По секрету всему свету

По секрету всему свету
Ольга Александровна Помыткина

Главная героиня – Ольга. В начале ей 12 лет. Она беззаботна и общительна, любит своих бабушек, у одной из них необычный и странный характер. Ольга частенько приходит к ней в гости. Потом семья Ольги переезжает в другой поселок. Она скучает по своей родине, и летом приезжает погостить к бабушкам. Там она встречает свою первую любовь, но все заканчивается неудачно. Ольга взрослеет, у нее появляются другие интересы. Она увлекается неженским спортом – тяжелой атлетикой. Поступает в спортивный техникум. Но вскоре бросает спорт и возвращается домой.

Ольга Помыткина

По секрету всему свету

Моя бабушка Мария. 1987 год

Моя бабушка Мария Александровна, 1912 года рождения, была женщиной набожной, суеверной и со странностями. Как сейчас помню (было мне тогда двенадцать лет): подхожу я к ограде, наполовину плетёной из болотного тальника, наполовину из деревянного штакетника, открываю шаткую и скрипучую калитку, захожу в ограду, заросшую вытоптанным спорышом. Бабушка (мы ее звали – баба Маруся) сидит на краю крылечка, на своем старом, но крепком стуле. Еще издали я заметила, как она прищурила глаза и подставила ко лбу правую руку, как козырек. А во дворе заскрипела ветками и зашелестела листвой толстая береза, преклонных лет.

– Баб Маруся, привет! – весело и громко произнесла я, подходя все ближе. Она в ответ – молчала, прищуривалась, все еще держа козырек. Видно, не узнавала меня. А потом громко, своим грубоватым голосом, ответила:

– Ольга, это ты! А я тебя не признала!

– Баб Марусь, ты меня просила в лес тебя сводить. Пойдешь? – спросила также громко я.

– Да. Попозже, попозже. А Шука (так она называла сына Александра, моего отца) что делат?

– Да он на работе. А мама с сестрами дома.

– Ну, пойдем в хату, – предложила бабуля и стала потихоньку подыматься. Она была среднего роста, с горбинкой на спине, полноватой, с выпирающим вперед животом, c синими венозными ногами, в чулках телесного цвета. Она не снимала их даже в самый жаркий день. На ней был старый, дырявый халат из байка, с поблекшими цветами и старая-престарая вязаная кофта с грубыми заплатами из какого-то материала – и это выглядело забавно.

Она мне всегда напоминала старуху из сказки Пушкина «О золотой рыбке». В веранде пахло полынью, разложенной на столе и сырой бумагой из кладовой, с покосившейся облезлой дверью. Мухи бились в закопченное от пыли окно и громко жужжали. На подоконнике стояли банки с пожухлыми и сушеными цветами. Мне всегда хотелось их выбросить, так как от них несло гнилью, но бабушка мне не разрешала, она говорила:

– Я люблю засушенные цветы.

Я в ответ – пожимала плечами и думала про себя: «Вот странная, зачем держать гниль на подоконнике и разводить мушек».

В дом мы зашли не разуваясь, как положено возле порога, что меня всегда удивляло. На мое предложение – подмести и вымыть пол, она отказывалась:

– Нет! Нет! Я не доверяю тебе. Вот Шука придет и вымат.

– Ну, хорошо, – соглашалась я.

По правде говоря, мне не хотелось мести ее пыльные облезлые полы и собирать бумажки, заткнутые в каждом углу. Я села у стола-буфета на стул и молча смотрела, пока она медленно, скрепя полом, перебирает ногами, телепаясь до своего любимого синего табурета. Она никому не разрешала садиться на него, так как ее странная и удивительная натура верила, что после сидевшего, она, непременно, чем-нибудь заболеет и ляжет в больницу. Мне всегда представлялось, что моя бабуля прилетела с другой планеты на космическом корабле, который утонул в болоте за ее огородом. Она редко улыбалась, была угрюмой и частенько рассказывала о своих болячках, слегка покачиваясь на своем табурете взад-вперед. Однажды я спросила ее:

– Баб Маруся, а почему ты качаешься, когда с кем-нибудь разговариваешь? Это нервы? Да? На что она – усмехнулась:

– Эта привычка осталась у меня после операции на желчь. Я вот так качалась, когда у меня все болело – так и пошло.

