Тайна Дамы в сером

И не в том, что он был иностранцем, жителем Западной Европы.

И даже не в том, что он был человеком состоятельным (во-первых, это сразу видно, а во-вторых, бедный иностранец – это нонсенс).

А в том, что он был молодым, красивым и богатым иностранцем. Возможно даже – холостым.

Ну, и еще – в его профессии.

Он занимался настоящей мужской работой – тяжелой, рискованной и очень увлекательной. Эта работа постоянно требовала большого напряжения сил, как физических, так и духовных. В полной мере необходимы были выдержка, самообладание и терпение. А также самые разнообразные познания и острый, пытливый ум. С такой работой мог успешно справиться лишь человек с сильным и благородным характером, в равной мере обладающий свойствами доброты и строгости.

Да, разумеется, вы угадали.

Он был школьным учителем.

* * *

Возможно, Манечка и не выиграла бы первый приз на областном конкурсе интеллектуалов «Шевели мозговой извилиной», но по части того, что называют женской интуицией, ей определенно не было равных. Не успели они пересечь площадь, как она почувствовала, что Карл уже не слушает ее с прежним вниманием (а она как раз собралась рассказать один из своих самых лучших анекдотов, про собаку и одноногого гаишника).

Ирина Львовна – та ничего не заметила и продолжала нести что-то шибко умное, вроде бы про вагнеровский символизм, но Карл и ее не слушал, хотя вежливо улыбался и время от времени говорил: «Да-да, конечно…», или «Неужели? Это очень интересно…»

А ведь все так хорошо начиналось. В антракте после первого действия они вдвоем с Ириной Львовной возникли за спиной учительницы немецкого, словно торжествующие богини возмездия, когда та, ни о чем не подозревая, радостно щебетала, заглядывая вместе с Карлом в оркестровую яму.

В яме первая скрипка, низенький тучный человечек в лоснящемся фраке, менял лопнувшую струну, и примерно полтора десятка зрителей, истинных театралов, предпочли это зрелище энергичной толкотне в буфете и глубокомысленному разглядыванию фотографий и макетов в фойе.

Карл перегнулся через бархатный парапет и что-то сказал первой скрипке по-немецки. Тот вытер потную лысину клетчатым носовым платком и рассеянно ответил: «О, ja-ja…», но потом поднял голову, встретился глазами с Карлом и заулыбался.

К длинному списку вопросов, накопившихся за эти дни к господину директору лицея, прибавился еще один.

Скрипач, продолжая улыбаться, сделал приглашающий жест рукой. Карл кивнул и двинулся в обход сцены к маленькой, полускрытой тяжелым занавесом лестнице. Татьяна Эрнестовна, шурша шелковым платьем и волнуясь, устремилась было следом, но чьи-то жесткие пальцы удержали ее за обнаженный локоть, а чей-то голос, низкий, насмешливый, знакомый, шепнул ей в ухо: «Стоять!» Обернувшись на голос, Татьяна Эрнестовна увидела рядом с собой сверкающие глаза старшей англичанки. Татьяна Эрнестовна вздрогнула и посмотрела в другую сторону, на того, кто так бесцеремонно схватил ее за руку, и ей стало ничуть не легче от того, что там она увидела Манечку – свежую, хорошенькую, розовую, молодую.

Хорошо было и потом, в тот момент, когда Карл, обернувшись, увидел их, всех трех, потому что он не только изумился, но и обрадовался. И потом, когда они все вместе расположились в директорской ложе – первая скрипка расстаралась. И потом, когда в антракте перед последним действием пили мартини не где-нибудь, а в актерском буфете, в окружении знаменитостей. Мужчины, впрочем, пили только кофе; Карл – ссылаясь на то, что он за рулем, а скрипач – на то, что придется еще работать.

Господин Альфред Шнитке (так звали первую скрипку) оказался старинным приятелем Карла и очень милым человеком, но, к сожалению, почти не говорил по-русски. Услыхав его имя, эрудитка Ирина Львовна раскрыла было рот, но Татьяна Эрнестовна опередила ее.

– Как? – вскричала она по-немецки, округлив глаза в благоговейном ужасе. – Неужели вы – тот самый знаменитый скрипач и композитор?..

– Увы, мадам, даже не родственник… О чем искренне сожалею, видя тень разочарования в ваших прекрасных глазах, – галантно ответил скрипач.

Весь антракт скрипач разливался перед ними соловьем, рассказывая про свой в высшей степени удачный российский ангажемент, а Карл с серьезным видом, но лукаво поблескивая глазами, переводил его речи для Манечки и Ирины Львовны.

И это тоже было хорошо, прямо-таки замечательно; вдобавок им обеим пришла в голову одна и та же мысль – а почему бы не спихнуть после спектакля Татьяну Эрнестовну этому симпатичному толстячку? Судя по тому, как он на нее посматривал, с его стороны возражений бы не последовало. Можно было надеяться, что и со стороны Карла тоже. Оставался сущий пустяк – уговорить Татьяну Эрнестовну.

И они занимались этим на протяжении всего последнего действия и, возможно, добились бы успеха, если бы не Карл. Нет, нет, он ничего такого не говорил и не делал. Наоборот, слегка отодвинулся от шепчущихся дам, оперся локтями о барьер ложи, переплел пальцы, положил на них подбородок и прикрыл глаза – в общем, сделал вид, что его здесь нет (на самом деле он просто хотел дослушать оперу).

