго курса Герман какое-то время работал санитаром в районной клинической больнице. Старое, обшарпанное здание на краю города, с разбитыми подъездными дорожками и клумбами из шин – обитель убожества и нищеты, апофеоз краха местной оптимизации здравоохранения. В этих стенах, пропавших подгорелой кашей и хлоркой, казалось, собралась квинтэссенция безнадеги и разрухи маленького городка на Волге. Да еще и отделение досталось сложное: паллиативка. Старики, доживающие свой век в больничных палатах. Вообще-то это место называлось "сестринским уходом", что звучало мягче и по-доброму. Улыбчивая полная медсестра на плакате сидела возле румяной, седовласой бабулечки. "Старость в радость!" – яркие, алые буквы горели на фоне облезлой, зеленой стены больничного коридора. В воздухе висел запах мочи, который не могли истребить ни хлоркой, ни ежечасным проветриванием. Он въелся в окружающую действительность, стал частью стариковского мира, вместе с ежедневными капельницами и окриками суровых санитарок.

– Не давай им спуска, Герка! – говорила Нина Иванна, толстая, старшая медсестра. – ты, по первости, жалеть их будешь, слушать бесконечные рассказы начнешь, а они и рады. Не смей! Если присядут на уши, то не отвертишься. Знаешь, кто эти старики по большому счету? Вампиры! Вон видишь, ту, сухонькую бабуленцию? Как прицепится, как начнет про свою жизнь рассказывать, все – пиши пропало! Они своим нытьем энергию нашу жрут, подпитываются! А ты парень молодой, вкусный во всех отношениях. Берегись, Герка, ох, берегись!

Герман слушал ее молча, временами загадочно улыбаясь. То, что он молодой и "вкусный", он уже знал и умело пользовался этим. Его смена начиналась вечером. Когда основной персонал расходился по домам, а старенькая постовая сестра, сняв смешной колпак, отправлялась спать в сестринскую, Герман открывал своим ключом скрипучую дверь с новенькой табличкой "Зав. отделением". Марине Анатольевне было чуть за тридцать: самая молодая заведующая во всей больнице. Красивая, стервозная, с проблемами в семейной жизни: ее заинтересованный взгляд он заметил в первый же день работы, и не преминул этим воспользоваться. Когда вечером Герман принес ей истории болезни, она так же, как и сейчас, сидела на этом старом, продавленном диванчике. Ничего не говоря, он закрыл дверь на защелку, ошалев от собственной наглости. Марина молча погасила верхний свет, оставив только бледную, настольную лампу, и поманила его наманикюренным пальцем…

– Знаешь, а я ведь тебе работу нормальную нашла… – вздохнула Марина, когда они, голые, лежали под казенной простынкой со штампом "больница № 22". – Тут у нас рядом пансионат для пожилых есть, "Северный", называется. Может, слышал? Там заведующая моя однокурсница. Я ей за тебя поручилась. Чисто, красиво, ремонт новый. Там за деньги все, не по ОМС. И зарплата другая, конечно, и старики, может, не такие вонючие… – она тихонько засмеялась. – Представляешь, вот мы сейчас здесь, с тобой, а за этой тонкой стенкой спит Марья Петровна девяностолетняя. Жутко, да?

Герман лишь пожал плечами. Старики вовсе не казались ему жуткими, наоборот, в них было что-то цепляющее, и потому он часто рассматривал их, наблюдал. В шаркающей походке, подслеповатом прищуре, трясущейся голове ему чудилось уродство, приобретенное с годами. Старость превращала людей в жалкие копии их прежних, заставляя походить на оплывшие восковые фигуры. Исчезала улыбка, терялась легкость, со всех ног убегало здоровье. Тела были теперь вместилищем пустоты – пугающей, темной, отдающей страхом и несвежим дыханием. Почему-то Герман вспомнил куклу Катю, ту самую, которой оторвал голову в порыве гнева. Внутри нее тоже была пустота, и это поразило его еще тогда, в детстве. Неужели и с людьми так? Может, душа давно покинула эти дряблые, протухшие, кожаные мешки, и теперь они по инерции бродят, смотрят бесцветными глазами, бормочут бескровными губами, совершая одни и те же бестолковые движения? Может, мы все когда-то станем вот такими – сломанными, пустотелыми куклами?

– Эй, ты чего? – Марина приподнялась на локте, и Герман вздрогнул от неожиданности. Задумался, что ли? Так что насчет "Северного?" Пойдешь? Смотри, место хорошее. Долго не раздумывай. Ждать тебя там никто не будет. Только знаешь, Гер… Ты меня не забывай, ладно? Обещай, что будешь приходить!

Герман обещал. С "Северным" все сложилось как нельзя лучше: его взяли без всякого испытательного срока. Забирая вещи из больницы, Герман был счастлив и полон надежд. Теперь денег будет хватать не только на еду, но и на будущую учебу в мединституте! Жизнь снова была к нему благосклонна, и он всей душой ждал перемен. К Марине он больше не приходил, забыв о ней сразу же после увольнения.

Поначалу Герман всему удивлялся, сравнивая "Северный" с задрипанной больницей номер 22. Было отчего раскрыть рот: пансионат разместился в особняке, принадлежавшем в свое время местному инженеру-судостроителю. Как водится, после свержения царя хозяина дома обвинили в контрреволюционной деятельности, а после и вовсе сослали в Сибирь. Особняк национализировали, сделав из него школу, а потом – корпус политехнического института. Сменив нескольких владельцев, дом перешел в руки бизнесмена и мецената Петрова. Город рассчитывал, что тот откроет в доме музей, но Петров рассудил иначе, устроив в нем элитный пансионат-санаторий.

Он не был обычным домом престарелых. Здесь доживали свой век старики, чьи родственники могли позволить себе платить нехилые суммы каждый месяц. Содержание было образцовым: трехразовое питание, штатные врачи, ежедневные прогулки и даже собственный кинозал. По выходным бабульки в тысячный раз смотрели там "Вокзал для двоих" или "Москва слезам не верит". Правда, были и любительницы Жана Маре, роняющие слезы жалости к бедному Эдмону Дантесу и хохочущие над синелицым Фантомасом.

И все же инженерный особнячок был не прост. Многочисленные башенки, крылечки, стилизованные под готику стрельчатые арки и оконные проемы, латинские изречения над дверьми. "Beati quorum via integration est" – полустертая надпись красовалась над отдельным входом в западную башенку особняка. Долгое время она пустовала, считаясь в пансионате чуть ли не элитными апартаментами. Но с неделю назад Герман заметил в окнах башни свет. Заселили, что ли, кого?