Она посидела немного, отдышалась и пошла наливать мне чай (от которого я отказывалась) в спаленку, где стояла ее кровать, плитка с чайником и умывальник с ведром, при этом что-то бормоча себе под нос. Из всех слов я поняла – оладьи, кошки, и догадалась, что она опять постряпала свои кислые оладьи. Хозяйкой она была не очень хорошей: пельмени очень соленые, оладьи сильно кислые, в общем, какое бы блюдо (варево) она ни приготовила – оно было полно соли. А ей это нравилось. А мне нравилась ее соленая капуста кусочками, в рассоле да со свеклой. Я могла съесть много и попросить еще.

Она налила чай в граненый стакан, поставила передо мной, тут же достала из стола-буфета оладьи на тарелке.

– Я прячу от кошек. Кошки по столу полезут – стащат, – громко сказала она и села на стул.

Есть мне не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяйку, я взяла одну лепешку и откусила:

«Да. Ничего, съедобная и, почти, не кислая», – подумала я, запивая ее чаем из душицы.

Над печкой и в углах колыхалась пыльная паутина, и большой черный паук спускался с потолка. Суетливые мухи пролетали мимо. Пахло сыростью и полынью. На подоконнике также стояли сушеные цветы в банке. Кругом не белено, не крашено. В открытой углярке, перед печкой, лежал уголь с мусором, кругом зола и сажа.

«Как здесь жить можно, – думала всегда я. – Наверно привычка».

Пока я пила чай, баба Маруся сняла пожелтевший платок с головы и стала расчесывать свои жидкие, но длинные беловатые волосы гребешком, так тщательно, что даже рыжий кот, высунув голову из зала, наблюдал за ней, насторожив уши. Но, когда я на него шикнула, он мигом исчез: кот был диким и всех боялся, кроме хозяйки.

Было около двух часов дня, когда мы вышли из ворот. Солнце слепило глаза. Я была в простом ситцевом платье без рукавов, в светлых гольфах и сандалиях. А из-под косынки выглядывала косичка до плеч. А бабуля – в байковом халате, чулках и в тапках, кофту она решила снять. От ворот мы пошли вверх (к лесу) по щебеночной накатанной дороге.

Поселок «Щ» – небольшой и, если посмотреть на него сверху, со скалистых возвышенностей, заросших редкой травой, то можно увидеть, что сам поселок находится внизу, как в яме. А вокруг, огибая эти холмы, растет хвойный лес: высокие полуголые сосны, как карандаши, пышные могучие ели; попадаются и лиственные деревья: черемухи, калины, вязы и т.д. За поселком имеются карьеры по добыче камня, построен целый завод по его переработке и производству щебня, крошки. Каждый день с карьера слышен взрыв, а перед этим звучит предупреждающая сирена по всему поселку. Готовый щебень и крошку вывозят грузовым и железнодорожным транспортом по месту назначения.

Поселок славится заводом и хвойным лесом. На скалистых полянах мы с ребятней часто находили окаменелые ракушки и окаменелые морские полипы.

– Да, здесь, когда-то было море, а вместо поселка кругом была вода, – размышляли мы с ребятней, представляя, как здесь плескалась доисторическая рыба: киты, акулы, да росли кораллы и полипы.

Примерно в ста метрах от дома начинался хвойный лес. Дорога сворачивала налево, огибая последний дом и уходила в глубь леса.

Бабушка шла очень медленно, опираясь на березовый горбыль. Я торопилась вперед, потом останавливалась, садилась на корточки или переминалась с ноги на ногу – ждала баб Марусю. Она была медлительной, нерасторопной, все разглядывала вокруг: каждый кустик, веточку, цветок, высказывала о каждом мнение.