Татьяна Эрнестовна, заколебавшись в какой-то момент, посмотрела вниз, в яму, где первая скрипка, блестя лысиной, вдохновенно терзал смычком свой стонущий инструмент; потом перевела глаза на классический профиль ушедшего в себя Карла и решительно замотала головой.

После спектакля скрипач нашел их в гардеробной и застенчиво сообщил, что приглашен на ужин к дирижеру, по традиции устраиваемый после премьерного спектакля, и вынужден поэтому расстаться со столь приятной компанией, если только… одна из дам не окажет ему честь сопровождать его. Этой просьбе предшествовали краткие переговоры, для которых скрипач, извинившись перед дамами, отвел Карла в сторону.

Говорили они, естественно, по-немецки, Альфред – быстро и взволнованно, Карл – негромко и спокойно, как всегда.

– Ну скажи мне, признайся, которая из женщин – твоя? Или… все три?

– Ни одна из них. Просто знакомые.

– Да что ты говоришь! А черненькая хороша, очень хороша…

– Да. И тем не менее.

– Как жаль, что она не говорит по-немецки… И та, высокая, тоже. Ты ведь знаешь, я не люблю английский и не люблю молчать или говорить один! Мое сердце жаждет общения! Значит, мне остается только блондинка, хотя она и слишком сухопарая…

– Заткнись, Альфред. Это порядочные женщины, учительницы, а не хористки из мюзик-холла.

– Господи, Карл, когда ты перестанешь быть идеалистом! Ну ладно, молчу… Значит, ты не будешь против, если я попытаю счастья?

– Я уже сказал тебе, они просто мои знакомые. Но если ты, швабский поросенок, позволишь себе обидеть или хотя бы огорчить одну из них…

– Все-все, я понял вас, господин учитель! Разрешите вернуться к дамам?

– Идите, Шнитке, – разрешил Карл.

И скрипач пошел. И получил ответ.

Манечке, которая не собиралась принимать предложение скрипача, даже стало его немножко жалко, и она всерьез рассердилась на Татьяну Эрнестовну. Что это она, в самом деле? В ее ли возрасте и с ее внешностью отказываться от подобных предложений? И ведь не кто-нибудь, а известный скрипач. Иностранец, опять же.

Ирина Львовна, с которой Манечка обменялась негодующими взглядами, была совершенно того же мнения. В раздражении она даже двинула Татьяну Эрнестовну локтем в бок, но та сделала вид, что ничего не заметила.

Потому что в этот момент Карл посмотрел на нее. И скрипач тоже смотрел на нее, и было во взгляде скрипача, кроме недоумения и разочарования, нечто, весьма похожее на уважение. Двое мужчин, и каких мужчин, смотрели на нее с интересом, а такое в ее жизни бывало не каждый день; Татьяна Эрнестовна мигом воспрянула духом.

У нее были все основания считать, что приглашение скрипача адресовано в основном ей; она могла также ожидать, что Карл поймет и оценит по достоинству причину ее отказа.

Но вот то, что он, по ее мнению, должен был теперь предпринять какие-то шаги, чтобы избавиться от назойливых спутниц или по крайней мере выказать ей, Татьяне Эрнестовне, свое предпочтение, было уже чистой воды фантазией, пустыми мечтаниями, к которым бедняжка все еще имела склонность, невзирая на зрелые уже годы.

Оттого-то она и была такой расстроенной, когда они наконец покинули театр, и, будучи в расстройстве, не придумала ничего лучшего, чем замкнуться в гордом и укоризненном молчании.

Манечка, хотя и была, в сущности, женщиной добродушной и незлобивой, не могла не порадоваться унынию соперницы. Что же до Ирины Львовны, то она Манечку не заботила вовсе, потому что была слишком умной, слишком начитанной и не скрывала этого, а мужчины, как не без оснований полагала Манечка, этого не любят. То есть побеседовать с такими женщинами или даже сходить с ними на какое-нибудь культурное мероприятие – это да, это пожалуйста, а вот что касается близких отношений…

А вот что заботило Манечку, так это настроение Карла.

Золотистое сияние, всегда сопровождавшее его в Манечкином представлении, не померкло, когда они пересекли площадь, но в нем появились какие-то холодновато-отстраненные тона, а музыка, кружившая Манечке голову своей томительной сладостью (на сей раз это был Фредди Меркьюри, «I’m going slightly mad»), и вовсе утихла.

О чем или о ком он снова задумался, Манечке было узнать не дано, по крайней мере, сейчас, но в любом случае следовало немедленно вернуть его на землю.

Для этого Манечка воспользовалась вернейшим способом – поскользнулась и с жалобным писком стала оседать вниз. Как и ожидалось, реакция у Карла оказалась молниеносной – он подхватил ее прежде, чем ее колено коснулось обледенелого асфальта, бережно повернул к себе и нагнулся, вглядываясь в ее побледневшее личико.

– Как вы себя чувствуете, Мария? – озабоченно спросил он.

Татьяна Эрнестовна за его спиной негодующе хрюкнула. Ирина Львовна скорчила презрительную гримаску и возвела глаза к небу. Но Манечка ничего этого не видела и не замечала – она наслаждалась моментом. Она позволила себе еще немного обмякнуть в его руках, потом слабо вздохнула и сказала:

– Хорошо. Только голова отчего-то закружилась… Наверное, потому, что очень есть хочется.