– Ты, Ольга, далеко не ходи. Лес темен – утащат.

– Ну, ладно, – я поравнялась с ней, и мы тихо пошли дальше по щебеночной дороге, которая становилась все круче и круче. И из-за высоких деревьев, стоящих вдоль дороги, стало совсем темно и мрачно. Ни один луч света не проникал сквозь густой лес. Безветренно. Пахло хвоей и сыростью.

– Грибами пахнет, – сказала моя спутница и остановилась. – Маслята впору поспели, может заглянешь вон под теми елками.

– Баб Марусь, да какие сейчас маслята, они в июне были, а сейчас июль. Они уже переросли да сгнили. Мы с папкой еще на той неделе в лес ходили и нашли только переросшие гнилые.

Но ответа не последовало, может быть она не расслышала меня, хотя, вряд ли: в лесу было тихо, лишь птицы перелетали с ветки на ветку и где-то далеко куковала кукушка. Дальше мы шли молча. Дорога была крутой, и я слышала тяжелое дыхание своей спутницы.

– Может мы дальше не пойдем, что-то страшновато, – сказала я, переводя дух.

– Ну, пойдем взад. Дале тяжелее идти.

И мы пошли обратно.

– Баб Марусь, а расскажи что-нибудь о себе, о детстве. Помнишь? – спросила я.

– Как же… Помню, – и она начала свой рассказ тихо, с расстановкой, облизывая то и дело пересохшие губы и тяжело дыша. – Отец мой Александр имел большое хозяйство. Аж, четырнадцать коров. Их доила наша мать сама. Встанет рано по утру и в хлев. Тяжко, руки болят, а никуда не денешься, надо всех управить и детей пятерых поднять. Жили сытно, всего вдоволь: масло, творог, сметана, молоко. Отец купил маслобойку и сам делал масло. Мать много чего продавала на рынке. Но, а после революции стало тяжко и страшно. Было дело: придут белые – мать накрыват стол, угощат. Уходят. Придут красные – опять им стол делат, кормит, поит… А отца обвинили в предательстве, в заговоре против Совенской власти и забрали его посредь ночи. Так мы его не видели, нам сообщили, что его убили красные. Осталась мать с нами одна, а Совенская власть все отобрала, акромя одной коровы, – и тут бабушка замолчала (ей было трудно вспоминать прошлое), на ее глазах выступили слезы, губы задрожали.

С горки мы шли быстрее, и уже вышли из леса. Яркое солнце согрело нас своими лучами, ведь там, в чаще леса, было прохладно и сыро. Теплый ветерок заколыхал мое платьице. А баб Маруся, поправляя свой платок, медленно наклонилась над цветком колокольчиком, чтобы сорвать его. И когда она убедилась, что ей это не удастся, ее фигура также медленно выпрямилась, опираясь на горбыль.

«Да, страшное было время – белые, красные, революция, нищета».

Бабушка подставила руку по лбу, как козырек и разглядывала все вокруг. Ее душа, кажется, успокоилась.

Когда мы зашли в ограду, бабушка села на стул, а я залезла на перила крылечка, пол которого состоял из старых прогнивших досок, лежащих прямо на земле. На мое неумолимое: «Расскажи еще что-нибудь» она ответила согласием:

– Замуж меня отдали в 15 лет за тваво деда Степана Григорьевича, старше меня на пять лет. Очень характерный вредный был. Всему меня учил. Я делать ничего не умела: ни стирать, ни варить. А там дети пошли: Иван с 1928 г, – и она загнула первый палец, помогая другой рукой. И тут я заметила, что руки у нее крепкие, жилистые и сморщенные, слегка с синими выпирающими жилками. – Лида с 1930, Володя с 1932, Анатолий с 1935, Виктор с 1938, Вера с 1940, Вена с 1944, Александр 1949, Люда 1952. Вот все мои девять детей. Грамоте я не обучена. Правда, ходила немного на ликбез, знаю все буквы, но слагаю с трудом их. Деньги считать, знаю как.